И я подумала: ногу я сломала из-за Бадди Уилларда.
А потом передумала: нет, я сама ее сломала. Я сломала ее в наказание самой себе, за то, что я такая дрянь.
8
Мистер Уиллард вез меня на своей машине в Адирондак.
Был сочельник, и серое небо плевалось в нас густыми хлопьями снега. Я чувствовала себя переевшей, мрачной и разочарованной, как и каждый сочельник, как будто елка, перевязанные серебряной или золотой ленточкой свечи, подарки, березовые дрова в печи, рождественская индюшка, песенки и игра на фортепиано дали мне обещание никогда не кончаться — и не сдержали его.
На Рождество я всегда жалею о том, что я не католичка.
Сперва за рулем сидел мистер Уиллард, а потом повела машину я. Не помню, о чем мы беседовали, но, по мере того как пейзаж за окном, уже глубоко утонувший в снегу, все сильнее и сильнее подставлял нам черное плечо горного склона, а ели, с двух сторон обступавшие идущую вверх дорогу, становились столь темно-зелеными, что казались черными, я чувствовала себя все мрачнее и мрачнее.
У меня возникло искушение объявить мистеру Уилларду о том, чтобы дальше он ехал один, а я, мол, доберусь назад на попутке.
Но стоило бросить взгляд на мистера Уилларда — на его серебряные волосы, по-мальчишески расчесанные на пробор, на ясные синие глаза, на румяные щеки — поверх всего этого, как глазурь на пироге, светилось эдакое радостное, невинное и доверчивое выражение, — стоило, повторяю, бросить взор на него — и я понимала, что не смогу обойтись с ним таким образом. Этот визит мне предстояло претерпеть до самого конца.
К полудню несколько распогодилось, и мы устроили привал на обледеневшей обочине. Мистер Уиллард припас на ленч сандвичи с тунцом, пироги, яблоки и термос с черным кофе. Разумеется, все это приготовила миссис Уиллард.
Мистер Уиллард кротко и нежно посмотрел на меня. Затем прочистил горло и стряхнул несколько крошек с коленей. Я могла побиться об заклад, что он собирается поведать мне нечто важное, потому что он был по природе своей крайне робок, и мне доводилось слышать, как он аналогичным образом прочищает горло перед началом важной лекции по экономике.
— Нам с Нелли всегда хотелось иметь дочь.
На какое-то безумное мгновение я решила, будто он сейчас объявит мне, что миссис Уиллард беременна и ждет девочку. Но тут он добавил:
— Но я не могу себе представить, какая дочь могла бы быть лучше, чем ты.
Мистер Уиллард, должно быть, решил, будто я плачу от радости из-за того, что он хочет стать мне отцом. Он похлопал меня по плечу, пробормотал: «Ну, будет, будет» — и еще пару раз прочистил горло.
— Полагаю, что мы с тобой понимаем друг друга.
Потом он открыл свою дверцу, вылез из машины и подошел к моей. Его дыхание подавало причудливые паровые сигналы в морозном воздухе. Я перелезла на освобожденное им сиденье, он сел за руль, и мы поехали дальше.
Не знаю, чего, собственно, я ждала в этом санатории. Кажется, я рассчитывала найти здесь деревянные шале, усеявшие склон невысокой горы, розовощеких юношей и девушек самой привлекательной наружности, хотя и с лихорадочно поблескивающими глазами, которые лежали бы на террасах, укрытые толстыми одеялами.
«Туберкулез вроде бомбы у тебя в легком, — написал мне Бадди в колледж. — Надо просто лежать тихонько и надеяться, что эта бомба не взорвется».
Мне трудно было представить себе Бадди тихонько лежащим. Вся его жизненная философия базировалась на постоянной и непрерывной активности. Даже придя летом на пляж, он никогда не ложился позагорать и подремать на солнышке, как поступала я. Он совершал пробежки вдоль берега, или играл в волейбол, или фотографировал меня — только чтобы не терять времени даром.
Нам с мистером Уиллардом пришлось подождать в приемной, пока не кончится тихий час.
Цветовые решения в этом санатории восходили почему-то исключительно к колеру печени. Темное, тускло поблескивающее дерево, кожаные кресла цвета выжженной земли, стены, некогда бывшие, возможно, белыми, а сейчас, под воздействием пара, человеческого дыхания и лекарств, приобретшие бурый оттенок. Истрепанный бурый линолеум на полу.
На низком кофейном столике, поверхность которого была в круглых и полукруглых разводах, лежало несколько потрепанных номеров «Тайм» и «Лайф». Я потянулась к одному из журналов. Лицо Эйзенхауэра, улыбаясь, уставилось на меня оттуда, бледное и голое, как лицо младенца в банке.
Через некоторое время я начала воспринимать какой-то слабый и текучий шум. Примерно минуту я думала, что это из стен принялась сочиться накопившаяся в них сырость, но потом увидела в дальнем конце помещения небольшой фонтанчик.
Вода этого фонтанчика вздымалась из ржавой трубки на несколько дюймов вверх, разбивалась там на две струи и с глухим плеском падала в переполненную желтоватой жидкостью чашу. Чаша была белого цвета и овальной формы и наводила на мысль об общественном туалете.
Зазвенел звонок. В глубине здания начали открываться и закрываться двери. Появился Бадди:
— Привет, папа.
