— Теперь она вообще его к нам не пустит, — грустно сказал Амирка. — Завоспитывает в вусмерть.
Я подумал, что пустить-то, может быть, и пустит, но от меня велит держаться подальше. Из-за сегодняшнего спора.
Однако я ошибся. Мое заступничество за Темчика Зою Корнеевну не рассердило. Мало того, она почему-то еще больше прониклась ко мне доверием. И кажется, была довольна, что именно со мной у Темчика самые добрые отношения.
Теперь она здоровалась со мной особенно приветливо. Не прочь была при встрече завести разговор, шутила. Давала понять, что никакой обиды между нами нет. А однажды зазвала меня в гости. Я сперва смущенно отнекивался, но любопытство победило...»
Вот так. Как говорится, «конец цитаты»...
Все, что я писал относительно повести «Однажды играли...» до сих пор, было на самом деле. Так сказать, документальные записи ретроспективного дневника. Или почти документальные... Дальше я рассчитывал строить сюжет уже по законам литературного творчества, где невозможно обойтись без фантазии (впрочем, и дневник — жанр литературный, и она, фантазия, нет-нет да и проскочит в него).
Хочется рассказать, что было дальше с Темчиком, со мной и моими приятелями. Вернее, «что было бы...» Не отпускает от себя эта неродившаяся книжка.
Хотя я понимаю, что нарушаю законы жанра: если это дневник, то надо не забывать и современность.
А что в современности?
Вот и убегаю в прошлую жизнь, в воспоминания, в сюжет ненаписанной повести про Темчика...
Как же дальше должен был развиваться сюжет?
Зоя Корнеевна так стала доверять мне, что однажды отпустила Темчика ночевать у меня на Нагорной. Там на пустом сеновале у меня было оборудовано что-то вроде каюты.
И вот вечером, уже на закате, мы пошли. И ночевать не стали, а отправились (почти невольно, подчиняясь какому-то сказочному зову) в путешествие по ночному городу.
Сохранился листок (10.03.94) с конспектом главы про это путешествие. Вот он.
«... Это полусон-полуявь.
Темчика отпускают ночевать у меня.
Никто не будет искать нас (мама думает, что я ночую у дяди Бори, а ему я сказал, что пойду к Темчику).
Мы идем через лог. Сперва — тихая сказка «Крепостного острова». Потом — «страшное место» перед глинистым склоном, где меня всегда почему-то охватывает боязнь. Я его стараюсь обходить.
Темчик:
— Идем...
Мы проходим это место напрямик, и ничего не случается, только делается тепло. Похоже на облегчение в поликлинике, когда анализ крови уже взят.
Теплая вода в Тюменке. Мы бредем по руслу, и речка не отпускает нас. Мы выбираемся под высоким черным мостом к Туре. Темные массы обрывов, огоньки на том берегу, баржа-самоходка с уютным светом иллюминаторов...
Мы поднимаемся по обрыву. Город — и знакомый, и незнакомый.
Таинственный пустой рынок, павильоны, предчувствие грозы — электричество в воздухе.
По неузнаваемым (полуузнаваемым) улицам — снова к Нагорной. Церковь, которая давно уже была лишена колокольни, — теперь с колокольней.
Откровенный разговор про жизнь. Покаяние: как я многого боялся в жизни, как иногда врал и жульничал...
— Я думаю, что нам еще не раз придется каяться, — по-взрослому говорит Темчик.
Теплая капля падает за ворот.
Мы прячемся под пахучей скирдой, поставленной запасливым домохозяином у своего забора.
Ощущение братства.
Звезда, которая светит через ладонь Темчика.
— Темчик, сколько тебе лет?
— Сто двадцать... — Это он слегка дурашливо. Потом признается, что верит в «другие жизни» после смерти. О «Межзвездном скитальце» Джека Лондона («Мне папа рассказывал»), О вечности и смысле жизни.
Мы засыпаем. Просыпаемся оттого, что нам теплым шероховатым языком лижет ноги пришедшая откуда-то корова. Мы не пугаемся коровы и не сердимся на нее. Погладив ласковую буренку, мы уходим вдоль по улице.
Еще одна улица — мощеная и с теплыми лужами. Я ее узнаю. Это Садовая. Мы выходим на берег — и рассвет».
Вообще-то это довольно точный пересказ одного моего сна...
А дальше было так...
17. 04. 97
Прежде чем писать, что было дальше, надо вернуться назад. Я забыл упомянуть об одном важном эпизоде. Он, как говорят, «имел место» еще до нашего ночного путешествия.
Когда мы наконец увиделись с Темчиком после истории с пощечиной, я виновато объяснил ему, почему мы задержались после катания на плотах.
— Понимаешь, лезем наверх, а там из земли кости торчат...
Темчик серьезно выслушал о костях, о подземном ходе, о черепе, который скатился вниз. И тихо сказал:
— Это ведь, наверно, нехорошо...
— Что нехорошо?
— Что череп упал в бурьян... Он же... раньше же это человек был, а теперь его будто выбросили.
И я понял, что меня тоже царапает смутная виноватость из-за потревоженных костей. И даже суеверное опасение: не обернулось бы это бедой.
