Мяч оказался тяжелый, потертый, от него обыкновенно пахло резиной. Нет, не обыкновенно, а «по-цирковому»!
Жаль, что счастье мимолетно. Мяч следовало тут же кинуть обратно. Я кинул. Но не добросил со своего шестого ряда до арены. Мяч перехватили внизу, в первом ряду и бросили клоуну. Мне было досадно. Однако потом я рассудил, что так даже лучше: благодаря мне еще один счастливчик подержал в руках разноцветное резиновое чудо…
Теперь еще одно связанное с цирком воспоминание. Отрывочное. Только что кончилось цирковое представление, я с толпой зрителей выхожу в сквер. Весь в радостном возбуждении от всего, что видел. Мне так весело, что, сойдя с изгибающегося дугой деревянного тротуара, начинаю переворачиваться через голову на лужайке среди подорожников и мелких ромашек. Кувыркаюсь, кувыркаюсь, воображая себя акробатом на арене. Пока не начинает кружиться голова.
Но и в этом кружении летнего дня — с его солнцем, облаками, желтыми клювиками цветов на кустах акации — радость…
Господи, неужели это был я? Тощий пацаненок с прилипшими к губам семенами одуванчиков. Мальчик, который боялся уличных собак и хулиганов, постоянно тревожился за маму и отчаянно не любил ходить в школу? Ненавидел скандального отчима, зачитывался приключенческими книжками и мечтал о морской жизни…
Что во мне осталось от того мальчика? Внешность? Ха!.. От нее — только крошечный шрам на правой руке, ниже большого пальца: решил как-то с дуру пофехтовать с одноклассником на перочинных ножиках. Да и в шраме клетки уже не те. Говорят, во соответствии с обменом веществ, состав человека меняется каждые шесть лет до последней молекулы… Тогда что же?
Пристрастия? Но в детстве страдал о мороженом, а теперь, когда могу лопать его сколько угодно, — не хочется. Когда был маленький, то даже в голодные годы не мог есть винегрет, а сейчас нет для меня лучшей закуски. Обмирал от фильмов про шпионов, а теперь зеваю и выключаю телевизор. Цеплял на курточку бумажные погоны и обожал играть в войну, а теперь понимаю, к чему приводят такие «игры»…
И в цирк не хожу давным-давно. Скучно мне в цирке. Я люблю только память о нем. О том давнем, дощатом, украшенном громадными фанерными афишами с участниками состязаний по борьбе, которая в те годы называлась французской. В ту пору, когда мне было девять лет…
Что же еще осталось? Пожалуй, лишь некоторые привязанности. К морю, к кораблям. Те, что дали мне возможность писать книги о парусах и капитанах и построить два с лишним десятка парусников с мальчишками из флотилии «Каравелла», которой я командовал тридцать лет…
Да, еще по-прежнему люблю созвездие Ориона. Зимними вечерами иногда смотрю на него и представляю, как скрипят в темноте мои валенки по Смоленской улице, а среди заснеженных тополей возникают три желтых окошка…
Иногда на встречах с читателями я слышу умиленный вопрос (чаще всего от учительниц, которые привели ребятишек пообщаться с «живым писателем):
— Ах, Владислав Петрович, чтобы сочинять книжки для детей, надо, наверно, не забывать, как вы сами были ребенком? Сохранять в себе «ощущения детства»…
Что верно, то верно. Ощущения детства я в себе сохранил. Хуже другое: «ощущений взрослости» не набрался в полной мере до старости. До сих пор боюсь швейцаров в ресторанах. Боюсь суровых вахтеров и и чиновников в разных учреждениях. Поэтому так и не выхлопотал себе полновесную пенсию — нужно было обивать пороги, требовать всякие инструкции, писать в Москву… Не обзавелся машиной (хотя были времена, когда мог), потому что вздрагивал при мысли о зависимости от разных чинов ГАИ. Не смог остаться на учете в старой привычной поликлинике, у знакомого лечащего врача, когда меня, почетного гражданина Екатеринбурга, поперли оттуда «на общих основаниях» (опытные люди советовали: «Сходите к главному врачу, подарите ему книжечку…» Но не умею я…) И в Москву не езжу уже пять лет, потому что там по приезде надо где-то как-то регистрироваться, иначе могут задержать и оштрафовать. Говорят, Конституционный суд признал всякие такие регистрации и прописки незаконными, но чиновникам-то что до того!
Некоторые «добрые советчики» восклицают:
— Да это же ерунда! Купи на вокзале самый дешевенький билет на электричку, покажи его милиционеру, скажи: «Я только что приехал и сегодня же уезжаю обратно…»
Господи, да я все это могу! В конце концов, и зарегистрироваться могу. Но противно же! Почему я, гражданин России, не имею права ходить по своей столице без оглядки, без риска быть остановленным и подвергнутым проверке, а то и штрафу? Почему должен «прикрепляться» к отделению, будто политический ссыльный или гражданский пленный времен Первой мировой войны? По Риму, по Парижу, по Вене и Лондону можно гулять без боязни, а по родной «златоглавой» — увы… Вот и видел я только по телевизору столичные новшества: храм Христа Спасителя, вновь отстроенные Красные ворота, сооружения Церетели и разные нынешние диковинки. И ни разу не сказал в лицо московским издателям, зажимающим мои гонорары, все, что о них думаю… Ну и ладно. Как говорится, «свобода дороже».
