Не жила. Выживала. Каждый день.
Мои кулаки непроизвольно сжимаются.
– Ви́тор Перес ди Виэйра, – размеренно произношу я. – Вам о чем-то говорит это имя?
– Нет, – слишком резко отвечает она и отводит взгляд. Она лжет.
– А Летисия ди Виэйра? Слышали о ней?
– Нет.
– Понятно, – сдерживаюсь я. – Ваш муж, Армандо Аленкастри, работал в ночь на второе декабря 1999 года?
– Как я могу такое помнить? – возмущается Линда.
– А я думаю можете. Ведь в эту самую ночь Вы присутствовали в больнице, где работал Ваш муж. Потому что в эту ночь на свет появилась Ваша дочь – Серена. И было бы странно, если бы Вы об этом забыли.
Линда мрачнеет. Зрачки ее глаз бегают из стороны в сторону, а руки начинают скрести подлокотники кресла. Она часто сглатывает, и я понимаю, что ударил в нужное место. Я оказался прав. Но только мне от этого не легче.
– Не понимаю, к чему эти вопросы, – фыркает Линда, и я слышу скрежет ее челюсти.
– К тому, что Серена Аленкастри не Ваша дочь. И вы с мужем скрыли подмену. Что уголовно наказуемо.
– Я не хотела этого! – взрывается она. – Это все Армандо! Я не хотела воспитывать не своего ребенка! Наша девочка умерла в моем чреве! А он попытался заменить ее! Он взял деньги ди Виэйра! Он принес чужого ребенка в наш дом! – кричит Линда. – Я ни в чем не виновата! Я не хотела ее брать! И я не сяду в тюрьму за ошибку моего мужа!
Кажется, это то, чего я добивался. Кажется, вот она, истина, которую я искал, но мне становится так мерзко, будто меня окунули в чан с помоями.
Моя Серена.
Моя бедная девочка.
Эта женщина ненавидела ее с первого дня жизни.
Сердце пропускает удар и сжимается в ком. Я едва сдерживаюсь, чтобы не зажмурится от боли. Впиваюсь пальцами в ноги, чтобы руки прекратили трястись, и прикусываю нижнюю губу.
– Успокойтесь. Не сядете, – процеживаю сквозь зубы. – Если будете сотрудничать со следствием и держать информацию в полной конфиденциальности. Кто еще знает о подмене?
– Никто. Знал только мой муж.
– А Ваш сын?
– Нет, Бриан ничего не знает до сих пор. Он считает Серену родной сестрой.
– Значит, только Ваш погибший муж, Вы и… Сам мистер ди Виэйра.
– Да.
– Мне нужны подробности той ночи, – достаю из внутреннего кармана куртки блокнот и ручку и усаживаюсь поудобнее, когда у самого́ внутри все дрожит.
– Я почти ничего не знаю, – теряется она, и в ее когда-то суровом взгляде мелькает лишь паника.
– Рассказывайте, что знаете. Это поможет на суде.
– На суде? – вздрагивает она.
– Этого не избежать. Но исход зависит от того, что Вы сейчас мне скажете.
Она сглатывает, опускает глаза в пол и начинает:
– Я не хотела второго ребенка. На нем настаивал Армандо. Он очень хотел дочь. И когда я забеременела, он сиял от счастья. А когда мы узнали, что будет девочка, Армандо будто сошел с ума. Он все делал за меня. Следил, чтобы я не перенапрягалась. Запрещал любую работу по дому. Сам контролировал беременность. Он придумал имя. Серена. Как русалка, которую он бы научил петь. Он жил этим ребенком. Он так ее ждал. Но мой организм решил иначе, – она поднимает на меня взгляд, и в этих глазах я не вижу ни капли сожаления. – Армандо был разбит. Но в ту ночь, по его словам, случилось самое настоящее чудо. Молодая женщина погибла, а вот ребенок выжил. Непонятно каким образом. Маленькая девочка, которая имела бразильские, как у меня, и итальянские, как у Армандо, корни. Армандо счел это за знак судьбы. Бог отнял у нас ребенка, но тут же подарил другого. И Армандо принял его. Но не смогла принять я.
Бразильские, как сам ди Виэйра, корни, и итальянские, как Летисия – его жена.
– Но мой муж не крал этого ребенка, – возражает Линда, и ее взгляд приобретает прежнюю суровость. – Этот Ваш Ви́тор сам предложил сделку. Он договаривался с Армандо. Он заплатил много денег. И платит до сих пор, чтобы я сохраняла его тайну. Он обещал, что никто ничего не узнает!
– Вот как, – мое лицо невозмутимо, но внутри самый настоящий пожар. Я горю. За Серену. Вместе с ней. За то, что ей предстоит узнать. За всю несправедливость, что случилась в ее жизни.
Передо мной сидит ее приемная мать, которая не любила свою дочь ни один гребаный день за все время ее существования. Мать, которая закрывала глаза на то, что с Сереной делал ее брат. Мать, которая ни во что не ставила своего ребенка, и плевать, что не родного. Мать, которую я и матерью назвать не могу. Как она, к черту, могла?
– То есть, Ви́тор ди Виэйра сам продал вам ребенка?
– Да. Он договаривался с моим мужем. Я не знаю нюансов. Но Армандо говорил, что девочке грозила опасность. И мы таким образом ее спасаем. Но мне кажется, он лгал.
– Что Вы имеете в виду? – с прищуром поглядываю на нее.
– Армандо полюбил Серену, как только спас ее. И пока он был жив, я в этом убеждалась. Он любил ее больше, чем родного сына.
