Потом он объяснял нам, что у него есть дядя, он трубач в оркестре какого-то московского театра. И этот дядя показывал Темчику, как играют на трубе…
Патефон и пластинки были на время забыты. Звук боевой трубы созывал нас для игр в партизан, мушкетеров и прочих борцов за справедливость. Эти игры были овеяны новой романтикой, потому что теперь у нас был трубач.
…В повести я подробно описал бы эти игры. И особенно — как они начинались. С ясного сигнала горна, похожего на мелодию песенной фразы
Заводы, вставайте, шеренги смыкайте…
Тонкий легонький Темчик с разбега взлетал на высокую поленницу, изгибал талию, подбоченивался, высоко вскидывал горн. Его гибкая фигурка силуэтом рисовалась на фоне вечернего неба. Это, по-моему, были для Темчика мгновения высшей радости.
Заводы, вставайте…
И наша компания сбегалась к воротам большой ограды…
Но в сигналах Темчика, обещающих азарт долгих (до синих сумерек) игр, приключения и радость ребячьего братства, мне слышалась и тайная нотка печали. Напоминание, что Темчик с нами ненадолго.
Кончилось все раньше, чем мы ждали. И довольно драматично.
И потом во всем винили Таисию Тихоновну, которую мы называли «пистолетным» прозвищем — ТТ…
Но об этом позже. А сейчас надо заниматься нынешними делами.
Надо звонить художнику по поводу иллюстраций к «Кашке» и «Кречету», которых собирается издавать Челябинск (если верить сегодняшнему звонку из издательства). Надо, превозмогая отчаянную боль в пояснице, ковылять на почту — платить за телефон и отправлять письмо молодой писательнице Ане Ветлугиной, которая прислала мне свою славную, хотя и трагическую книжку.
Надо опять читать чужие рукописи и отвечать авторам.
А еще надо купить консервы котам. Им-то наплевать на мое мироощущение (и, наверное, правильно).
Итак — сцепи зубы и вставай…
«Заводы, вставайте…»
Кстати, не так давно видел сон. Какой-то громадный пустырь, рельсы, металлолом, штабеля шпал. Хмурые люди. Много людей, и я знаю, что они доведены до отчаяния нынешней безысходной жизнью. Но отчаяние это — беспомощное, не собранное воедино.
И вдруг на штабель с решительного размаха взлетает мальчик. Взметывает себя на высоту. Он только что был рядом — маленький, тощий, незаметный, в серых джинсах, серой рубашке. И вот он выше всех, над нами. Вскидывает голову и вдруг… начинает петь. Звонко, чисто — на все пространство. Он поет только два слова:
Заводы, вставайте!
Заводы, вставайте!..
Этот сон никак не связан с памятью о Темчике. Он связан с нынешними днями. Не приведи Господи, если у кого-то все же лопнет терпение, кто-то «встанет»…
Итак, продолжение сюжета…
К ТТ приехал в гости брат (то ли родной, то ли двоюродный). С сыном лет тринадцати. То есть с племянником ТТ. Звали племянника, по-моему, Гоша. Пусть будет Гоша.
Гоша ходил в отутюженных брюках и новой тюбетеечке. И складочки на брюках, и тюбетеечку ему, конечно, простили бы (как простили Темчику панамку), если бы Гоша в остальном оказался «нормальным пацаном». Но он держался обособленно, в играх не участвовал. Разве что в лото или в подкидного соглашался поиграть, когда мы собирались на большом крыльце. Садился на ступени, осторожно поддернув брючки и оглянувшись, словно боялся кусачих насекомых. Во время игры поджимал губы, как Таисия Тихоновна, когда она снисходила до бесед с необразованными соседками.
Гошка был высокий и тонкий. «Как глиста», — говорил Пашка Шаклин. Гошкин папа, брат ТТ, тоже был высокий и тощий. Я его плохо помню. Запомнил только, что по вечерам (когда мы еще играли, но времени было уже около десяти часов) он обязательно шел в туалет. В цветном халате своей сестры. Из-под халата торчали волосатые щиколотки.
Туалет, кстати, был новый. Старый стоял в дальнем конце двора, недалеко от помойки, но той весной его снесли и построили другой — на пустой лужайке рядом с флигелем. Стараниями Ивана Георгиевича. Жильцы флигеля возмущались, но напрасно — Иван Георгиевич был во дворе главный. Он говорил, что заботится о всеобщей пользе — до новой уборной ходить ближе. Это была правда. Только вот свежести летнего воздуха это строение посреди двора не способствовало…
Если мы сидели на крыльце и Гошка был с нами, его отец, возвращаясь, бросал на ходу:
— Георгий, домой.
Если племянник ТТ после этого позволял себе задерживаться (должен же он был показать свою самостоятельность), ТТ через минуту высовывалась в окошко:
— Го-ошенька! Пора ложиться спа-ать!
Гоша снисходительно пожимал плечами и шел.
Однажды он снизошел до игры с остальными в чику. Вернее, в «обстенок», когда пятаком бьют о кирпичную стену, стараясь, чтобы твоя монетка упала поближе к монетке соперника. И во время этой игры они поссорились с Пашкой Шаклиным. Кто там был виноват, не знаю, меня рядом не было. Возможно, и Пашка. Но говорят, Гошка сказал:
— У вас тут все такие жулики?