Наверно, это всё — «ощущения детства». Мальчишкой никогда не совался туда, где мое пребывание могли счесть незаконным. Ни разу не пробирался в цирк без билета, «на протырку», хотя дело было не хитрое. И не потому что боялся криков и пинков контролерши, если поймает, а просто не умел радоваться празднику и сказке с оглядкой… И сейчас не умею.
Слышу на читательских конференциях иногда и такой вопрос (конечно, опять же от взрослых, дети — они умнее):
— Владислав Петрович, наверно, это очень приятно чувствовать себя знаменитым? Когда вас узнают на улицах…
Боже мой! Ни в какой степени, никогда я не чувствовал себя знаменитым. Кто я, Иосиф Кобзон или Михаил Боярский? И узнают меня лишь знакомые продавщицы в магазине «Дом книги» — чтобы поздороваться и посетовать: «Покупатели опять спрашивали ваши книжки, а их нет…» Узнают иногда давно выросшие матросы и капитаны «Каравеллы» — те, кому сейчас около тридцати или сорока. Я их не всегда вспоминаю, а они помнят. Но здесь мои писательские заслуги ни при чем…
Еще читательский вопрос из той же серии:
— Скажите, а вы, со многими известными писателями знакомы?
Ну, что значит «знаком»? Встречался со многими, был, как говорится, «представлен». Жали друг другу руки, говорили «очень приятно». Таким образом, лет двадцать назад, на какой-то международной конференции по детской литературе, познакомился даже с Астрид Линдгрен. Уже тогда была она старенькая, но бодрая и очень славная. Подержал я в руке ее сухонькую ладонь, она ответила мне слабым пожатием пальцев. Вот и все. Через минуту она уже, наверняка, забыла про меня, потому что книжек моих не читала, в Швеции их не издавали…
Со знаменитостями нашей детской литературы был знаком (в той или иной степени), пожалуй, со всеми. С Агнией Львовной Барто дарили друг другу книги и не раз вели деловые беседы о делах Союза писателей. О Кассиле уже писал, о Баруздине тоже. С Юрием Сотником, над чьими рассказами хохотал еще в сороковых годах, не раз пили водку у общих знакомых. С Марией Прилежаевой мы многократно заседали вместе на редколлегиях (и банкетах) в журнале «Пионер». В «Пионере» же и в «Детлите» встречался и с Виталием Коржиковым (помните «Путешествия Солнышкина»?), и с Сергеем Ивановым, и с Юрием Ковалем, и с прославленным Носовым, и со многими-многими другими.
Сергей Михалков до сих пор при случае шлет приветы. Анатолий Алексин тоже недавно передавал привет и говорил добрые слова — в телепередаче, где речь шла о его юбилее. Я во встречной телезаписи ответил ему тем же. Живет Анатолий Георгиевич сейчас в Израиле и, судя по передаче, неплохо живет. Хотя… в душу ведь не заглянешь.
Один мой хороший знакомый (даже не мой, а «наш», поскольку знают его многие уральцы) написал недавно в ответ на суждение, что там, в краю предков, он «нашел свою нишу»: «Любая щель на родине лучше ниши в чужой стране»…
Ну вот, это я о московских знакомствах, многие из которых можно назвать «шапочными». Хотя даже про отдельные, иногда случайные встречи, тоже интересно вспоминать.
Однажды, в конце семидесятых, свела меня судьба со известным Львом Разгоном. Журнал «Пионер» решил почему-то нас двоих отправить на выступление в подмосковный пионерский лагерь. Мы поехали на электричке. Дорога была длинная. Я стеснялся знаменитого спутника, который был чуть не вдвое старше меня. Он это почуял и взял «вожжи беседы» в свои руки.
Я боялся, что Лев Эммануилович начнет повествовать о Гулаге, где он провел долгие годы. Боялся, потому, что, в отличие от большинства «наивных деток-пионеров» еще в детстве наслышан был про это немало — от своего отчима, который перед войной и во время войны дважды побывал «в тех краях» и чудом избежал высшей меры. Выпив четвертинку, он начинал рассказывать, ничего не скрывая от меня, от пацана, о жути одиночных камер, лагерных нравах и способах, которыми из него выбивали показания…
Но Разгон, к счастью, стал говорить не о том. О писателях и артистах, которые были для меня легендой. О своей юности. О забавных случаях из жизни знаменитостей.
Так я услышал рассказ о портрете Корнея Чуковского, принадлежавшем перу Репина.
Не ручаюсь за достоверность фактов, но суть истории вот в чем. В 1910-м году Илья Ефимович написал портрет критика Чуковского, который (в смысле, портрет) был признан всеми весьма удачным и даже побывал на Всемирной выставке в Риме. Затем, в тридцатых годах, портрет оказался на выставке репинских произведений в Третьяковке. То ли он тогда принадлежал Корнею Ивановичу, то ли попал в галерею из фондов художника, я не понял. Но, насколько помню, считался он, вроде бы, собственностью писателя. Чуковский гордился тем, что он «выставлен» и несколько раз ходил с друзьями в Третьяковку.
Но однажды он портрета не увидел, хотя выставка еще не закрылась. Пошел к начальству галереи. Начальство ответило уклончиво. А еще через какое-то время Чуковский увидел портрет (свой во всех отношениях!) в одной из столичных комиссионок. В ответ на возмущенные требования вернуть полотно мастера, Корнею Ивановичу посоветовали не возбуждать излишнего ажиотажа («не возникать», как сказали бы сейчас). И он не стал, поскольку выяснились любопытные детали.