– Но не Вы.
Линда сурово смотрит на меня, тянется за пачкой сигарет, вытягивает одну и щелкает зажигалкой.
– Мне не нужен был второй ребенок, – она зажимает фильтр в морщинистых губах и затягивается.
– Тогда почему после смерти мужа не сдали Серену в приют? Не вернули биологическому отцу?
– Я же говорила, мистер ди Виэйра хорошо платит. И по сей день.
– Каким образом?
– Наличными. Раз в год посылает ко мне своего человека.
«Вот почему я не нашел ни одного сомнительного перевода по счетам».
– Платит за тайну, верно? Не за саму Серену, – предполагаю я.
– Ну раз он отдал ее нам, то, наверное, ребенок его не так уж и волнует. Он никогда не спрашивал о ней.
– Интересно, – складываю блокнот в карман и потираю пальцами подбородок. – А если бы сеньор ди Виэйра узнал, в каких условиях рос его потомок, он бы взволновался?
– О чем это Вы? – Линда Аленкастри буквально подскакивает на месте, роняет сигарету и неосознанно сжимает кулаки.
– Вы знаете, – встаю с кресла и подхожу вплотную к ней. – И поверьте, я сделаю так, что на суде это выйдет Вам боком. Лично тебе, Линда. Обещаю. Каждый ее шрам отпечатается на тебе. И на твоем гребаном выродке.
Она проглатывает мои последние слова, откинувшись к спинке дивана. И я удаляюсь, даже не поймав ее взгляд – она приковала его к полу.
Долбаная тварь, которая не заслуживает шанса на спокойное существование. Но не я буду марать об нее руки. Я сдержусь несмотря на то, что мне впервые захотелось ударить женщину.
***
«Долетаю» до Бостона за полчаса. И всю дорогу меня лихорадит, как больного в агонии.
Серена не заслужила этого.
И я не знаю, как ей об этом сказать. Не знаю, должен ли я. Не знаю, сто́ит ли. Не знаю теперь, как жить с этой информацией, ведь именно ее хочет О́дин. По его словам, ребенок является слабым местом Ви́тора Переса ди Виэйра. Серена является его слабым местом. Компроматом. Который так или иначе уничтожает одна из сторон. И я тот, кто обнаружил его. Я тот, кто всегда с удовольствием натравливал одну сторону на другую. Для уничтожения. Но впервые риск слишком велик.
Я никогда не пожертвую Сереной.
Никогда не подвергну ее опасности.
Выкручиваю руль слишком резко и сворачиваю в сторону особняка О́дина.
Я откажусь от этого дела. И плевать я хотел на деньги.
***
Гравий разлетается под колесами моей Шевроле, и я слишком резко вхожу в поворот у трехъярусного серого фонтана при входе. Торможу и выбираюсь из тачки, вызывая ярую заинтересованность у толпы охранников.
– Джорджи, привет! Я скучал, – улыбаюсь неестественно радостно, замечая знакомое лицо среди лысых головорезов в черных костюмах. – Я все еще помню твой прошлый прием. Рассчитываю, что в этот раз ты все-таки доведешь меня до оргазма, – его напарники косятся в сторону «Джорджи», но остаются невозмутимыми. – Только не говори, что ты забыл, сладкий. Я вот не могу выкинуть тебя из головы. Ради тебя и приехал.
– Я Кевин, – басом отвечает «Джорджи», когда я прохожу мимо него.
– Подожди меня здесь, Джорджи. Я скоро вернусь. Мои лодыжки требуют продолжения. И в этот раз – завершения. Надеюсь, ты не разочаруешь меня, как в прошлый раз.
Пока пара здоровяков смеряет меня взглядом, я проскакиваю в дом. Расправив плечи, иду вдоль широкого коридора, обитого темным деревом. Резной потолок выполнен в том же цвете. Массивные венецианские люстры не добавляют света – они не включены. Узкие окна в пол расположены не на солнечной стороне, поэтому здесь слишком мрачно. Темно-зеленые длинные шторы падают на узорчатый паркет и собираются внизу в груду складок, возле которых выстраиваются каменные скульптуры незнакомых мне существ из какой-то древней мифологии. Скандинавской полагаю, иначе откуда у Фрэнка такое странное прозвище.
Противоположная стена увешана такими же зловещими картинами, где в черных облаках армия «ангелов» готовится к атаке, только непонятно к какой, а на другой – эти же «ангелы» вперемешку с викингами на конях впиваются в чьи-то глотки. Красочно. И я бы ни за что не повесил подобное в своем доме. Как и эти стремные антикварные люстры.
Я распахиваю огромные двустворчатые двери и вхожу в гостиную, где обычно восседает О́дин в своем любимом кожаном кресле. Громадные окна, высотой в два этажа, как обычно, плотно завешены шторами. Свет пробивается только сквозь узкие щелки между стыков, и можно заметить, как в воздухе парит пыль. В комнате холодно, но камин по-прежнему не разведен. Возле него в кресле сидит О́дин, а у его ног улегся черный доберман с широкой серебряной цепью вместо ошейника.
– Завел себе новую шавку? – улыбаюсь я и падаю на диван напротив О́дина, доберман поднимает голову и оскаливается, но О́дин взмахивает рукой, и собака смирно кладет голову на лапы.
– Он не любит, когда его называют шавкой, – поясняет О́дин и зажимает между зубов толстую сигару. – Как и ты.
– Оценил бы иронию, если бы она была смешной. И заканчивай уже курить.