Бадди похлопал отца по плечу и сразу же, с чудовищно ослепительной улыбкой, направился ко мне и протянул руку. Я пожала ее. Она была на ошупь влажной и жирной.
Мы с мистером Уиллардом сидели на кожаном диване. Бадди сел на краешек кресла прямо напротив нас. Он непрерывно улыбался, словно уголки его губ были подтянуты вверх на невидимой проволоке.
Меньше всего я ожидала увидеть его таким толстым. Каждый раз, когда я представляла его себе в санатории, я видела впалые щеки и глаза, горящие на совершенно изможденном лице.
Но все это сбылось с точностью до прямо противоположного. Под белой нейлоновой сорочкой у Бадди проступал порядочный животик, а щеки его были круглы и румяны, как марципаны. Даже в его смехе чудилось что-то жирное.
Бадди перехватил мой взгляд:
— Это все от кормежки. Нас кормят на убой, а потом велят лежать и не шевелиться. Но сейчас мне уже разрешены прогулки, так что не беспокойся. Через пару недель я похудею. — Он вскочил на ноги, улыбаясь, как радушный хозяин. — А не хочешь ли поглядеть, как я живу?
Я пошла следом за ним, а мистер Уиллард — следом за мной сквозь несколько вращающихся дверей из дымчатого стекла, по печеночного цвета коридору, пахнущему мастикой, лизолом и еще чем-то вроде увядших гардений.
Бадди распахнул перед нами бурую дверь, и мы очутились в тесной комнатушке.
Жалкое ложе, застланное тонким белым покрывалом в синюю полосу, занимало большую часть пространства. Рядом с ним находился ночной столик, на котором стояли кувшин, стакан и серебряный сучок термометра во флакончике с красным дезинфектантом. Второй стол, усеянный книгами, бумагами и какими-то глиняными изделиями (слепленными, обожженными и раскрашенными, но не отглазурованными), едва втиснулся между изножьем кровати и дверцей шкафа.
— Что ж, — начал мистер Уиллард, — ты хорошо устроился.
Бадди весело рассмеялся.
— А это что такое? — Я указала на глиняную пепельницу в форме лилии, расписанную зеленым с желтыми прожилками. Бадди не курил.
— Это пепельница. Это для тебя.
Я оттолкнула ее:
— Я же не курю.
— Я знаю. Но я подумал, что тебе это все равно понравится.
— Ну что ж. — Мистер Уиллард потер одной бумажной губой о другую. — Думаю, мне пора. Вам, молодые люди, хочется побыть вдвоем…
— Отлично, отец. Тебе действительно пора.
Я пришла в замешательство. Я думала, что мистер Уиллард заночует здесь, а наутро отвезет меня домой.
— А мне с вами тоже?
— Нет-нет, что ты! — Мистер Уиллард достал из бумажника несколько купюр и протянул их Бадди. — Позаботься о том, чтобы Эстер досталось в поезде хорошее место. Она задержится на день или подольше, не знаю.
Бадди проводил отца до ворот.
Я решила, что мистер Уиллард предал меня. Я подумала, что он запланировал все это заранее, но Бадди сказал, дело не в этом, просто его отец не выносит вида болезни, особенно когда болеет его собственный сын, потому что ему кажется, что все болезни — это всего лишь проявления слабоволия. Мистер Уиллард не болел ни разу в жизни.
Я села на кровать Бадди. Здесь просто некуда было больше сесть.
Бадди с деловитым видом рылся в своих бумагах. Затем извлек тонкий журнал в серой обложке и протянул его мне.
— Открой на одиннадцатой странице.
Журнал выходил где-то в штате Мэн и был полон ученическими стихотворениями и прозаическими фрагментами, отделенными друг от друга звездочками. На странице одиннадцать я обнаружила стихотворение под названием «Вниз по Флориде». Я лениво проглядела все эти метафоры относительно арбузных огней и черепахово-зеленых пальм и раковин, поющих, как руины древней Эллады.
— Недурно.
Хотя на самом деле я нашла стихотворение ужасающим.
— А как ты думаешь, кто это написал?
На губах у Бадди играла причудливая голубиная улыбка.
Мой взгляд упал туда, где под стихотворением было выведено имя автора — Б. С. Уиллард.
— Не знаю, Бадди. Хотя нет, конечно же, знаю. Ты его написал.
Бадди подсел ко мне.
Я отсела чуть в сторону. Я крайне плохо представляла себе, что такое туберкулез, но он казался мне чрезвычайно опасным заболеванием — и чрезвычайно гнетущим, потому что у него не было никаких внешних проявлений. Я вполне могла допустить, что вокруг Бадди витают совершенно убийственные микробы.
— Не беспокойся, — засмеялся Бадди, — я не заразный. У меня закрытая форма.
— Закрытая форма?
— Это значит, что я никого не могу заразить.
Бадди перевел дыхание, как посредине какого-нибудь крутого подъема.
— Мне хочется задать тебе один вопрос.
У него появилась новая и пренеприятная привычка буквально сверлить меня взглядом, словно ему хотелось вгрызться мне в мозг и посмотреть, что там происходит.
— Сперва я хотел задать его в письме.
Перед моим мысленным взором пронеслось слабое видение бледно-голубого конверта с крестом Йейля.