Идёшь, и тень твоя испуганно путается в ногах. Будто топчешь большую чёрную птицу. И шустрые струйки песка засыпают позади твой след...
На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Чёрная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.
Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.
Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над чёрной пустыней, но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И всё манит и манит в ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.
Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос всё зовёт и зовёт...
Это авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. За такие глаза называют его глазуном. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и соринками. И только два глаза, как два янтаря, поблёскивают на песке. За привычку лежать называют авдотку ещё и лежнем.
А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос её, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.
Небо в россыпи ярких звёзд. Я включаю фонарь — и на земле звёзды!
Вот зелёные изумруды, — это глаза пауков-тарантулов. Не пожалела природа на тарантула глаз! Спереди два — как фары, под ними четыре — подфарники, ещё сверху два — надфарники.
А вот звёзды красные, как рубины. Это глаза ящерицы-геккона. Стоит он на тоненьких ножках и виляет хвостиком, как собачка. Чешуйки на нём крупные, как на рыбке. А хвостик покачивается и что-то шепчет-шепчет, — это чешуйки хвоста трутся друг о друга. Геккончик испуганно смотрит и удивлённо протирает глаза свои красные... языком!
Под кустом два тускло-розовых глаза. Там заяц-песчаник лежит. Вот глаза приподнялись и покатили, подскакивая, как по ступенькам.
Как два летучих светляка плывут над кустами глаза голубые. Голубые с зелёным огнём. Это идут джейраны.
А вот неверные, разноцветные: то красноватые, то вдруг зелёные. Там хищный барханный кот. Посветил глазами, поиграл красками и вдруг погасил их, как выключил. Значит, пригнулся и неслышно уполз.
Я тоже выключаю фонарь, и сразу же гаснут земные звёзды. Зато звёзды над головой становятся ярче. Щебень сухо похрустывает под ногой. Авдотка всё зовёт и зовёт, а я всё иду и иду...
СИНЯЯ БОРОДА
Он сидел на груде почерневших от пустынного загара камней. Сидел неподвижно, поджав кривые ножки и опершись на тонкие ручки. Сидел и смотрел на меня.
За всю мою жизнь никто не смотрел на меня с таким презрением, как этот чешуйчатый уродец с пятнистыми губами! Мне даже не по себе стало — и я шагнул вправо. Уродец не пошевелился. Я шагнул влево — даже и не моргнул. Я зашёл сзади — он не повернулся. Я опять подошёл спереди. Уродец всё так же презрительно смотрел вперёд. Теперь уже мимо меня. Прямо перед собой. На весь мир.
Громоздились на небе горы из облаков. Блестели на горизонте миражи-озёра. Над землёй пронеслись стремительные птицы — саджи. По земле, как видения, промчались джейраны.
Мои глаза разбегались. Он же смотрел в одну точку. Он был невозмутим. Он смотрел вдаль. Он презирал суету.
И вдруг весь он преобразился. Быстро приподнялся на лапках. Хвост закрутил спиралью. Сверкнули глаза под отёкшими веками. На горле отвисла чешуйчатая борода. Большая синяя борода клином.
Наконец-то в этом мире нашлось что-то достойное его внимания! Даже белое брюхо его посинело, так он разволновался.
Я старательно смотрел по сторонам. Облака растаяли в небе. Потухли миражи-озёра. Давно унеслись саджи. И ускакали джейраны. Зато появилась... муха! Метнулась агама к мухе и проглотила, выгибая шею. Белым языком облизала пятнистые губы.
И снова живот у неё стал белым. И синяя борода исчезла. Опять равнодушие и презрение — к земле, к небу, к солнцу. Но только не к мухам...
ПОЮЩИЙ БАРХАН
Мы молча вглядывались в горизонт.
Солнце пекло, как сквозь увеличительное стекло. От резкого блеска слезились глаза. Сухие и колючие, как песок, пустынные мухи-слезоедки, вечно изнывающие от жажды, лезли в лицо и жадно пили наши слёзы и пот. Мы щурили и щурили глаза: слишком много неба и света было вокруг.
На самом краешке горизонта две плоские лиловые горы — как две спящие черепахи. Между ними что-то светится. Там таинственный поющий бархан похожий издали на огромную египетскую пирамиду. Целая гора сыпучего золотого песка!
Два ветра, сшибаясь у лиловых гор, навеяли за тысячи лет этот жёлтый бархан. Вершина его, как вулкан, курится в синее небо. А у подножия, похожие на сизые облака, гнутся по ветру кусты белого саксаула.
Поднимаемся медленно, шаг за шагом, по острому песчаному гребню. И кажется, что идём мы по узкому коньку крыши: вправо и влево скат. С шорохом ползёт из-под ног песок, ветер целыми пригоршнями швыряет его в глаза.
Больше всего сейчас хочется пить.
В радужных пятнах перед глазами блестят стеклянные фляги, полные кристальной воды. Сизые грани их запотели от холода и выскальзывают из шершавых ладоней. Стынут на горлышке горячие губы, и ледяная вода вливается в тело...
Но только ветер засвистывает в ушах да на зубах поскрипывает песок. И жёлтые космы песчаной позёмки, как растопыренные пальцы огромных ладоней, полируют, гладят и трут скаты горы, кидают к вершине тучи песка, и вершина курится, как вулкан.
