Я собиралась прикрыть ноги, если в палате появится кто-нибудь посторонний, но сейчас делать это было уже слишком поздно, поэтому я оставила их торчать наружу — отвратительные, уродливые. «Это ведь я, — сказала я самой себе. — Вот такая я и есть на самом деле».
— Ты ведь узнала меня, верно, Эстер?
Я всмотрелась ему в лицо сквозь щель здорового глаза. Другой глаз еще не открывался, но доктор уверил меня, что и с ним через несколько дней все будет в порядке.
Парень смотрел на меня так, словно я была каким-то экзотическим животным, только что доставленным в местный зоопарк, и, казалось, едва удерживался, чтобы не расхохотаться.
— Ты ведь узнала меня, верно, Эстер? — Парень говорил медленно, с расстановкой, как будто беседовал с малолетней дурочкой. — Я Джордж Бейквелл. Мы ходим с тобой в одну церковь. Однажды у тебя было свидание с моим соседом по Амхерсту.
Теперь мне показалось, что я узнаю его. Его лицо всплыло в тумане на самом краю памяти — одно из тех лиц, с которыми мне никогда не хотелось ассоциировать какое бы то ни было имя.
— А что ты здесь делаешь?
— Я работаю в этой больнице.
Каким образом ухитрился этот Джордж Бейквелл так быстро стать доктором? Я не могла в это поверить. И собственно говоря, мы не были с ним по-настоящему знакомы. Он просто решил взглянуть на девицу, достаточно спятившую для того, чтобы решиться на попытку самоубийства.
Я отвернулась к стене.
— Убирайся отсюда, — сказала я ему. — Убирайся и не вздумай возвращаться.
— Мне нужно зеркало.
Медсестра засуетилась, открывая один ящик за другим, затем перерыла ченый кожаный чемодан, в котором мать принесла накупленные ею для меня блузки, юбки, пижамы и нижнее белье, — но все без толку.
— Почему мне не дают зеркало?
Меня одели в платье в серо-белую полоску, похожее на обивку матраса, подпоясали широким ярко-красным кушаком и усадили в кресло.
— С какой это стати?
— Потому что вам не стоит в него смотреться.
Медсестра закрыла чемодан, и он захлопнулся с легким щелчком.
— Почему это?
— Потому что вы не слишком хорошо выглядите.
— Все равно, хочу в этом убедиться сама.
Медсестра, вздохнув, раскрыла верхний ящик стола. Она достала оттуда большое зеркало в деревянной раме того же цвета, как стол, и протянула его мне.
Сперва я не могла сообразить, что за беда приключилась. Зеркало оказалось не зеркалом, а картиной.
На картине было изображено существо непонятного пола — не то женщина, не то мужчина, волосы у него были выбриты наголо и только кое-где на голом черепе торчали клочья, похожие на цыплячий пух. Половина лица у этого существа была пурпурно-красного цвета, причем опухшая и бесформенная, по краям этой опухлости красный цвет переходил в зеленый и в красно-желтый. Рот у этого существа был темно-коричневым, и розовые полосы шли от обоих углов губ.
Самым ошеломительным в этом лице была сверхъестественная концентрация ярких, контрастных красок.
Я улыбнулась.
Харя на картинке расползлась в кривой ухмылке.
Через минуту после того, как раздался оглушительный грохот, в палату ворвалась другая медсестра. Она бросила взгляд на разбитое зеркало и на меня, стоящую посреди слепых белых осколков, и поспешила увести свою младшую напарницу за дверь.
— Я же говорила тебе, — донесся до меня ее рассерженный голос.
— Но я только…
— Я же тебе говорила!
Я слушала с определенным интересом. Кто угодно может нечаянно уронить зеркало. Я не понимала, почему они так раскудахтались.
Старшая из сестер вернулась в палату. Она встала напротив меня, сложив руки на груди, и сердито на меня посмотрела.
— Теперь семь лет счастья не будет.
— Что?
— Я сказала, — медсестра повысила голос, как будто разговаривала с глухою, — что теперь семь лет счастья не будет.
Младшая медсестра вернулась с веником и совком и принялась подметать сверкающие осколки.
— Это предрассудок, — сказала я.
— Да что с ней разговаривать! — Старшая медсестра обращалась теперь к своей ползающей по полу напарнице, как будто меня здесь и не было. — Сама знаешь, куда ее поместят. Там уж они с ней разберутся.
Через заднее стекло кареты скорой помощи мне было видно, как мелькает одна знакомая улица за другой, купаясь в летней зелени.
Моя мать сидела от меня с одной стороны, а брат — с другой.
Я делала вид, будто не понимаю, почему они решили перевести меня из клиники в нашем городке в бостонскую больницу. А им было тут со мною не справиться.
— Тебя хотят поместить под особый надзор, — сказала мне мать. — А такой надзор нельзя обеспечить в нашей больнице.
— Но мне там нравилось.
У матери чуть напрягся рот:
— Тогда тебе следовало там получше себя вести.
— А что такое?
— Не надо было бить зеркало. Тогда они, возможно, решили бы тебя у себя оставить.
Но, разумеется, я прекрасно понимала, что дело вовсе не в зеркале.
