Сразу же загоревшись, я решил, что, верно, в любви она — робкий ребенок, что, верно, ради меня, от любви ко мне, она не ушла, несмотря на грубость Альбертины, и что, должно быть, она счастлива теперь, когда ей наконец удалось сказать мне этим улыбающимся добрым взглядом, что для меня она найдет в себе столько же нежности, сколько в ней жестокости по отношению к другим. Наверно, она заметила меня на пляже еще тогда, когда я не знал о ней, и с тех пор думала обо мне; над стариком она издевалась, быть может, для того, чтоб я мог полюбоваться ею, а в следующие дни вид у нее был такой унылый потому, что ей не удавалось со мной познакомиться. По вечерам я часто видел из гостиницы, как она расхаживает вдоль берега — вероятно, в надежде встретить меня. А теперь, стесняясь Альбертины, как стеснялась бы и всей маленькой ватаги, она, несмотря на все возраставшую холодность своей подруги, следовала за нами по пятам лишь в надежде остаться последней и условиться со мной о свидании на такое время, когда ей удалось бы вырваться незаметно от семьи и подруг и встретиться со мной до начала мессы или после гольфа в каком-нибудь надежном месте. Видеться с ней было тем более трудно, что Андре была в дурных отношениях с ней и не выносила ее. «Я долго терпела ее страшную фальшь, — сказала она мне, — ее низость, гадости, которые она мне делала без конца. Я все терпела ради других. Но последняя ее проделка переполнила чашу». И она рассказала мне про одну сплетню, которую распустила эта девушка и которая действительно могла повредить Андре.
Но слова, которые сулил мне взгляд Жизели в ожидании той минуты, когда Альбертина оставила бы нас наедине, не могли быть сказаны, так как Альбертина, упрямо разъединяя нас, продолжала отвечать все более и более отрывисто, а потом и вовсе перестала отвечать, и подруге ее в конце концов пришлось уйти. Я упрекнул Альбертину в ее нелюбезности. «Это научит ее быть поскромнее. Она не плохая девушка, но несносная. Незачем ей всюду совать свой нос. Чего она липнет к нам, когда ее об этом не просили? Ну ее к чёрту. И кроме того, я терпеть не могу, когда она ходит с такими волосами, это дурной тон». Я смотрел на щеки Альбертины, пока она говорила, и задавал себе вопрос, какой запах, какой вкус должен быть у них: в этот день они были не то что свежи, но гладки, покрыты ровным румянцем, лиловатым, густым, как те розы, лепестки которых словно подернуты слоем воска. «Я этого не заметил», — возразил я ей. «Но ведь вы достаточно нагляделись на нее, вы как будто хотели писать с нее портрет, — сказала она мне, не смягчившись тем обстоятельством, что в эту минуту я совершенно так же смотрел и на нее. — Все-таки не думаю, чтобы она вам понравилась. Она совсем не флиртует. Вам должны нравиться девушки, которые флиртуют. Во всяком случае, скоро она лишится возможности липнуть к людям, которые все равно гонят ее: на днях она возвращается в Париж». — «А другие ваши подруги уезжают вместе с нею?» — «Нет, только она. Она и мисс, потому что у нее переэкзаменовка. Будет зубрить, бедная девчонка. Это невесело, уверяю вас. Бывает, что попадется хорошая тема. Всякие могут быть случаи. Например, одной нашей подруге попалась тема: «Опишите какой-либо несчастный случай, при котором вы присутствовали». Вот это повезло. Но я знаю одну девушку, которой пришлось разрабатывать вопрос (да еще письменно): «Кого бы вы предпочли как друга — Альцеста или Филента?» Я бы зачахла над такой темой. Во-первых, как-никак, такой вопрос нельзя ставить молодым девушкам. Девушки дружат с девушками и не обязаны иметь приятелей-мужчин. — (Эта фраза, показавшая мне, что у меня мало надежд быть допущенным в маленькую ватагу, привела меня в трепет.) — Но, во всяком случае, даже если бы вопрос ставился молодому человеку, что, по-вашему, тут можно сказать? Некоторые семьи даже писали в «Le Gaulois», чтобы пожаловаться на трудность таких вопросов. Самое забавное, что в сборнике лучших премированных ученических сочинений есть две работы на эту тему, совершенно противоположные. Все зависит от экзаменатора. Один хотел получить ответ, что Филент — льстец и притворщик, а другой — что хотя нельзя отказать в уважении Альцесту, но он слишком уж ворчливый и как друга ему следует предпочесть Филента. Как тут, по-вашему, бедные ученицы могут разобраться во всем этом, если у самих учителей нет согласия между собой? Это еще что, с каждым годом становится все труднее. Жизель не выкрутится без хорошей протекции». Я вернулся в гостиницу, бабушки не было там, я ее долго прождал; когда она наконец вернулась, я вымолил у нее позволение совершить в исключительно благоприятных условиях экскурсию, которая, может быть, продлится двое суток, позавтракал вместе с ней, нанял экипаж и отправился на вокзал. Жизель не удивилась бы, увидев меня там; после пересадки в Донсьере, в поезде, идущем на Париж, должен быть сквозной вагон, где, когда мисс заснет, я смогу увести Жизель в какой-нибудь темный уголок и сговориться о свидании после моего возвращения в Париж, которое я постараюсь по возможности ускорить. Смотря по ее желанию, я провожу ее до Кана или до Эвре и вернусь ближайшим встречным поездом. А все-таки что бы она подумала, если бы узнала, что я колебался между нею и ее подругами, что так же, как и ее, мне хотелось любить Альбертину, девушку со светлыми глазами и Розамунду? Теперь, когда взаимная любовь должна была соединить меня с Жизелью, я испытывал угрызения совести. Впрочем, я