Я нащупала в сумочке коробочку с лезвиями. Потом подумала, какая же я дура. Лезвия у меня были, а вот теплой ванны – нет.
Я прикинула, а не снять ли мне комнату. Среди этих летних домиков наверняка есть какой-нибудь пансион. Но у меня не было багажа. Это вызовет подозрения. К тому же в пансионах постояльцам вечно нужно в ванную. Я едва успею залезть в ванну, как кто-нибудь начнет колотить в дверь.
Чайки, стоявшие на длинных тонких ногах у самого края отмели, мяукали, как кошки. Затем одна за другой взмыли вверх на своих пепельных крыльях и, плаксиво крича, сделали круг у меня над головой.
– Тетенька, вам бы лучше уйти, вот-вот прилив начнется. – Маленький мальчик присел на корточки в нескольких метрах от меня, взял круглый лиловый камень и запустил его в воду.
Море поглотило его с громким всплеском. Мальчик принялся собирать камешки, и я слышала, как они сухо звякали у него в руке, словно монеты.
Он швырнул плоский камешек по мутной зеленой поверхности, и тот отскочил семь раз, прежде чем исчез из виду.
– А ты что домой не идешь? – спросила я.
Мальчишка запустил еще один камень, потяжелее. Тот утонул после второго отскока.
– Не хочется.
– Тебя же мама ищет.
– Не ищет. – В его голосе слышалось беспокойство.
– Если пойдешь домой, я дам тебе конфету.
Мальчишка подошел поближе.
– А какую?
Но, даже не заглядывая в сумочку, я знала, что в ней лишь ореховая шелуха.
– Я дам тебе денег, чтобы купить конфет.
– Ар-тур!
И вправду на отмели показалась женщина. Ноги ее разъезжались и вязли в песке, и она явно ругалась, поскольку ее губы бесшумно двигались в перерывах между строгими, властными выкриками.
– Ар-тур! – Она приложила ладонь ко лбу, словно это помогало ей разглядеть нас в сгущающихся прибрежных сумерках.
Я чувствовала, как интерес мальчишки ко мне исчезает по мере приближения его матери. Он сделал вид, что не знает меня, пнул ногой несколько камней, словно что-то искал, и исчез.
Я вздрогнула. Под моими босыми ногами лежали холодные безжизненные камни. Я тоскливо подумала об оставшихся на берегу черных туфлях. Волна отпрянула назад, словно рука, затем снова накатила и коснулась моей ноги.
Казалось, что промозглая сырость поднимается с самого дна, где слепые белые рыбы плыли сквозь полярный холод на тусклое свечение друг друга. Я увидела разбросанные, словно надгробья, акульи зубы и китовые слуховые кости.
Я ждала, словно море могло принять за меня решение.
У моих ног обрушилась вторая волна, лизнув меня белой пеной, и холод сковал мои лодыжки какой-то жуткой, предсмертной болью.
Мое тело содрогнулось, предчувствуя подобную смерть.
Я подняла сумочку и зашагала по холодным камням туда, где мои туфли несли стражу в лиловом предвечернем свете.
Глава тринадцатая
– Ну конечно, его убила собственная мать.
Я посмотрела на рот парня, с которым Джоди хотела меня познакомить. У него были пухлые розовые губы и детское личико, выглядывавшее из-под пышных выгоревших белокурых волос. Звали его Каль, и мне показалось, что это сокращение от чего-то, но я не могла сообразить, от чего именно, разве что от Калифорнии.
– А почему ты так уверен, что именно она его убила? – спросила я.
Каль выставлял себя этаким умником, и Джоди сказала мне по телефону, что он очень классный и мне понравится. Мне стало интересно, понравился бы он мне, будь я той, прежней Эстер. Определить это было невозможно.
– Ну, сначала она говорит: «Нет-нет-нет», – а потом: «Да».
– Но ведь затем она снова утверждает «Нет-нет».
Мы с Калем лежали рядышком на полотенце в оранжево-зеленую полоску на грязном пляже по другую сторону болот в Линне. Джоди и Марк, парень, с которым она встречалась, купались в море. Каль не хотел купаться, ему хотелось поговорить, и мы спорили о пьесе, в которой один молодой человек узнает, что у него болезнь мозга, и получил он ее потому, что его отец крутит романы с разными вертихвостками. В самом конце его мозг, который медленно размягчался, полностью деградирует, а его мать мучается, решая, убить его или нет.
Я подозревала, что мама сама позвонила Джоди и упросила ее вывести меня куда-нибудь, чтобы я целыми днями не сидела у себя в комнате с задернутыми шторами. Сначала я не хотела никуда идти, поскольку думала, что Джоди заметит, как я изменилась, и любой, кто хоть чуть-чуть соображает, решит, что у меня в голове совсем не осталось мозгов. Но пока мы ехали на север, а потом на восток, Джоди не переставая шутила, смеялась и болтала. Казалось, ей было все равно, что я отвечала лишь «Ух ты», «Вот как» и «Да ладно тебе».
Мы жарили хот-доги на стоявших на пляже бесплатных рашперах, и, очень внимательно наблюдая за Джоди, Марком и Калем, мне удалось как раз вовремя подрумянить свой хот-дог, а не сжечь его или не уронить в огонь, чего я очень боялась. А потом, когда никто не видел, я тайком закопала его в песок.
После того, как мы перекусили, Джоди и Марк, взявшись за руки, побежали к воде, я улеглась на спину, глядя в небо, а Каль все распространялся о пьесе.