Делиться такими мыслями и чувствами с нашей компанией было себе дороже. Засмеют. Даже Семка, и тот наверняка проедется насчет моего «нежного воспитания». А Темчик вот все ощутил правильно...
Кончилось тем, что мы пошли на обрыв у взорванного собора и, подвывая в беспощадной «татарской» крапиве, нашли череп и берцовую кость. И закопали их в глине у подножия обрыва. Изжаленные ноги и руки горели, но на душе стало спокойно.
Вот с той поры и появилась между Темчиком и мной особая, отдельная от других, дружеская близость. На которую, впрочем, остальные друзья-приятели внимания не обращали. Только маленький умница Игорек сказал однажды:
— Жалко, что твой друг Темчик скоро уедет.
— Куда?
— К отцу в Тобольск. Ты же сам знаешь.
Я знал. И это придавало моей дружбе с Темчиком ощущение грустноватой непрочности.
— Может, еще не скоро, — насупился я.
— Тоська подслушала, что его мама торопится. Только еще каких-то документов у них нету, а то бы хоть завтра уехали...
Но с Темчиком про отъезд я не заговаривал. И сам он молчал об этом. И я все надеялся: а может, еще не скоро...
В то утро, после ночного путешествия, мы встретили раннее солнышко, а потом спустились под обрыв. Там была обширная свалка: жители ближних домов сбрасывали под обрыв ненужные вещи.
Лазая среди поломанных кроватей, сплющенных самоваров, ржавых ведер и тряпья, мы нашли круглую блестящую штучку. Темчик нашел.
— Славик, смотри. Будто часы или компас. Только без стрелок.
У находки был никелированный корпус, в нем слюдяная перегородка, а сзади узкая втулка.
— Я знаю! Это мембрана от граммофона! Ну, это как патефон, только старинный. У Пашки Шаклина дома есть такой. Если вставить иголку и опустить ее на пластинку, получается звук. Когда пластинка вертится...
Потом на сеновале у Генки Лаврова мы развлекались с нашей находкой. Кто-то притащил сломанный, с лопнувшей пружиной и без мембраны патефон. Нашлись и пластинки. Сперва две-три, а потом их число возросло. Каждый приносил, что мог выудить дома.
Мы клали пластинку на диск, и один человек крутил его, а другой держал над пластинкой граммофонную мембрану с иглой. Держать надо было умело, чтобы иголка не соскакивала с бороздок. Лучше всего это получалось у Игорька, и он тихо гордился своим умением.
Граммофонная мембрана рассчитана на большущий жестяной рупор. Без него звук получался тихий. Но все же мелодия и слова были хорошо различимы.
Конечно, у многих дома были исправные патефоны — играй сколько хочешь. Но здесь было другое дело. Когда мы собирались вокруг патефона с поломанным механизмом и своими руками сотворяли музыку или песню, это казалось каким-то таинством. Этот обряд сплачивал нас. Даже рыжий Толька становился покладистым и симпатичным.
Наверно, мы там, на темном сеновале, вокруг негромко звучащего ящика напоминали юных подпольщиков у радиопередатчика. По крайней мере, была во всем этом особая романтика.
Правда, и там случались иногда ссоры. Среди наших пластинок были очень разные. Одна — совсем старинная (действительно граммофонная, а не патефонная) — с маркой «Пищущiй амуръ». На круглой этикетке был изображен желто-розовый пупсик с крылышками, который гусиным пером нацелился на граммофонный диск. А песня на пластинке была «Вдоль по Питерской» в исполнении знаменитого Шаляпина.
Тоська Мухина часто просила поставить именно эту пластинку. Генка Лавров наконец не выдержал:
— Чего тебе надо от этой Питерской? Не про любовь ведь!
Дотошный Игорек сообщил:
— Да ей не песню надо, а охота снова на голого пацанчика посмотреть...
Тоська замахнулась. Горошек выставил как щит колено с кровоточащей болячкой...
Темчик принес пластинку с грустной песней о Севастополе из фильма «Иван Никулин, русский матрос».
— Вот, мама разрешила...
Я уже знал, что патефон и пластинки — это, кроме чемоданов с одеждой, было единственное имущество, которое Зоя Корнеевна и Темчик привезли из Москвы. Сейчас они жили среди мебели, которую им временно уступили хозяева квартиры. Кстати, было там и старенькое пианино... Прямо скажем, небогато выглядела их комната. Ну да чего там, временное жилье...
Во всяком деле хочется новизны и совершенствования. Один из старших ребят, брат Валерки Сизова, отремонтировал в патефоне пружину. А Генка Лавров придумал, как усилить звук.
— Где наш горн?
Горн с воткнутым в него «моим» мундштуком валялся на широкой стропилине под крышей. Потому что в первый день, когда я принес мундштук, все в него по очереди потутукали, поразвлекались, но оказалось, что и с мундштуком игра ни у кого не получается: уметь надо. И забросили.
А теперь вспомнили.
Достали горн. Выдернули мундштук. Присоединили горн к мембране через трубку от противогаза. И пионерский сигнальный инструмент зазвучал, как граммофонная труба!
Ну, не так громко, конечно. И со всякими там скрипами и хрипами. Но все равно мы возликовали! И прослушали все наши пластинки!