Это было уже не личное оскорбление, а посягательство на честь всего сообщества. Если хотите, вызов столичного воображалы нашему славному городу Тюмени. Так, по крайней мере, это решил расценить Пашка. И двинул московского мальчика по носу.
Гошка негромко, не теряя достоинства, заревел и пошел домой. Это я уже видел своими глазами, подоспев в данную минуту к месту действия.
Разумнее всего было бы всем исчезнуть со двора, но каждый понимал: это будет похоже на бегство. Да и куда денешься от ТТ? От последствий?
И последствия наступили стремительно. Таисия Тихоновна — в папильотках и цветастом халате — вылетела на крыльцо.
— Бандит! Убийца! Весь в отца! Туда же пойдешь! Сядешь следом за ним в тюрьму!
— Не ври! — взъярился Пашка. — Он никого не убивал! Его… по ошибке! Все знают!
— Бандит он и шпион! Писят восьма!..
Все притихли. Даже ребятишки знали, что за «писят восьма». Пятьдесят восьмая статья, по которой сажали за «вредительство и контрреволюцию».
ТТ передохнула и с новым запасом воздуха завопила опять:
— Писят восьма! Писят восьма!..
Она в своем обличительном самозабвении не видела, как Пашка подходит к ней. Он подошел и дал ей по роже.
И опять стало тихо. В этой тишине ТТ пискнула и убежала домой.
Пашка, опустив голову, тоже ушел. К себе.
А остальные весь вечер ходили хмурые. Сигналов горна и шумных игр не было…
Тетя Лена, Пашкина мать, потом рассказывала моей маме:
— Я прихожу с дежурства, а Таисия во дворе подбегает ко мне: «Он меня по лицу! При всех! Ни за что ни про что!..» Я сгоряча сразу в дом. «Ну, — думаю, — докатился до ручки, шпана такая!» Подбегаю, а он спит на полу у окошка. Я хотела сорвать одеяло да всыпать сразу, а Володя говорит спокойным таким голосом: «Не трогай его, мама…» Ну и рассказал, как было…
На следующее утро Пашку от греха подальше отправили в Вагай, к дядюшке, который там работал в местном радиоузле.
А ребячье сообщество занялось планами отмщения. Впрочем, не все, а его наиболее младшие и азартные представители. А старшие оказывали, так сказать, моральную поддержку.
От битья стекол, веревок на лестнице и «привидений» в темных углах отказались сразу — это было традиционно и мелко.
И тогда Темчик сказал:
— А мы в нашем дворе однажды устроили взрыв. Электрический. В сарае одного вредного соседа, который оттаскал за уши одного мальчика… Мы разбили у лампочки от фонарика стекло, сунули ее в запал из спичек и, когда надо, подсоединили ее к батарейке. Через длинный провод… Мне потом очень попало от мамы, но я никого не выдал…
…Ну и дальнейшее развитие событий повести.
Хороший заряд из кусков горючего целлулоида, которые мы набрали на свалке завода пластмасс. Запал из щепоти дымного пороха, который я раздобыл в охотничьих запасах отчима. «Дистанционное управление» из длинного, идущего вдоль заборов провода и плоской батарейки.
Вечер. Традиционная прогулка Гошиного папаши в уборную. (То, что это не сама ТТ, а ее брат, роли не играло — одно злодейское семейство!) Контакт, вспышка в яме под дощатым стульчаком уборной. Подпаленный Гошин папа — в развевающемся халате он с воем несется к дому…
А дальше — непредвиденное развитие событий: полыхающий в сумерках сортир, звенящая и гудящая пожарная машина…
Диверсионная группа (я, Темчик, Семка, Рыжий, Валерка Сизов и старший — Генка Лавров) в это время уже далеко…
Мне хотелось еще написать, что в составе пожарной команды приехал и мой обидчик — Ражий. И как судьба дополнительно наказала его там — например, он свалился в выгребную яму. Но до конца этот эпизод я так и не додумал. Наверно, потому, что это был бы явный перебор…
А потом была разборка с виноватыми. Легче всех отделался я. Мама была далеко, все жалобы оказались адресованными дяде Боре, а он всегда поддерживал ребят — если не явно, то в душе. И логично ответил Ивану Георгиевичу, что прежде, чем требовать принятия мер, надо иметь явные доказательства вины.
Явных доказательств не было. Был чей-то донос, по которому и определили диверсантов. Но так как все отпирались отчаянно, дело и ограничилось обычными выволочками.
Рыжий даже выдвинул контробвинение против взрослых. Мол, кто-то сдуру вылил в уборную остатки керосина, а братец ТТ, сидя там, тайно курил (заботливая сестра курить ему запрещала), а потом бросил вниз, под себя, окурок. И это было похоже на правду. Тем более что провод мы успели смотать и спрятать…
А еще через день мы узнали, что нас выдал Темчик.
Это сообщила Тоська Мухина. Пришла на сеновал к Генке Лаврову, где мы грустно сидели у молчащего патефона, и рассказала:
— Мамочка его взялась за него как следует, я сама слышала. Завела патефон, чтобы не слышно было, как ревет, и дала ремня. Он сперва терпел, а потом признался и про всех рассказал… А чего! Ремешок тонкий, это же нестерпимо… — И она нервно облизала чересчур красные губы.