Однажды вечером брели они по тропинке среди заболоченного луга и вдруг увидели оставленный кем-то сверток шелка дивной красоты. Было в нем никак не меньше десяти хики[186].
«Вот уж поистине небесный дар!» – обрадовались девицы и, хоть были они сестрами, сразу заспорили, кому достанется находка. В конце концов решили разделить шелк поровну и так поладили между собой.
– Скоро весна, все пойдут любоваться цветущими вишнями, – размечталась одна из сестер. – Хорошо бы выкрасить этот шелк в цвет алой сливы или глицинии.
– А я бы сшила из него летнее кимоно – сверху белое, а с изнанки зеленое, как цветок уцуги, – проговорила другая. – Славный получился бы наряд!
И тут же обеих сестер обуяла жадность.
«Если бы сегодня сестрица не пошла со мной, – подумала про себя младшая, – вся добыча досталась бы мне. Ну ничего, когда мы выйдем в открытое поле, я прирежу ее и заберу себе ее долю».
Старшая тоже пожалела, что согласилась разделить шелк пополам, и у нее возникла точно такая же мысль, но она не подала вида и продолжила путь как ни в чем не бывало.
Вскоре вышли они к полю и увидели дым от погребального костра. Старшая сестра невольно задумалась о быстротечности человеческой жизни и устыдилась: «Какую страшную жестокость хотела я совершить! Мыслимое ли дело из-за куска шелка убивать родную сестру!» И она бросила свой кусок шелка в костер. Ее примеру последовала младшая сестра.
Старшая удивилась:
– Отчего ты бросила шелк в костер?
В ответ младшая залилась слезами и молвила:
– Стыдно признаться, но из-за ничтожного куска шелка во мне вспыхнула алчность, и я задумала лишить тебя жизни, а матушке сказать, что это сделал повстречавшийся нам путник. Я даже не подумала, какое горе причинила бы ей!
Тронутая этим признанием, старшая сестра сказала:
– То же самое было и у меня на уме. Но век наш на земле недолог, и если мы, женщины, будем и впредь творить злодеяния, в грядущей жизни нас ждет страшная расплата!
Вернувшись домой, сестры сожгли свои копья и ступили на праведный путь, увлекши за собою и мать. Так три разбойницы стали благочестивыми монахинями.
Недаром один святой мудрец сказал: «Свет вечной истины просияет надо всеми пребывающими во мраке неведения».
Вот один из примеров того, как растаявший лед превратился в чистую влагу.
Из сборника «Превратности любви»
Неожиданное везение, или Погонщик Рокудзо, ставший первым кутилой в Оцу
В рассказе этом повествуется об удаче, какая может привидеться разве только во сне. Говорят, если тебе приснился сокол или баклажан, то это к добру, но самыми счастливыми считаются сны, в которых видишь гору Фудзи. Впрочем, гора Хиэйдзан ничем не хуже – недаром ее называют «Фудзи столицы». Как дивно сияет ее заснеженная вершина в рассветных лучах!
Однажды в предрассветный час погонщик Рокудзо из Оцу, расставшись со своими собратьями, державшими путь в Фусими, поспешал по дороге, ведущей в столицу. Вез он в рыбную лавку на улице Нисики-кодзи вяленую кету и размышлял, как это ни странно, о непрочности всего мирского: «Вот ведь и эта рыба когда-то плавала в воде…»
За этими мыслями Рокудзо не заметил, как добрался до Аватагути, откуда до столицы уже рукой подать. Время было раннее: колокол еще не пробил и шести часов, едва начинало светать. Вдруг погонщика окликнул какой-то человек, судя по выговору – столичный житель, но в потемках его было не разглядеть.
– Будь другом, довези меня до улицы Хаттё в Оцу, – жалобно попросил незнакомец. – Сам я не в силах больше пройти ни шагу.
– Вот бедолага! – воскликнул погонщик. – Ну что ж, садитесь на лошадь. – С этими словами он свалил груз на обочине дороги. Оставить поклажу вот так, без присмотра, можно лишь в век праведного правления!
Внезапно разыгралась непогода, ветер так и норовил сорвать с лошади набрюшник, полил холодный дождь, и всадник до того продрог, что не мог пошевелиться.
– Подойди ко мне, я должен тебе кое-что сказать, – слабым голосом позвал он Рокудзо.
«Ну вот, посочувствовал человеку, а теперь хлопот не оберешься», – с досадой подумал погонщик, но отступать было поздно.
– Я смотрю, вы совсем приуныли, – сказал он незнакомцу. – Потерпите самую малость. Там у развилки будет чайная, вы сможете подкрепиться, и вам полегчает. Ну-ка, откройте рот. – Рокудзо набрал в пригоршню воды из потока, стекающего со скалы, и дал незнакомцу напиться. Тот перевел дух и снова заговорил:
– Отец выгнал меня из дома, и я подался в Эдо, но теперь уж мне туда не добраться. Как это ни грустно, приходится умирать здесь. В Киото у меня остались родители, но они и слышать обо мне не пожелают. Сделай милость, похорони меня, как положено, чтобы душа моя обрела покой. В исподнем у меня зашита тысяча золотых. Дарю эти деньги тебе, но при одном условии: тратить их ты должен только на дзёро[187] в квартале Сибая-мати[188]. Это будут лучшие поминки по мне. – Вымолвив эти слова, незнакомец испустил дух.
