Я начала понимать, почему женоненавистникам удается выставлять женщин такими дурами. Женоненавистники похожи на богов: такие же неуязвимые и исполненные могущества. Они спускаются на землю, а потом исчезают. Поймать их невозможно.
После латиноамериканской музыки объявили перерыв. Сквозь створчатые двери Марко вывел меня в сад. Из окна танцевального зала лился свет и доносились голоса, но через несколько метров воздвигнутая тьмой стена гасила и глушила их. Под неярким светом далеких звезд деревья и цветы испускали прохладные ароматы. Луна куда-то скрылась.
Калитка в ограде закрылась за нами. Пустынная площадка для гольфа простиралась среди густо поросших деревьями холмов, и я с грустью припомнила знакомую мне обстановку: загородный клуб, танцы и лужайку с одиноким сверчком.
Я не знала, где именно нахожусь, скорее всего, где-то в богатом пригороде Нью-Йорка.
Марко достал тонкую сигару и серебряную зажигалку в форме пули. Сунув сигару в рот, он нагнулся над маленьким огоньком. Его лицо с резко высвеченными переходами света и тени казалось чужим и искаженным болью, словно у беглеца. Я пристально смотрела на него.
– В кого ты влюблен? – спросила я.
Несколько мгновений Марко молчал, лишь открыл рот и выпустил синее колечко дыма.
– Чудесно! – рассмеялся он.
Колечко расширялось и таяло по краям, мертвенно-бледное во мраке ночи.
Потом он произнес:
– Я влюблен в свою двоюродную сестру.
Я ничуть не удивилась.
– Почему ты на ней не женишься?
– Это невозможно.
– Почему?
Марко пожал плечами.
– Она же моя двоюродная сестра. Она собирается стать монахиней.
– Она красивая?
– Ее никто не коснется.
– А она знает, что ты любишь ее?
– Конечно.
Я умолкла. Преграда казалась мне совершенно нереальной.
– Если ты любишь ее, – произнесла я, – то когда-нибудь полюбишь кого-то еще.
Марко швырнул сигару себе под ноги. Земля стремительно наплыла на меня и встретила легким ударом. Между пальцами проступила грязь. Марко ждал, пока я приподнимусь, потом он обеими руками схватил меня за плечи и швырнул обратно на землю.
– Мое платье…
– Твое платье!
Грязь растеклась и прилипла к моим лопаткам.
– Твое платье! – Словно в тумане, лицо Марко наклонилось над моим. Капли его слюны попали мне на губы. – Оно черное, и грязь тоже черная. – Он бросился на меня, словно хотел продраться своим телом сквозь меня прямо в грязь.
«Вот оно, – подумала я. – Вот оно, началось. Если я буду вот так лежать без движения, это случится».
Марко вцепился зубами в бретельку у меня на плече и разорвал платье до самого пояса. Я увидела, как мелькнула голая кожа, словно бледная завеса, разделяющая двух смертельных врагов.
– Шлюха! – с шипением ворвалось мне в уши. – Шлюха!
Пыль рассеялась, и я увидела поле битвы целиком. Я начала вырываться и кусаться. Марко прижимал меня к земле.
– Шлюха!
Я врезала ему по ноге острым каблуком туфли. Он чуть повернулся, ощупывая место удара. Потом я сжала пальцы в кулак и врезала ему по носу. Это походило на удар по бронированному поясу линкора. Марко сел. Я начала плакать. Он вытащил белый платок и промокнул им нос. На светлой ткани расплылось темное пятно, как от чернил.
Я облизала соленые костяшки пальцев.
– Где Дорин?
Марко пристально смотрел куда-то за площадку для гольфа.
– Где Дорин? Я хочу домой.
– Шлюхи, все шлюхи, – говорил Марко, казалось, самому себе. – Да или нет – одно и то же.
Я толкнула его в плечо.
– Где Дорин?
Марко фыркнул:
– Валяй на стоянку и поищи на задних сиденьях всех машин. – Он вдруг резко обернулся. – Мой бриллиант.
Я поднялась на ноги и откуда-то из темноты вытащила свою накидку. Потом пошла прочь. Марко вскочил на ноги и преградил мне путь. Затем он нарочито медленно утер пальцем расквашенный нос и двумя мазками измазал мне щеки кровью.
– Я своей кровью заработал этот бриллиант. Верни его.
– Я не знаю, где он.
Но я прекрасно знала, что бриллиант лежал у меня в сумочке и, когда Марко повалил меня на землю, она улетела, словно ночная птица, в непроглядную тьму. Я начала подумывать, как бы увести его подальше, а потом вернуться одной и разыскать ее.
Я понятия не имела, сколько может стоить бриллиант такого размера, но, как бы то ни было, я знала, что немало. Марко обеими руками схватил меня за плечи.
– Говори! – приказал он, чеканя каждый слог. – Говори, или я тебе шею сверну.
Мне вдруг стало все равно.
– Он в моей сумочке, – ответила я. – Где-то в грязи.
Я ушла, а Марко остался ползать на четвереньках, ища в темноте еще один маленький кусочек тьмы, скрывавший сияние бриллианта от его бешеного взгляда.
Дорин не оказалось ни в танцевальном зале, ни на стоянке. Я старалась держаться в тени, чтобы никто не заметил прилипшую к моему платью и туфлям траву, а черной накидкой укрыла плечи и голую грудь.