И вдруг гора охнула и задрожала! Где-то внутри неё зародился гул; он рвётся наружу, он приближается и растёт. Вот он вырвался и навис над равниной, оглушительный, тревожный и непонятный!
Мы прыгаем с гребня на скат и катимся вниз. Под ногами взбухают жёлтые песчаные волны. Справа и слева несутся лавины песка. Гора ревёт и трясётся. Всем телом чувствуем эту яростную дрожь: гора бьётся, как в лихорадке.
Несётся ревущий песок, гудит и трясётся гора. Поющий бархан поёт. Мы катимся вниз обалдевшие и оглушённые.
И вдруг тишина. Гора умолкла так же внезапно, как и запела. Поднимаемся на ноги и вытряхиваем песок из волос и ушей, пригоршнями выгребаем его из карманов и «выливаем» из ботинок и сумок. Мы очень довольны. Нам здорово повезло: мы слышали голос духов горы...
Совсем недавно ещё рёв горы вызывал суеверный страх. Сейчас уже все понимают, что это не «голос пустыни» и это не «духи горы». Но загадка поющего песка не разгадана до конца до сих пор. Много высказано догадок и предположений, но твёрдой разгадки нет.
Снова идём по пустыне, топчем ногами свою же тень. По пустыне струится знойное марево. Прямые стволики саксаула извиваются в нём, будто отражённые в неспокойной воде. Далёкие впадины под горами наливаются светлой водой. А голубые вершины гор вдруг отрываются от хребтов и повисают в воздухе, как облака.
Всё ослепительно и неверно. Снова солнце режет глаза. А юркие струйки песка засыпают наши следы.
САКСАУЛОВЫЙ ЛЕС
Во всяких лесах бывал: в сосновых, еловых, берёзовых. В лиственных, хвойных, смешанных. Но впервые вхожу в лес пустыни — саксауловый...
Деревца похожи на раскидистые кусты. Стволы жёлто-пятнистые, как старые кости. Иные кручены-перекручены, словно окаменевшие удавы.
Под каждым деревом голое глинистое пятно в норках-дырках. Между деревьями реденькая травка — осочка.
Для глаза всё непривычно. Лес не зелёный, а какой-то оливково-серый. Тень под деревьями полупрозрачная, ненадёжная. Да и как же ей быть надёжной, если на саксаулах никогда не бывает... листьев! Вместо листьев зелёные веточки. Лес без шороха листьев.
Я вслушиваюсь в звуки леса. Саксаулы шумят как наши сосны: ветер в них глухо шипит. Но прохлады от ветра нет: под саксаулами жарче, чем на барханах.
С сухим треском перелетают с дерева на дерево саранчуки — большие, как птички. Прицепятся цапучими лапками и долго возятся в оливковых веточках, похожих на свисающие хвощи.
Знакомый голосок — синица поёт! Синица-то синица, да не наша желтогрудая, а пустынная — серая.
Знакомый стукоток — дятел стучит! Дятел-то дятел, да тоже не наш пёстрый, а белокрылый — пустынный.
Знакомый топоток — заяц поскакал! Тоже не русак, не беляк, а заяц-песчаник.
Змея тут живёт — эфа, дикий кот — каракал, ящерица — варан. Незнакомый лес, незнакомые птицы, незнакомые звери.
Я сижу на странном извивающемся стволе саксаула. Странно шумит на ветру странный лес. Лес без прохлады, без тени, без листьев.
НАХАЛЬНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
Только поставили палатку, а в ней уже непрошеные жильцы. Днём залетела большущая серая саранча. Её схватили, хотели выкинуть, а она шипами на задних лапах порезала пальцы до крови. Вечером пришёл палочник. Насекомое странное, необычное, неуклюжее — похожее на карандаш с паучьими ножками. Отложил этот шагающий карандаш жёлтые яички на спальный мешок и невозмутимо пошагал к выходу, покачиваясь, как на рессорах.
В видоискателе фотоаппарата поселился крохотный паучок и уже сплёл паутинку. А на объектив какой-то насекомыш прилепил кругленькие яички.
На рубахе, которая сохла, появилось два белых шелковистых кокона. Под консервной банкой собрались маленькие — с муравья — богомолы.
Ночью, трепеща крылышками, бегала по палатке мохнатая ночная бабочка. Утром под надувной подушкой нашли большую волосатую гусеницу.
В ведёрко резиновое заползла фаланга, а под стельку кеда — клешнятый скорпион. Бойкие наши жильцы без спроса обживают палатку. Того и гляди, хозяев из неё выживут!
ВАРАН СОБИРАЕТ ДАНЬ
След варана тянется через барханы от одного городка песчанок к другому. Песчаный крокодил собирает дань. Стоит ему появиться и сунуть морду в крайнюю нору, как под землёй начинается переполох. Топот, возня: тревога, тревога! Песчанки выскакивают из одних нор и шарахаются в другие. Пыль взлетает, как от маленьких взрывов. А где-то под землёй уже хозяйничает варан, продирается сквозь лабиринты узких ходов, наводя ужас и панику. Достаётся тут и хозяевам и жильцам. Песчанка замешкалась — очень хорошо, удавчик заспался — тоже не плохо! Фаланга, скорпион, песчаный таракан — вполне съедобно, молодая агама, геккон — лучшего и не надо!