Ваш брат Дзинтабэй
Писано в Оцу 22-го дня четвертой луны.
Мир, погрузившийся во мрак
Провинция Этидзэн, город Футю,
достопочтенному монаху Дзёгё
Как дикие гуси по весне возвращаются в землю Косидзи[332], так и я шлю Вам весточку о себе. Письмо это по моей просьбе написал мой близкий друг, священник, который долгие годы служит в храме Мёсиндзи. К слову сказать, он приходится родственником моей покойной жене, так что нас с ним связывают двойные узы – не только духовные, но и семейные. Мой добрый наставник помогает мне укрепить сердце в чаянии будущей жизни, за что я ему безмерно благодарен. Ныне он направляет стопы в свое родное селение Мураками в провинции Этиго и любезно согласился по пути наведаться в Ваши края и вручить Вам это письмо. Если он пожалует к Вам под вечер, предложите ему переночевать в Вашей хижине. Думаю, Вам будет полезно с ним побеседовать: его мудрые слова позволяют глубже осознать непрочность всего мирского.
Воистину, мы с Вами родные братья, и нам подобало до конца дней хранить привязанность друг к другу, как это заведено между людьми. Но я, вняв наветам жены, принудил Вас, своего младшего брата, уехать из столицы и принять постриг. Думая о том, сколько лишений Вам довелось претерпеть за эти годы, я не могу не испытывать горечи. И все же, как мне представляется, в конечном счете мое решение обернулось для Вас благом, ведь всем нам рано или поздно придется покинуть сей мир. К тому же Вам, человеку духовного звания, сподручно возносить молитвы об усопших наших родителях, а это дорогого стоит. Что же до моей жены, то, будучи, как и все женщины, существом неразумным, она наговорила про Вас недоброе, и потому, наверное, не дано ей было дожить до старости. Вот уже почти пять лет, как она скончалась. Так что, пожалуйста, не держите более на нее зла.
До сих пор я скрывал от Вас свою беду, но теперь решил откровенно обо всем написать. Я совершил злодеяние, за которое на меня обрушилась кара, поистине страшная кара.
Как Вы знаете, на Третьем проспекте в столице я держал винную лавку, а со временем помимо этого стал торговать еще и бумагой. Дело мое пошло в гору, в деньгах стеснения не было, и все складывалось для меня наилучшим образом. Единственное, что мне досаждало, так это мое жилище – низенький, темный домишко. И то сказать, он стоит еще с эры Гэнва[333], лет семьдесят, а то и больше. Вот, думаю, скоплю денег и перестрою его, как мне хочется, ведь нет для человека больших радостей, чем добротная одежда, сытная пища да просторный дом.
Вдруг в один прекрасный день в мою лавку пожаловал самурай, по всей видимости, отряженный каким-то владетельным князем за покупками, а при нем еще был сопровождающий с дорожным сундучком через плечо. Самурай спросил у меня бумаги «хосё»[334] среднего размера, я отсчитал ему триста листов и получил с него деньги. Перед уходом покупатель перекинулся со мной двумя-тремя словами о недавних театральных представлениях и за разговором позабыл свой кошель. Только он вышел, я взял кошель в руки, а он набит деньгами. Соблазнившись легкой поживой, я припрятал кошель, а сам сижу как ни в чем не бывало.
Тут вбегает самурай и говорит: «Я забыл у вас свой кошелек и вернулся за ним». – «О каком кошельке идет речь? – спрашиваю. – Я ничего такого не видел». А он стиснул зубы и отвечает: «Я точно помню, что оставил его здесь. В кошельке было сто восемьдесят три рё, двадцать четыре или двадцать пять золотых бу и шестьдесят мэ серебром. Эти деньги не мои – они принадлежат моему господину, который послал меня за покупками. Если моя оплошность откроется, для меня, самурая, это будет бесчестьем. Прошу вас, верните мне кошелек, я вовек не забуду, как вам обязан». Редко случается, чтобы человек с двумя мечами на поясе подобным образом унижался перед простолюдином. Но я уперся и стоял на своем, да еще сделал вид, будто его подозрения меня оскорбляют. Самураю ничего не оставалось, как уйти прочь.
Только не прошло и двух часов, как он снова вернулся, на сей раз с вороной в руке. «Если ты и теперь станешь отпираться, – говорит, – так и знай, тебе придется за это ответить!» Тут он выхватил меч, выколол вороне оба глаза и швырнул ее в мою сторону. С тем он и ушел. Я же, не боясь людского суда, продолжал твердить, что никакого кошелька не видел. А спустя четыре или пять дней я узнал, что этот самурай покончил с собой, вспоров себе живот в Куродани.
Как только весть об этом разнеслась по округе, люди перестали со мною кланяться, и жить на прежнем месте я уже не мог. Я продал свой дом и перебрался в Сагано[335], где с помощью тамошних поселян в живописном месте построил себе хижину, чтобы усердными молитвами смыть с души этот тяжкий грех. Я обрил голову, облачился в рубище и дал себе зарок провести остаток дней в этой горной глуши. А поскольку детей у меня нет, ничто не мешало мне по собственному усмотрению распорядиться своей судьбой. Мало-помалу я стал освобождаться от пут суетного мира, и передо мной открылась дорога прозрения. Но однажды среди ночи ко мне нагрянула шайка лиходеев. Они так и назвались: «Мы – столичные разбойники». И как только им удалось меня разыскать? Перевернув мою хижину вверх дном, они забрали все деньги, что я копил на протяжении целой жизни.
