СЕНТЯБРЬ
Сыплет осенний нудный дождь.
С шорохом падают листья.
Лес стоит тихий, опустошённый.
И вдруг лесную тишину нарушает ярое весеннее бормотание тетерева!
Певчий дрозд откликнулся — просвистел свою песню. Затенькала птичка-капёлька — пеночка-теньковка.
И на опушке, и в глубине леса послышались птичьи голоса. Это прощальные песни птиц. Но и в прощальных песнях их слышится радость.
Странный в сентябре лес — в нём рядом осень и весна.
Жёлтый лист и зелёная травинка.
Увядание и расцвет.
Тишина и песни.
И грустно и радостно!
— Вот бы тебе, Заяц, да лисьи зубы!
— Э-э, Барсук, всё равно плохо...
— Вот бы тебе, серый, да волчьи ноги!
— Э-э, Барсук, не велико счастье...
— Вот бы тебе, косой, да рысиные когти!
— Э-э, Барсук, что мне клыки да когти! Душа-то у меня всё равно заячья...
— Что, Медведь, спишь ещё?
— Сплю, Барсук, сплю. Так-то, брат, разогнался, пятый месяц без просыпу дрыхну. Все бока отлежал!
— А может, Медведь, нам вставать пора?
— Не пора. Спи ещё.
— А не проспим мы с тобой весну-то с разгону?
— Не бойсь! Она, брат, разбудит.
— А что она — постучит, песенку споёт или пятки нам пощекочет? Я, Миша, страх как на подъём-то тяжёл!
— Ого-го! Небось вскочишь! Она тебе, Боря, ведро воды как даст под бока — не залежишься! Спи уж, пока сухой.
КАМЕННАЯ ПЕРИНКА
Птенцы вылупляются слабыми.
Только поднимут головы вверх, и тык в землю носом!
Но мамы о них заботятся. Под животы и бока стелют пёрышки и пушинки. Пушинка к пушинке, пёрышко к пёрышку. Ни живот не натрёшь, ни бока не набьёшь, через голову перекатывайся и тыкайся носом хоть тысячу раз!
И вдруг нахожу гнездо, в котором яички на голых камнях лежат! Ни листика, ни травинки, ни пёрышка, ни пушинки. Одни камешки, жёсткие да гранёные.
В таком гнезде не разбалуешься, через голову не перекатишься. Носом тыкнешься — тоже в камень! Будто не мать перинку слала, а злая мачеха.
Вылупились в каменном гнезде птенцы — каждый со своею перинкой! В пуху с головы до ног, будто знали, что им на голых камнях лежать. Не унывают: головки уверенно держат, глаза смотрят весело, ножки не расползаются. Хоть сразу наперегонки! Люлька таким не нужна. Чуть обсохли — и ходу. Прощай, каменное гнездо! А спать в пути захотел — постелька всегда с собой: живот подстелил, пуховой спинкой накрылся. Зуйчиха будет сон сторожить. Никому в обиду не даст. Потому что мать она, а не мачеха.
ТРЕТИЙ
Две птички сплетали гнездо — круглое, как яичко.
Две птички маскировали его — мхом, лишайником, паучиными коконами. Две птички поочерёдно высиживали яички — кругленькие, как горошинки. Две птички тревожились у гнезда. Всегда и везде они были вдвоём. Две длиннохвостые синички. Неотличимые и неразлучные.
И вот у парочки вылупились птенцы. И тут у гнезда объявился третий! Тоже длиннохвостая синичка: чужак или чужиха. А ведёт себя, как свояк. Будто и он гнездо сплетал. Будто и он маскировал. И яйца высиживал, и тревожился. Нос свой короткий в гнездо суёт, птенцов пауками и мухами угощает. И парочка моя его терпит!
Горихвостки бы третьего до смерти заклевали, дятлы бы из леса прогнали, дрозды бы хвост выщипали. А эти — хоть бы что!
Три птички у гнезда стали жить. Дружной троицей улетают, дружно в ветвях перекликаются, дружно насекомышей ищут. Дружно к гнезду летят и один за другим птенцов кормят.
Птенцы быстро растут. В окошко выглядывают. Ждут папу с мамой. И третьего, неизвестного.
Кто же он, этот третий?
Может, несчастный, который своих птенцов потерял и вот к чужим прибился? Такое у птиц бывает. Может, это сын их или дочь прошлогодние? И такое у птиц бывает. А может, родственник или знакомый, что сам гнезда не свил? Кто его знает, на лбу у него не написано.
Вырастили птенцов три дружные птички. Да не мало, а целую дюжину!
РАСТЕРЯВШИЕСЯ ПЕРЕЛЕСКИ
Перелески любят на солнце смотреть. Всю весну глаз с солнца не сводят. Глаза жёлтые, ресницы белые — куда солнце, туда и глаза.
Как проснутся, так глаза на восток. И весь день, как заворожённые, поворачивают головки от востока на юг, а от юга на запад. Солнце за лес — перелески ресницы смежат и спят до утра.
Весело и просто на солнце глядеть: знай только голову поворачивай.
Но однажды перелески растерялись. Солнце поднялось за облаками. И днём его было не видно. И вечером садилось за тучу. В какую сторону голову поворачивать?
Растерянно смотрят золотые зрачки из-под белых ресниц. Головки повёрнуты в разные стороны. Смотрят, смотрят, а солнца и нет!
Согнулись слабые шейки. Поникли белые венчики. Глаза уставились в землю.
ФЛАЖКИ НА БОЛОТЕ
Неохота вылезать из-под тёплого одеяла!