Рокудзо собирался похоронить незнакомца возле храма Сэкидэра в Оцу, но тут из столицы примчался какой-то человек, в глубокой печали погрузил тело в паланкин и увез. Пять дней ждал Рокудзо, – думал, может, станут его разыскивать, – а на седьмой день отправился в квартал Сибая-мати и принялся тратить подаренные деньги. Он пригласил всех до единой дзёро, о которых много лет вожделенно мечтал, и предался разгулу, не разбирая, ночь стоит на дворе или день. Поначалу, видя, как он роскошествует, люди недоумевали, откуда у простого погонщика вдруг появилась тугая мошна, но вскоре разговоры утихли, и Рокудзо стал желанным гостем в веселом квартале.
Теперь он уже не ходил лохматым, а делал себе щегольскую прическу, не пил сакэ из обычной чашки, как прежде, а только из винной чарочки и вместо песен погонщиков распевал модные песенки, какие можно услышать только в домах любви. Он узнал обычаи веселого квартала и вскоре приобрел такой лоск, что ни один из тамошних завсегдатаев не мог превзойти его изяществом манер, а дзёро Хёсаку в залог любви и верности отрезала себе мизинец. За Рокудзо утвердилась слава покорителя сердец, равного которому не сыскать во всем Оцу. От грубых ухваток погонщика не осталось и следа, – он сделался законодателем мод. Настолько хорошо изучил он все достоинства и недостатки обитательниц квартала Сибая-мати, что его познания легли в основу книги «Пожар в груди», которая завоевала не меньшую известность, чем «Белая ворона», повествующая о нравах столичных куртизанок. Стоило кому-нибудь в веселом квартале услышать новую шутку, как тотчас распространялся слух, будто ее сочинил сам господин Рокудзо.
Да, так уж повелось на свете: если у человека есть деньги, все считают его и остроумным, и изысканным. А в веселом квартале с деньгами и вовсе немудрено прославиться. Хоть и старая это истина, а как не сказать: «Все в нашем мире решают деньги!»
Хитроумный замысел вдовы, или Кутила, которому улыбнулось счастье
Так уж бывает, что отцы, не находя управы на беспутных своих сыновей, вынуждены лишать их наследства и прогонять из дома. В прежние времена молодые столичные изгнанники чаще всего находили себе пристанище поблизости, в городке Тамба, ныне же этот обычай устарел, и они, раз уж так вышло, норовят оказаться не в какой-то глуши, а в Эдо, непременно в Эдо. Поначалу слоняются по городу, точно бродяги, но вскоре находят добрых людей – посредников по найму прислуги, готовых за них поручиться, и те помогают им обосноваться на новом месте.
Однако беспутных гуляк можно встретить не только в столице, их повсюду хватает. Жил в Эдо некий горожанин, отчаянный кутила. Дни и ночи напролет предавался он разгулу с куртизанкой Кониси из веселого квартала Ëсивара, за что был изгнан отцом из дому и лишен наследства. И вот решил он попытать счастья в столичном городе Киото. Там, на улице Карасума[189], у него отыскался приятель, который пристроил его к делу.
Кутила, однако, был не очень-то усерден в труде и привычек своих не менял, радея лишь о своей наружности да о том, чтобы и здесь, в столице, узнали о его любовных подвигах. В торговле он ничего не смыслил и вскоре остался без гроша за душой.
Когда он еще только покидал Эдо, мать послала за ним вдогонку слугу и велела передать ему тридцать золотых, но не прошло и полугода, как он все их растранжирил. Если до сих пор ему кое-как удавалось сводить концы с концами, то теперь он совсем приуныл, сообразив, что этак недолго и ноги протянуть с голода.
В поисках заработка взялся он за нитку с иголкой, стал мастерить кисеты из промасленной тисненой бумаги и продавать их по восемнадцать медяков за сотню. Как ни уговаривал себя бывший кутила, что и эти гроши – все-таки ниточка, привязывающая его к жизни, столица ему опостылела и он с тоской вспоминал свою прежнюю жизнь в Эдо. Скучая в одиночестве ночами, он подсчитывал, сколько отцовских денег тайком прибрал к рукам и промотал за все эти годы. Выходила громадная сумма – две тысячи семьсот золотых рё и девятнадцать каммэ[190] серебром. «Какие добрые семена держал я в руках и как бестолково их разбросал! – горько сетовал он. – Увы, теперь они никогда не дадут всходов. Недаром дома любви называют гиблым местом».
Но, как известно, запоздалым раскаянием делу не пособишь. «О чем ты горюешь, прибрежная ива?» – поется в песне. Наверное, о том, что прошлое кануло в воду, что былого уже не воротишь.
Между тем по соседству с кутилой, с южной стороны, находилась винная лавка, ничуть не уступавшая известному столичному заведению «Мандариновый цвет». Хозяин лавки умер совсем молодым, оттого, видимо, что жена его была редкой красавицей, как две капли воды похожей на знаменитую куртизанку Нокадзэ, которую выкупил в свое время один богач из Нагасаки. После смерти мужа эта женщина осталась с двухлетней дочкой и, несмотря на молодые годы, строго блюла свою честь, смирившись со вдовьей судьбою. Неудивительно, что в нашем беспутном мире слыла она зерцалом женской добродетели.