Оставшись без гроша, я был вынужден ходить по округе и бить в гонг, выпрашивая у сердобольных людей по горстке риса, – этими подаяниями кое-как и перебивался со дня на день. «Что пользы в такой жизни? – подумал я. – Уж лучше умереть, уповая на лучшую участь в будущем существовании». Как-то раз ночью я отправился к озеру Хиросава и, выйдя на западный берег, принялся искать места поглубже, чтобы поскорее свести счеты с жизнью. Но тут из-за сосны появился тот самый самурай. Он вцепился в меня с такой силой, что я чуть не задохнулся, и произнес: «Значит, ты, мерзавец, решил утопиться? Я этого не допущу! Ты будешь страдать до тех пор, пока обида моя не иссякнет!» Что было делать? Пришлось возвращаться в свою хижину. Душу мою терзали ужас и отчаяние, жизнь походила на страшный сон.
Спустя три дня после этого, проснувшись на рассвете, я снова попытался покончить с собой, откусив себе язык. Но и на сей раз передо мной возник призрак самурая. Он крепко стиснул мою голову и сказал: «Сколько бы ты ни пытался лишить себя жизни, ничего у тебя не получится. Моя ненависть к тебе превратилась в страшного беса, так что жди, пока он явится за тобой в огненной колеснице!» Мне сделалось до того жутко, что кости заныли.
С тех пор чего я только ни измышлял, чтобы поскорее умереть, – все было тщетно. Казалось бы, раз жизнь твоя, ты и волен положить ей конец, но не тут-то было. О таком страшном наказании мне никогда еще не доводилось слышать! Сколько ни раскаивался я в содеянном, прошлого не воротишь. Проклиная самого себя, я при жизни оказался низринутым в бездну преисподней. Раз так, решил я, подвергну себя еще и мучениям царства голодных духов – и перестал есть, но смерть ко мне по-прежнему не приходила. Перед каждым встречным исповедовался я в своих грехах, и из глаз моих текли кровавые слезы.
И вот однажды под вечер вдалеке послышался унылый крик ворон, спешащих в свои гнезда. Я и опомниться не успел, как они влетели в мою хижину и выклевали мне оба глаза. В тот же миг мир для меня погрузился во мрак. Теперь я уже никогда не увижу ни белых цветов сакуры на горе Арасияма[336], ни алых листьев кленов на горе Такао, ни луны, ни снега. Только уши мои слышат по-прежнему, и временами до меня доносится голос оленей с горы Окураяма, шум волн в реке Киётакигава да завывание ветра в соснах Тоганоо.
Люди, с которыми я водил дружбу в столице, больше не навещают меня, словно дорогу ко мне позабыли. Готовить пищу мне не на чем: для этого нужны дрова, а где я их добуду? Бывает, услышу, как деревенские ребятишки возвращаются с прогулки в горах, выхожу и пою им всякие потешные песенки. За это они делятся со мною собранными плодами. А чтобы утолить жажду, спускаюсь к ближайшей речушке. Худо-бедно, до нынешнего дня я дотянул, а что станется со мною завтра – не знаю.
Единственный, кто ни разу еще не покинул меня в беде с тех пор, как мы познакомились в столице, – это добрейший священник. Его рассказы о неумолимых законах судьбы приносят мне облегчение. Прошу и Вас, любезный братец, после моей смерти помянуть мою душу молитвой. Я по сию пору горько раскаиваюсь, что поступил против совести, присвоив себе чужие деньги, и довел человека до гибели. Сам же я все еще живу на свете, и смерть не идет ко мне, сколько ее ни призываю.
Засим прощайте.
Писано Дзисином в Сагано
в последний день третьей луны.
Дока-купец, равного которому не сыскать во всем Эдо
Г-ну Тюдзаэмону,
аптекарю
Нынче я отправляю своего приказчика по делам в Нагасаки и, пользуясь сей благоприятной возможностью, посылаю Вам письмо, а также отрез шелка цумуги в полоску для Вашей жены. Пусть сошьет из него платье на каждый день. По теперешним временам даже у нас, в Эдо, не принято рядиться в чересчур яркие одежды.
Спешу осведомиться о Ваших делах. Питаете ли Вы по-прежнему пагубное пристрастие к вину? Или с этим покончено? Имейте в виду, нет ничего страшнее похмелья да процентов с денег, взятых в долг. Право же, Ваш образ жизни недоступен моему разумению. В наше время для того чтобы разбогатеть, необходимо иметь рядом человека, способного ссудить Вас деньгами. Но Вы по легкомыслию не желаете этого понять.
Люди зачастую только кажутся умными, а на самом деле легко поддаются на обман. Все это так, однако обольщаться на сей счет тоже не следует. Вот Вы, к примеру, носите кимоно из дорогого шелка тонкой выделки, поверх него – накидку из черного шелкового крепа, да еще вертите в руках бамбуковую трость, хотя в Ваши молодые годы она ни к чему. У кого, спрашивается, Ваш щегольской вид может вызвать доверие, особенно в таком городе, как Сакаи?