Я запомнила эту пьесу только потому, что там присутствовал сумасшедший персонаж: все, что я читала о сумасшедших, оседало у меня в голове, остальное же улетучивалось.
– Но главное-то и есть в этом «Да», – говорил Каль. – К этому «Да» она вернется в самом конце.
Я подняла голову и, прищурившись, посмотрела на море, похожее на ярко-синее блюдо – ярко-синее блюдо с грязной каймой. Примерно в километре от каменистого берега из моря торчала большая округлая серая скала, словно остроконечная половинка яйца.
– А чем она его собиралась убить? Я что-то забыла.
Я не забыла. Я все прекрасно помнила, но мне хотелось услышать, что ответит Каль.
– Морфием.
– А ты думаешь, что в Америке можно найти морфий?
Каль на мгновение задумался. Потом произнес:
– Наверное, нет. Это звучит как-то очень старомодно.
Я перевернулась на живот и сощурилась, глядя в другую сторону, на Линн. Над огнем в рашперах и над раскаленным шоссе поднималось дрожащее прозрачное марево, и сквозь это марево, как через завесу чистой воды, я разглядела на горизонте смазанные очертания бензохранилищ, фабричных складов, подъемных кранов и мостов. Зрелище открывалось просто отвратительное. Я снова перевернулась на спину и спросила как можно более непринужденным тоном:
– А вот если бы ты захотел покончить с собой, как бы ты это сделал?
Вопрос Калю явно понравился.
– Я часто об этом думал. Я бы вышиб себе мозги из ружья.
Меня охватило разочарование. Как же это по-мужски – из ружья. Мне едва ли удастся раздобыть ружье. А если и удастся, то придется долго гадать, в какую часть тела выстрелить.
Я уже читала в газетах о людях, пытавшихся застрелиться. Вот только кончалось все тем, что они простреливали себе важные нервы и делались паралитиками или же сносили себе пол-лица, но их от мгновенной смерти каким-то чудом спасали хирурги. Ружье – это, наверное, слишком рискованно.
– А из какого ружья?
– Из отцовского дробовика. Он у него всегда заряжен. Когда-нибудь мне все всего-то и надо будет, что зайти к нему в кабинет и… – Каль поднес палец к виску и скорчил рожицу. – Щелк! – Он выпучил бледно-серые глаза и уставился на меня.
– А твой отец, случайно, не живет рядом с Бостоном? – лениво спросила я.
– Не-а, он обитает в Клактоне. Он англичанин.
Джоди и Марк, держась за руки, подбежали к нам. С них стекала вода, и они принялись стряхивать с себя капли, словно два влюбленных щенка. Мне показалось, что наш разговор услышат слишком много свидетелей, поэтому я встала и притворно зевнула.
– Пойду-ка я поплаваю.
Общество Джоди, Марка и Каля начинало давить мне на нервы, словно тяжелая деревянная колода на рояльные струны. Я боялась в какой-то момент не выдержать и начать рассказывать, что я не могу читать и писать и что я, наверное, единственный человек, который целый месяц не сомкнул глаз и до сих пор не умер от истощения.
Казалось, нервы мои дымились, как горящие рашперы и раскаленное солнцем шоссе. Все вокруг – пляж, мыс, море и скала – колыхалось у меня перед глазами, словно театральный занавес. Мне стало интересно, в какой точке пространства глупая бутафорская синева неба сменяется чернотой.
– Ты тоже поплавай, Каль. – Джоди игриво подтолкнула его.
– Ой, нет, – Каль зарылся лицом в полотенце. – Слишком холодно.
Я зашагала к воде. Под яркими, отвесно падающими полуденными солнечными лучами море казалось милым и приветливым.
Я подумала, что безболезненнее всего – это утопиться, а вот сгореть заживо – хуже некуда. Некоторые зародыши в банках, которых мне показывал Бадди Уиллард, по его словам, были с жабрами. Они находились на той стадии развития, когда напоминали рыб.
Мою ногу окатила мелкая, грязная волна с обильно плававшими в ней конфетными фантиками, апельсиновыми шкурками и водорослями. Позади я услышала глухие удары по песку: ко мне подбежал Каль.
– Поплыли вон к той скале, – показала я рукой.
– Ты что, спятила? До нее же целый километр.
– А тебе что, слабо? – спросила я.
Каль взял меня за локоть и потащил к воде. Когда мы зашли по пояс, он толкнул меня вниз. Я вынырнула, расплескивая воду, глаза у меня щипало от соли. Внизу вода была зеленой и полупрозрачной, как кусок кварца.
Я поплыла по-собачьи, не отводя взгляда от скалы. Каль медленно плыл кролем. Через какое-то время он высунул голову и заплескался на месте.
– Не могу больше, – тяжело пропыхтел он.
– Ладно, возвращайся.
Я подумала, что продолжу плыть прочь от берега, пока у меня не останется сил, чтобы вернуться. Когда я гребла вперед, сердце бухало у меня в ушах, как глухое постукивание двигателя.
Я есть, я есть, я есть.
В то утро я попыталась повеситься.
Как только мама ушла на работу, я взяла шелковый пояс от ее желтого халата и в янтарном полумраке спальни соорудила из него петлю с узлом, затягивавшимся от движения вверх и вниз. На это у меня ушла масса времени, потому что узлы вязать я не умела и понятия не имела, как сделать такой, который не подведет. Потом я стала лихорадочно искать место, куда прицепить конец пояса.