Полковник Кайяр в синем с красном мундире, начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного Легиона как раз пересекал двор.
"Sir," said Hornblower.
- Сударь, - обратился к нему Хорнблауэр.
"What is it now?" demanded Caillard.
- Что такое?
"Lieutenant Bush must not be moved.
- Лейтенанта Буша везти нельзя.
He is very badly wounded and a crisis approaches."
Рана тяжелая, и приближается кризис.
The broken French came tumbling disjointedly from Hornblower's lips.
Ломанные французские слова несвязно слетали с языка.
"I can do nothing in contravention of my orders," said Caillard.
-Я не нарушу приказ, - сказал Кайяр.
His eyes were cold and his mouth hard.
Глаза его были холодны, рот сжат.
"You were not ordered to kill him," protested Hornblower.
- Вам не приказано его убивать.
"I was ordered to bring you and him to Paris with the utmost dispatch.
- Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее.
We shall start in five minutes."
Мы тронемся через пять минут.
"But, sir - Cannot you wait even to-day?"
- Но, сударь... Неужели нельзя подождать хотя бы день...
"Even as a pirate you must be aware of the impossibility of disobeying orders," said Caillard.
- Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.
"I protest against those orders in the name of humanity."
- Я протестую против этих приказов во имя человечности...
That was a melodramatic speech, but it was a melodramatic moment, and in his ignorance of French Hornblower could not pick and choose his words.
Фраза получилась мелодраматическая, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова.
A sympathetic murmur in his ear attracted his notice, and, looking round, he saw the two aproned maids and a fat woman and the innkeeper all listening to the conversation with obvious disapproval of Caillard's point of view.
Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина - они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра.
They shut themselves away behind the kitchen door as Caillard turned a terrible eye upon them, but they had granted Hornblower a first momentary insight into the personal unpopularity which Imperial harshness was causing to develop in France.
Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.
"Sergeant," said Caillard abruptly. "Put the prisoners into the coach."
- Сержант, - распорядился Кайяр, - поместите пленных в карету.
There was no hope of resistance.
Противиться было бессмысленно.
The gendarmes carried Bush's stretcher into the courtyard and perched it up on the seats, with Brown and Hornblower running round it to protect it from unnecessary jerks.
Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтоб не трясли без надобности.
The surgeon was scribbling notes hurriedly at the foot of the sheaf of notes regarding Bush's case which Hornblower had brought from Rosas.
Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега.
One of the maids came clattering across the courtyard with a steaming tray which she passed in to Hornblower through the open window.
Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно.
There was a platter of bread and three bowls of a black liquid which Hornblower was later to come to recognize as coffee - what blockaded France had come to call coffee.
На подносе был хлеб и три чашки с черной бурдой - позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе.
It was no pleasanter than the infusion of burnt crusts which Hornblower had sometimes drunk on shipboard during a long cruise without the opportunity of renewing cabin stores, but it was warm and stimulating at that time in the morning.
Вкусом она напоминала отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваньях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.
"We have no sugar, sir," said the maid apologetically.
She had a snub nose and a wide mouth and big black eyes - no one could call her attractive, but the sympathy in her voice was grateful to a man who was a prisoner.
У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза - никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта.
Brown was propping up Bush's shoulders and holding a bowl to his lips.
Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам.
He took two or three sips and turned his head away.
Тот два раза глотнул и отвернулся.
The coach rocked as two men scrambled up on to the box.
Карета вздрогнула - кучер и жандарм влезли на козлы.
"Stand away, there!" roared the sergeant.
- Эй, отойди! - заорал сержант.
The coach lurched and rolled and wheeled round out of the gates, the horses' hoofs clattering loud on the cobbles, and the last Hornblower saw of the maid was the slight look of consternation on her face as she realized that she had lost the breakfast tray for good.
Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам. Последнее, что Хорнблауэр увидел, было отчаянное лицо служанки, когда та увидела карету, уезжающую вместе с подносом.
The road was bad, judging by the way the coach lurched; Hornblower heard a sharp intake of breath from Bush at one jerk.
Судя по тому, как мотало карету, дорога была плохая, на одном ухабе Буш с шумом потянул воздух.
He remembered what the swollen and inflamed stump of Bush's leg looked like; every jar must be causing him agony.
Раздувшемуся, воспаленному обрубку тряска, должно быть, причиняла нестерпимую боль.
He moved up the seat to the stretcher and caught Bush's hand.
Хорнблауэр подсел и взял Буша за руку.
"Don't you worry yourself, sir," said Bush. "I'm all right."
- Не тревожьтесь, сэр, - сказал Буш, - я в порядке.
Even while he spoke Hornblower felt him grip tighter as another jolt caught him unexpectedly.
Карету опять тряхнуло, Буш сильнее сжал его руку.
"I'm sorry, Bush," was all he could say; it was hard for the captain to speak at length to the lieutenant on such personal matters as his regret and unhappiness.
- Мне очень жаль, Буш, - вот и все, что Хорнблауэр мог сказать: капитану трудно говорить с лейтенантом о таких личных вещах, как жалость и сопереживание.
"We can't help it, sir," said Bush, forcing his peaked features into a smile.
- Мы тут ничего не можем поделать, - сказал Буш, пытаясь изобразить улыбку.
That was the main trouble, their complete helplessness.
Полнейшее бессилие угнетало больше всего.
Hornblower realized that there was nothing he could say, nothing he could do.
Хорнблауэр обнаружил, что ему нечего говорить, нечего делать.
The leather-scented stuffiness of the coach was already oppressing him, and he realized with horror that they would have to endure this jolting prison of theirs for another twenty days, perhaps, before they should reach Paris.
Пахнущая кожей внутренность кареты давила на него. Он с ужасом осознал, что им предстоит провести в этой тряской тюрьме еще дней двадцать.
He was restless and fidgety at the thought of it, and perhaps his restlessness communicated itself by contact to Bush, who gently withdrew his hand and turned his head to one side, leaving his captain free to fidget within the narrow confines of the coach.
Он начал беспокоиться, и, наверно, состояние это передалось Бушу - тот мягко отнял руку и повернулся на подушку, чтобы капитан мог хотя бы шевелиться в тесном пространстве кареты.
Still there were glimpses of the sea to be caught on one side, and of the Pyrenees on the other.
Иногда за окном проглядывало море, с другой стороны тянулись Пиренеи.
Putting his head out of the window Hornblower ascertained that their escort was diminished to-day.
Высунув голову, Хорнблауэр заметил, что сопровождающих поубавилось.
Only two troopers rode ahead of the coach, and four clattered behind at the heels of Caillard's horse.
Два жандарма ехали впереди, остальные четверо -позади кареты, сразу за Кайяром.
Presumably their entry into France made any possibility of a rescue far less likely.
Теперь они во Франции, значит, вероятность побега гораздо меньше.