Я сидела в постели, укрывшись одеялом до самого подбородка.
— А почему мне нельзя вставать? Я ведь не больна.
— Обход, — сказала сиделка. — Тебе будет разрешено встать после обхода.
Она откинула занавеску, за которой была кровать моей соседки, и взору предстала толстая молодая итальянка.
У итальянки были пышные черные волосы, ниспадавшие тугими колечками по всей спине. Ее прическа наводила на мысль о горах или о водопаде. Стоило ей шевельнуться, как вслед за ней трогались с места и все ее волосы, как будто изготовленные из черного картона.
Посмотрев на меня, итальянка хихикнула:
— Чего это тебя сюда упрятали? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Меня посадила сюда свекровь. Она француженка из Канады. — Она хихикнула вновь. — Мой муж знает, что я ее просто не перевариваю, и все равно разрешает ей наносить нам визиты, а стоит ей прийти, у меня ум за разум заходит и язык вываливается изо рта. Они вызвали «скорую», а та привезла сюда. — Она понизила голос. — Ко всем этим шизикам. Ну, а тебя-то они чего упрятали?
Я повернулась к ней в фас, продемонстрировав пурпурную половину лица и затекший зеленым глаз.
— Я пыталась покончить с собой.
Итальянка ошарашенно уставилась на меня. Затем в нарочитой спешке схватила с ночного столика журнал и притворилась, будто читает.
Дверь, расположенная прямо напротив моей кровати, распахнулась, и в палату вошла большая компания юношей и девушек в белых халатах, ведомая седовласым пожилым мужчиной. Все они лучились ослепительными, фальшивыми улыбками. И, улыбаясь, столпились в ногах моей постели.
— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Гринвуд?
Я попробовала определить, который из них ко мне обратился. Терпеть не могу разговаривать с целой кучей народу сразу. И всякий раз в таком случае мне приходится выбирать себе одного собеседника из всей оравы, и я чувствую, как остальные пялятся в это время на меня и, пользуясь своей анонимностью, стараются объегорить. И терпеть не могу, когда спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» — зная, что чувствуешь себя препаршиво, и ожидая услышать в ответ: «Спасибо, хорошо».
— Паршиво.
— Паршиво. Ну что ж, — произнес один из них, а другой покачал головой, слегка улыбаясь. А кто-то третий начал писать мелом на доске.
Затем один из них придал своему лицу солидное и как бы торжественное выражение и спросил:
— А почему вы чувствуете себя паршиво?
Мне пришло на ум, что кое-кто из этих головастых парней и девиц вполне может дружить с Бадди Уиллардом. И тогда они знают о нашем знакомстве, и, выходит, им любопытно посмотреть на меня, чтобы вслед за тем вдосталь обо мне посплетничать. Мне хотелось бы попасть в такое место, где меня не смог бы отыскать никто из знакомых.
— Я не могу заснуть…
Они не дали мне закончить жалобу.
— Но сиделка утверждает, что нынешней ночью вы прекрасно спали.
Надо мной склонились здоровые физиономии совершенно посторонних мне людей.
— Я не могу читать. — Я повысила голос. — Я не могу есть.
И тут я вспомнила, что с самого прибытия сюда жадно поглощаю все, что мне дают.
Мои целители отвернулись от меня и начали о чем-то шептаться. Наконец седовласый сделал шаг по направлению к моему ложу:
— Благодарю вас, мисс Гринвуд. Сейчас мы с вами простимся, но вы остаетесь под постоянным наблюдением врачебного коллектива.
И все они перешли к кровати, на которой лежала итальянка.
— А как вы себя сегодня чувствуете, миссис… — начал кто-то из них, и имя прозвучало длинно, с великим множеством звуков «л», нечто вроде «миссис Томоллилло».
Миссис Томоллилло захихикала:
— Ох, доктор, просто прекрасно. Совершенно прекрасно.
Затем она понизила голос и прошептала что-то, чего я не смогла разобрать. Кое-кто из ее слушателей бросил при этом взгляд в моем направлении. А кто-то сказал:
— Все будет в порядке, миссис Томоллилло.
А кто-то другой задернул белую штору возле ее кровати, словно бы разделяя нас белой стеной.
Я сидела на самом краешке деревянной скамьи на газоне в больничном саду, обнесенном четырьмя кирпичными стенами. Моя мать в красном платье с нелепым узором сидела на другом конце скамейки. Она сидела, уронив лицо на руки, указательный палец касался щеки, а большой подпирал подбородок.
Миссис Томоллилло сидела на соседней скамье с какими-то темноволосыми, постоянно смеющимися итальянцами. Каждый раз, стоило моей матери пошевелиться, итальянка передразнивала ее.
Сейчас миссис Томоллилло сидела с указательным пальцем на щеке и с большим — под подбородком. Ее голова безутешно качалась из стороны в сторону.
— Не шевелись, — прошептала я матери. — Эта женщина передразнивает тебя.
Мать повернулась и посмотрела на соседнюю скамейку, но миссис Томоллилло моментально опустила свои жирные белые ручки, сложила их на коленях и начала быстро и, должно быть, бессвязно рассказывать что-то своим друзьям.