Единственная беда заключалась в том, что церковь, даже католическая, не занимает всю твою жизнь. Как бы долго ты ни стоял на коленях и ни молился, все равно надо было есть три раза в день, иметь работу и жить в реальном мире.
Я подумала, что, может, разузнаю, сколько нужно пробыть католичкой, прежде чем стать монахиней, и спросила маму, полагая, что она-то уж должна знать. Мама рассмеялась мне в лицо.
– Думаешь, они вот так сразу возьмут кого-нибудь вроде тебя? Так вот, нужно назубок знать катехизис, символ веры и еще много чего и безоговорочно верить в это. А девушку с твоим характером…
И все же я представляла себе, как поеду к священнику в Бостон. Обязательно в Бостон, поскольку не хотела, чтобы кто-то из священников в моем родном городе знал, что я думала о самоубийстве. Священники – ужасные сплетники.
Я надену все черное и с мертвенно-бледным лицом брошусь на колени перед священником и скажу:
– Святой отец, помогите мне.
Но все это было до того, как люди начали странно на меня смотреть, как медсестры в больнице.
Я была почти уверена, что католики не берут в монахини сумасшедших. Муж тети Либби однажды пошутил насчет того, как к Терезе на обследование прислали монахиню из монастыря. Монахине слышались звуки арфы и голос, беспрестанно повторявший: «Аллилуйя!» Вот только после подробных расспросов она не могла с уверенностью сказать, говорил голос «Аллилуйя» или «Аризона». Монахиня была родом из Аризоны. Кажется, потом ее упекли в сумасшедший дом.
Я опустила черную вуаль до подбородка и прошла в ворота из кованого железа. Я подумала: как странно, что с тех пор, как отца похоронили на этом кладбище, никто из нас ни разу не пришел к нему на могилу. Мама не разрешила нам пойти на его похороны, потому что мы были еще совсем детьми, а он умер в больнице, так что кладбище и даже его смерть всегда казались мне чем-то нереальным.
В последнее время меня одолевало сильное желание каким-от образом возместить отцу все эти годы забвения и начать ухаживать за его могилой. Я всегда была любимицей отца, и казалось вполне уместным, что я надену траур, о котором мама ни разу не задумалась.
Я подумала, что если бы отец не умер, то он рассказал бы мне все-все о насекомых, ведь он преподавал энтомологию в университете. А еще он научил бы меня немецкому, греческому и латыни, которые знал, и тогда я, возможно, стала бы лютеранкой. Отец был лютеранином, когда жил в Висконсине, но в Новой Англии к ним не очень-то хорошо относились, поэтому он сделался неправоверным лютеранином, а потом, как рассказывала мама, суровым атеистом.
Кладбище разочаровало меня. Оно находилось на окраине города, в низине, как какая-нибудь свалка, и когда я шла по посыпанным гравием дорожкам, я чувствовала запах лежавших вдали соляных болот.
Старая часть кладбища оказалась такой, какой ей и следовало быть: с потертыми плоскими надгробиями и заросшими лишайником памятниками. Но скоро я поняла, что отца, наверное, похоронили в новой части кладбища с датами смерти, относящимися к 1940-м годам.
Надгробия в новой части были простыми и дешевыми, то и дело виднелись могилы, выложенные мрамором, похожие на прямоугольные ванны, заполненные землей, и ржавые металлические вазы, полные искусственных цветов, торчавшие там, где приблизительно располагался пупок покойного. Из низко нависших серых туч начал накрапывать мелкий дождик, и мне стало очень тоскливо. Я никак не могла отыскать могилу отца.
Низкие косматые тучи неслись со стороны моря над коттеджными поселками и болотами, и капли дождя оставляли темные пятна на черном дождевике, который я купила утром. Холодная сырость пробирала меня до костей.
Я спросила у продавщицы:
– А он водоотталкивающий?
И она ответила:
– Дождевики не бывают водоотталкивающими. Они водонепроницаемые.
А когда я поинтересовалась, что такое «водонепроницаемые», она сказала, что мне лучше купить зонтик.
Но на зонтик у меня денег не хватило. Со всеми этими поездками на автобусе в Бостон и обратно, орешками, газетами, книжками по психопатологии и путешествиями в свой родной город у моря от моих нью-йоркских накоплений почти ничего не осталось. Я решила, что когда мой банковский счет истощится, вот тогда я и сделаю это, и в то утро потратила все остатки на черный дождевик.
И тут я увидела отцовское надгробие. Оно стояло вплотную к другому надгробному камню, голова к голове, как люди лежат в благотворительной больнице, когда совсем не хватает места. Надгробие было из пятнистого розового мрамора, цвета консервированного лосося, и на нем читалось лишь имя отца и чуть пониже – две даты, разделенные черточкой.
У подножия камня я разложила охапку сбрызнутых дождем азалий, которые нарвала с куста у ворот кладбища. Тут у меня подкосились ноги, и я бессильно уселась на мокрую траву. Я не могла понять, почему так горько плачу.
Я вдруг вспомнила, что, когда отец умер, я ни разу не заплакала. Мама тоже не плакала. Она просто улыбнулась, сказав, что судьба сжалилась над ним и он отмучился, ведь если бы он остался жить, то до конца дней пробыл бы калекой-инвалидом. Он бы этого не вытерпел, он бы лучше умер, чем допустил такое.