К счастью для меня, танцы почти закончились, и группки людей начали выходить из клуба и направляться к припаркованным машинам. Я шла от машины к машине с просьбой подвезти меня, пока в одном из авто не нашлось для меня место, после чего меня высадили в центре Манхэттена.
В бледно-серый предрассветный час между тьмой и зарей на крыше солярия «Амазона» не было ни души. Тихо, словно грабитель, накинув халат с васильками, я подкралась к краю парапета. Ограждение доходило мне почти до плеч, поэтому я подтащила один из стоявших у стены шезлонгов, раскрыла его и встала на шатавшееся под ногами сиденье.
Сильный порыв ветра растрепал мне волосы. Спящий у моих ног город притушил огни и затемнил здания, словно перед похоронами. Это была моя последняя ночь в Нью-Йорке.
Я схватила принесенную с собой охапку и потянула за бледный хвостик. У меня в руке оказалась эластичная комбинация без бретелек, в процессе носки потерявшая эластичность. Я взмахнула ею, словно белым флагом капитуляции, раз, другой… Ветер подхватил ее, и я разжала пальцы. Белым пятном она уплыла в ночь и начала медленно опускаться на землю. Я подумала, на какой же улице или крыше она обретет покой.
Я снова потянулась к охапке. Ветер налетел, но вдруг стих, и похожая на летучую мышь тень опустилась в сад на крыше пентхауса напротив.
Предмет за предметом я скармливала свой гардероб ночному ветру, и, покачиваясь на его волнах, словно пепел любимого человека, серые клочки уносились прочь, чтобы осесть тут и там, неизвестно где в темном сердце Нью-Йорка.
Глава десятая
Лицо в зеркальце походило на больного индейца.
Я бросила косметичку в сумочку и принялась смотреть в окно поезда. Мимо меня, словно гигантская свалка, проносились болота и унылые пейзажи Коннектикута, фрагменты которых никак не соотносились друг с другом.
Какая же мешанина весь этот мир!
Я перевела взгляд на свои незнакомые юбку и блузку. Юбка была зеленая, в сборку, с облегающим поясом, крохотными черными, белыми и серебристо-голубыми вкраплениями по всей поверхности и сидела на мне колоколом. Рукава белой в сетку блузки заменяли оборки на плечах, мягкие и гибкие, словно крылышки новорожденного ангела.
Я забыла оставить какую-нибудь дневную одежду из охапки, которую пустила по ветру над Нью-Йорком, поэтому выменяла у Бетси блузку и юбку на халат с васильками.
– Скотница-оптимистка, – произнесла я вслух.
Сидевшая напротив женщина оторвала взгляд от журнала и посмотрела на меня.
В самый последний момент мне не захотелось смывать со щек две диагональные отметины из запекшейся крови. Они выглядели трогательно и довольно броско, и я подумала, что пронесу их с собой как память об умершем возлюбленном, пока они не исчезнут сами собой.
Конечно, если бы я улыбалась или как-то еще выражала свои эмоции, пятнышки крови отвалились бы очень быстро, поэтому я держала лицо неподвижным, а если говорила, то сквозь зубы, почти не двигая губами.
Я не совсем понимала, почему люди так смотрят на меня. Множество людей выглядят куда более странно, чем я.
Мой серый чемодан, ехавший на полке у меня над головой, был пуст за исключением книги «Тридцать лучших рассказов года», белого пластикового футляра для темных очков и пары десятков авокадо, которые мне на прощание подарила Дорин.
Авокадо еще не созрели, так что продержатся они долго, и когда я поднимала чемодан, опускала его или просто несла, они перекатывались из угла в угол, грохоча и стукаясь, словно ядра.
– Шоссе один двадцать восемь! – проревел кондуктор.
Слегка окультуренное безлюдье сосен, кленов и дубов медленно остановилось и замерло в раме вагонного окна, словно плохо написанный пейзаж. Мой чемодан громыхал и стукался о поручни и двери, пока я пробиралась по длинному проходу.
Я вышла из кондиционированного купе на станционную платформу и ощутила родное дыхание пригорода. Пахло политыми лужайками, машинами-универсалами, теннисными ракетками, собаками и детьми. Спокойный летний день объял все своей утоляющей дланью, словно смерть.
Мама ждала меня в сером, как перчатка, «шевроле».
– Милая моя, что у тебя с лицом?
– Порезалась, – коротко ответила я и вслед за чемоданом забралась на заднее сиденье. Мне не хотелось, чтобы она таращилась на меня всю дорогу до дома.
Чистая обивка чуть скользила подо мной. Мама села за руль, бросила мне на колени несколько писем и отвернулась. Заведенная машина мерно заурчала.
– Я подумала, что надо тебе сразу сказать, – начала она, и по тому, как была напряжена ее шея, я поняла, что меня ждут плохие новости. – Ты не прошла на писательский семинар.
У меня перехватило дыхание. Весь июнь я предвкушала писательский семинар, воображая его сверкающим прочным мостом, простирающимся над стоячим заливом лета. Теперь я видела, как он рушится и распадается, а тело в белой блузке и зеленой юбке отвесно падает в пропасть.
Мой рот скривился в кислую гримасу. Я ожидала, что так все и случится.