с полной искренностью мог уверить ее, что Альбертина мне больше не нравится. Я смотрел на нее сегодня утром, когда, почти повернувшись ко мне спиною, она шла к Жизели, чтобы поговорить с нею. Голова была капризно опущена, и волосы на затылке, не такие, как всегда, еще более черные, блестели, как будто она только что вышла из воды. Я подумал о мокрой курице, и эти волосы открыли мне в Альбертине другую душу, не ту, о которой до сих пор говорило ее лиловатое лицо и таинственный взгляд. Блестящие волосы на затылке — это всё, на что я в течение какого-нибудь мига мог обратить внимание, и только на это я и продолжал смотреть. Наша память напоминает те магазины, в окнах которых выставляется то одна, то другая фотография того или иного лица. И обычно самая новая некоторое время одна остается на самом видном месте. Пока кучер погонял лошадей, я вспоминал те полные благодарности и нежности слова, которые говорила мне Жизель и каждому из которых дала начало ее добрая улыбка и протянутая мне рука: ведь в те периоды моей жизни, когда я не был влюблен, но хотел влюбиться, я не только носил в себе физический идеал виденной мной красоты, который я издали узнавал в каждой шедшей мне навстречу женщине, отделенной от меня расстоянием, достаточным для того, чтобы ее смутные черты не восстали против этого отождествления, — но также и всегда готовую воплотиться мечту о нравственном облике женщины, которая влюбится в меня, станет моим партнером в той любовной пьесе, которая уже с детства сложилась у меня в голове и в которой, как мне казалось, хочет участвовать каждая приветливая девушка, если только она наделена подходящей для роли внешностью. В этой пьесе — какова бы ни была новая «звезда», которую я призывал создать роль или исполнить ее при возобновлении, — сценарии, перипетии, даже текст хранили печать «ne varietur» (не изменять).
Несколько дней спустя, несмотря на то, что Альбертина совсем не стремилась меня представить, я познакомился со всей маленькой ватагой, какою я видел ее в первый день, пребывавшей в Бальбеке в полном составе (за исключением Жизели, с которой, из-за очень долгой остановки перед шлагбаумом и перемены в расписании, мне не пришлось повидаться в поезде, отошедшем за пять минут до моего прибытия на вокзал, и о которой я, впрочем, больше и не думал), и кроме того, еще с двумя или тремя другими их приятельницами, с которыми они по моей просьбе познакомили меня. И так как надежду на наслаждение, которое я узнаю с новой девушкой, в меня вселила девушка, познакомившая с ней, то самая последняя была — точно разновидность розы, полученная благодаря розе другого сорта. И, переносясь от венчика к венчику в этой гирлянде роз и каждый раз узнавая новую, я чувствовал удовольствие, заставлявшее меня оборачиваться к той, которой я был им обязан, и благодарность, к которой так же, как и к новым моим надеждам, примешивалась доля желания. Вскоре я стал проводить целые дни с этими девушками.
Увы, в самом свежем цветке можно открыть еле заметные точки, которые опытному уму рисуют уже то, во что превратится неизменная и предустановленная форма семени, когда засохнет или оплодотворится ныне цветущая плоть. Мы с наслаждением всматриваемся в линию носа, который напоминает нам контур волны, чудесно набухающей в утренний час и как будто неподвижной, так что ее можно было бы зарисовать, ибо море настолько спокойно, что не замечаешь прилива. Человеческие лица как будто не меняются, пока мы на них смотрим, ибо революция совершается в них слишком медленно, чтобы мы могли ее заметить. Но стоило рядом с одной из этих девушек увидеть ее мать или ее тетку, чтобы измерить весь тот путь, который, изнутри подвергаясь влиянию заложенного в них и по большей части отвратительного типа, черты этих лиц пройдут менее чем в тридцать лет, до наступления часа, когда померкнут взгляды, когда лицо, уже совсем опустившееся за горизонт, не будет озаряться светом. Я знал, что, гнездясь так же глубоко и так же неотвратимо, как гнездится еврейский или христианский атавизм в людях, считающих себя совершенно свободными от расовых предрассудков, за розовым цветением Альбертины, Розамунды, Андре, неведомо для них самих, выжидая момента, таятся толстый нос, выпяченный рот, полнота, которые кажутся невозможными, но на самом деле скрываются за кулисами, готовые появиться на сцену, совсем как внезапный, непредвиденный, роковой дрейфусизм или клерикализм, националистический и феодальный героизм, вдруг откликнувшиеся на зов обстоятельств из недр человеческой природы, более древней, чем мы сами, — природы, благодаря которой мы мыслим, живем, развиваемся, крепнем или умираем, неспособные отличить ее от индивидуальных побуждений, отождествляя их с нею. От законов природы мы даже в умственном отношении зависим гораздо больше, чем думаем, и наш разум, подобно тайнобрачному растению, тому или иному злаку, заранее обладает теми особенностями, которые кажутся нам плодом нашего выбора. Мы улавливаем лишь вторичные явления, не понимая их первопричины (еврейская раса, французская семья и т. д.), которая неизбежно вызывает их и которая сказывается в нас в нужный момент. И в то время как одни из этих явлений представляются нам результатом размышлений, а другие — следствием какой-нибудь гигиенической неосторожности, мы обязаны нашей семье, подобно тому как мотыльковые формой своей обязаны семени, и мыслями, которыми живем, и болезнями, от которых нам суждено умереть.