Я прижалась лицом к гладко облицованному мрамору и с ревом выплакала горечь утраты холодным соленым дождем.
Теперь я знала, как все это проделать.
В то же мгновение, когда вдали стих визг автомобильных шин и смолк рев мотора, я выскочила из постели и быстро натянула белую блузку, зеленую юбку в обтяжку и черный дождевик. Дождевик еще не просох со вчерашнего дня, но скоро это перестанет вообще что-то значить.
Я спустилась вниз, взяла в столовой светло-синий конверт и на его обороте написала крупными разборчивыми буквами: «Ушла гулять, вернусь не скоро».
Я поставила записку туда, где мама сразу же ее заметит, как только войдет в дом. И тут я рассмеялась. Я же забыла самое главное.
Я бросилась наверх и подвинула стул к маминому стенному шкафу. Потом залезла на стул и дотянулась до стоявшего на верхней полке маленького зеленого сейфа. Я могла бы голыми руками отодрать металлическую дверцу с хилым замком, но мне хотелось сделать все спокойно и по порядку.
Я выдвинула верхний правый ящик маминого стола и вытащила коробку с украшениями, спрятанную под надушенными льняными носовыми платками. Я отцепила пришпиленный к темному бархату ключ, затем открыла сейф и вынула пузырек с новыми таблетками. Их оказалось больше, чем я надеялась. По меньшей мере – полсотни.
Если бы я ждала, пока мама будет выдавать их мне по одной на ночь, у меня ушло бы пятьдесят ночей, чтобы накопить достаточно пилюль. А за эти пятьдесят ночей начались бы занятия в колледже, брат вернулся бы из Германии, и стало бы слишком поздно.
Я пришпилила ключ обратно к обивке коробочки с украшениями, со звоном отодвинув дешевые цепочки и кольца, положила ее на место под платки, водворила сейф на полку шкафа и поставила стул на ковер в том же месте, откуда его взяла.
Потом я спустилась вниз и прошла на кухню. Открыла кран и налила себе большой стакан воды. Взяла стакан, пузырек с таблетками и пошла в подвал.
Через узенькие подвальные оконца струился тусклый, какой-то подводный свет. За старой керосинкой примерно на уровне плеча виднелся темный проем в стене, уходящий куда-то под проходом между домом и гаражом. Проход пристроили к дому уже после того, как вырыли подвал, и в результате появилась эта никому не известная расщелина, внизу которой лежала земля.
Дыру загораживали несколько старых полусгнивших поленьев для камина. Я поставила стакан с водой и пузырек на ровную поверхность обтесанного бревна и начала подтягиваться.
У меня ушло много времени, чтобы протиснуться в проем, но в конечном итоге после многих попыток мне это удалось, и я скорчилась у ворот тьмы, словно тролль.
Стоять на земле босыми ногами было приятно, но холодно. Я вдруг подумала: как же давно этот клочок почвы не видел солнца.
Затем я одно за другим подтащила тяжелые, пыльные поленья и закрыла дыру. Тьма была плотной, как бархат. Я нащупала стакан и пузырек, а потом осторожно, на коленях, пригнув голову, поползла к дальней стене.
По моему лицу мягко, как прикосновение мотылька, скользила паутина. Покрепче завернувшись в дождевик, как в свою родную собственную тень, я открыла пузырек с таблетками и начала быстро глотать их – раз-два-три – торопливо запивая водой.
Сначала ничего не происходило, но ближе ко дну пузырька у меня перед глазами замелькали красные и синие огоньки. Пузырек выпал у меня из руки, и я легла.
Безмолвие текло, обнажая камни, ракушки и прочие невзрачные обломки моей жизни. Затем, на самом краю зрения, оно собралось воедино и сильной штормовой волной унесло меня в сон.
Глава четырнадцатая
Было совершенно темно.
Я ощущала тьму и ничего больше, голова моя поднялась, словно голова червя. Кто-то стонал. Затем мне на щеку обрушился огромный и тяжелый, как каменная плита, груз, и стоны смолкли.
Снова нахлынула тишина, разглаживаясь, как черная вода после упавшего в нее камня.
Поднялся холодный ветер. Меня на огромной скорости везли по туннелю внутрь земли. Потом ветер стих. Раздался рокот, словно вдали спорило и пререкалось множество голосов. Затем рокот прекратился.
Меня ударили по глазу резцом, и открылась щелочка света, похожая на рот или рану, пока тьма вновь не сомкнулась над ней. Я попыталась откатиться от источника света, но руки оказались плотно прижатыми к телу, как у спеленатой мумии, и я не смогла шевельнуться.
Мне начало казаться, что я, наверное, в каком-то подземном бункере, освещенном слепящими лампами, и там полно людей, которые по какой-то причине не давали мне двигаться.
Потом снова ударили резцом, свет ворвался мне в мозг, и сквозь плотную, теплую и вязкую тьму чей-то голос крикнул:
– Мама!
Воздух легким дуновением поигрывал у меня на лице.
Я ощущала вокруг себя очертания комнаты, большого помещения с открытыми окнами. Под головой у меня притулилась подушка, и тело мое безо всякого напряжения плыло под тонким одеялом.