За окном сырая весенняя ночь. Без того знобит, а тут натягивай ещё скользкие сапоги, задубелую куртку.
— Ну куда тебя несёт? — возмущается во мне нытик. — В чёрное лесное болото! Под сапогами будет булькать вода, засопит и зачмокает хлябь, в глаза будут тыкаться сучья...
А бодрячок хорохорится:
— Подумаешь — хлябь, первый раз, что ли? А вдруг что-нибудь и увидишь!
— Ну что ты увидишь? — канючит нытик. — Всю весну месишь грязь; всё уже видано-перевидано! Всё расписано по минутам. В два пятьдесят заблеет бекас, в три часа прилетят косачи, через тридцать минут они запоют. В пять десять пролетит над током ворона, в пять тридцать прилетят на болото чайки. Хоть часы проверяй!
— А вдруг? — сопротивляется бодрячок.
— Что «вдруг», что «вдруг»? — сердится нытик. — «Вдруг» только в книжках бывает. А вот ноги будут в засидке мёрзнуть — чай, воды по колено. Спина замлеет, пальцы перестанут сгибаться. И уж это не вдруг, а наверняка!
— Всё так, — вздыхает бодрячок. — И руки, и ноги, и пальцы. И замлеет спина. И чайки прилетят в половине шестого. Пошли!
Я выхожу за дверь и долго стою, приглядываясь к темноте. Но вот сдвигается туча и показывается луна. И сразу земля отделилась от неба — можно идти. Я шагаю мимо деревни. Моросит, грязь под ногами мнётся, как упругий пластилин. Луна поочерёдно вспыхивает в окнах домов: будто в них кто-то зажигает и сразу же гасит свет.
Я иду по болоту, и лунный свет теперь уже вспыхивает и гаснет в лужах. Всё — как говорил нытик: и тень, и холод, и хлябь.
Бодрячок хрипло дышит. Потом толкает меня под ШАПКУ и прячет нос в воротник.
Два часа пятьдесят минут. Над головой заблеял бекас.
Три часа. Короткое «па-па-па!» — и рядом уселся косач.
Три часа двадцать пять минут. Слышится странное бульканье, будто воду льют из бутылки. Это косач заворковал.
Нытик зевает:
— Я что говорил?
И вдруг...
Бодрячок кричит прямо в ухо:
— Ты только послушай, ты такого ещё не слыхал!
— Тише, тише, — успокаиваю я его. — Может, тебе показалось?
Но я уже знаю: не показалось! Слышатся звуки, которых я ещё не слыхал. Я слушаю и пишу: «3 часа 30 минут. На чёрном болоте незнакомые звуки — будто быстро лопаются пузыри».
Как и положено, ровно в пять десять над током пролетела ворона. Ровно в пять тридцать появились и чайки. Но нытик уже не ехидничает.
Вода на болоте золотая от солнца. Кочки в ней — как чёрные камни. И чуть не на каждой кочке — белый флажок! Непонятные белые треугольники, непонятные тихие звуки.
Белые точки то появляются, то исчезают. Так умеют подмигивать солнечные зайчики. Но это не «зайчики», это чибисы. Первый раз в жизни я вижу чибисиные танцы!
Бодрячок хватает нытика за воротник:
— Будешь, будешь скулить? Говорил я тебе «а вдруг»? То-то, Фома неверный!
На каждой кочке — пара. До чего ж они хороши! Зелёные крылья и спинки, снежно-белые грудки и красные ножки, блестящие от росы и солнца.
Он поклонится ей, клювом сорвёт травинку и отбросит её вправо. Она сейчас же — ответный поклон, тоже сорвёт травинку, но отбросит влево. Поклон и травинка, поклон и травинка. Наверно, на счастье бросают: по всему видно, что будет у них тут гнездо.
«У-у, ку-ку-ку-ку! У-у, ку-ку-ку-ку!» — начинает петь кавалер, а сам клонится грудкой в мох, сложенные крылья ставит торчком, хвостик задирает вверх и трясёт им, как белым платочком.
Чибисы ждали этого дня. Хорош бы я был, если б его пропустил! Никогда б не узнал, что этот пернатый народец так занятно танцует на кочках болота.
Я тычу нытика носом в мох. Потому что новое не узнать — это хуже, чем старое позабыть. Подумаешь, старое! Оно всем известно.
ПЕТЬ ТАК ПЕТЬ!
Не зря певчих птиц певчими назвали. Знали, что делали. Вот жаворонок хотя бы: там, где он, сам воздух поёт! Каждая струйка ветра пропитана песней. Кружит над полем, кружит — и всё поёт да поёт.
Певчие птицы поют старательно, серьёзно, самозабвенно. Песня для них не шутка. Песней они утверждают себя. «Что могут сказать о тебе другие, если сам ты о себе ничего не можешь сказать?» Вот птицы и говорят о себе песней. «Я пою — значит, я тут, я весел, я существую!»
«Я пою значит, я занял место под солнцем, нашёл уголок для гнезда, значит, я не бездомный бродяга!»
«Я пою, я жду, — прилетай!»
Это просто и ясно, но всё это надо повторять и повторять.
И они повторяют. Зяблик в рассветный час может спеть 300 песен. Натощак: не пьёт и не ест! А потом, подкрепившись жучком или мухой, споёт до вечера ещё песенок тысячи две с половиной.
Пуще зяблика заливается лесной конёк: от зари до зари успевает спеть песен три тысячи восемьсот! И не охрипнет, и горлышко не прополощет. И так всё лето поёт.
Тысячи тысяч песен гремят по лесам. Тысячи тысяч в полях. Над болотом, над лугом, в степи.