| Bush's childish delight in finding his hands, softened by a long period of convalescence, forming their distinguishing callouses again, irritated him. | Хорнблауэра раздражала детская радость Буша, что его руки, разнежившиеся от долгого безделья, обретают былую грубость. |
| He envied them the simple creative pleasure which they found in watching the boat grow under their hands in the empty loft which they had adopted as a workshop - more still he envied Brown the accuracy of eye he displayed, working with a spokeshave shaping the sculls without any of the apparatus of templates and models and stretched strings which Hornblower would have found necessary. | Он завидовал простой радости созидания, с какой подчиненные наблюдали растущую под их руками лодку, и еще больше - точному глазу Брауна, когда тот криволинейным стругом обрабатывал весла без шаблонов, лекал и натянутых бечевок, которые потребовались бы Хорнблауэру. |
| They were black days, all that winter of confinement. | То были черные дни, дни долгого зимнего заточения. |
| January came, and with it the date when his child would be born; he was half mad with the uncertainty of it all, with his worry about Maria and the child, with the thought that Barbara would think him dead and would forget him. | Пришел январь, а с ним день, когда должен родиться ребенок; неопределенность, тревога за Марию и за ребенка, мысль, что леди Барбара считает его мертвым и скоро забудет, доводили Хорнблауэра почти до умопомешательства. |
| Even the Count's sweetness of temper and unvarying courtesy irritated him as soon as it began to cloy. | Его раздражал даже мягкий нрав хозяина, неизменная любезность казалась приторной. |
| He felt he would give a year of his life to hear him make a tart rejoinder to one of Bush's clumsy speeches; the impulse to be rude to the Count, to fire up into a quarrel with him even though - or perhaps because - he owed him his life, was sometimes almost irresistible, and the effort of self-control tried his temper still further. | Он отдал бы год жизни, чтоб услышать ехидную колкость в ответ на несвязное бормотание Буша; соблазн нагрубить графу, затеять с ним ссору был почти непреодолимый, вопреки - и даже, может быть, благодаря - сознанию, что граф спас ему жизнь. |
| He was surfeited with the Count's unwearying goodness, even with the odd way in which their thoughts ran so frequently together; it was queer, even uncanny, to see in the Count so often what seemed like reflections of himself in a mirror. | Усилия, требовавшиеся, чтобы противостоять соблазну, увеличивали озлобление. Он устал от неизменной доброты графа, даже от того, как временами совпадали их мысли: странным, почти сверхъестественным было видеть в графе как бы свое отражение. |
| It was madder still to remember that he had felt similar ties of sympathy, sometimes with the wickedest man he had ever known - with el Supremo in Central America. | Еще более дикой была мысль, что подобная духовная связь возникала у него с одним из величайших злодеев своего времени - с Эль Супремо в Центральной Америке. |
| El Supremo had died for his crime on a scaffold at Panama; Hornblower was worried by the thought that the Count was risking the guillotine at Paris for his friend's sake - it was mad to imagine any parallelism between the careers of el Supremo and the Count, but Hornblower was in a mad mood. | Эль Супремо за свои преступления казнен на эшафоте в Панаме, Хорнблауэра частенько тревожила мысль, что граф ради друга рискует гильотиной. Только умоисступленный мог предполагать что-либо общее в судьбе Эль Супремо и графа, но Хорнблауэр был близок к умоисступлению. |
| He was thinking too much and he had too little to do, and his over-active brain was racketing itself to pieces. | Он слишком много думал и слишком мало действовал, его неутомимый мозг буйствовал, не находя себе применения. |
| There was insanity in indulging in ridiculous mystic speculations about spiritual relationships between himself and the Count and el Supremo, and he knew it. | Безумие - предаваться мистическим спекуляциям о духовном родстве между собой, графом и Эль Супремо, и Хорнблауэр это знал. |
| Only self-control and patience were necessary, he told himself, to come safely through these last few weeks of waiting, but his patience seemed to be coming to an end, and he was so weary of exerting self-control. | Он убеждал себя, что требуются лишь спокойствие и выдержка, дабы пережить последние недели, но спокойствие было на исходе, и он устал держать себя в руках. |
| It was the flesh that saved him when his spirit grew weak. | Плоть спасла, когда изнемог дух. |
| One afternoon, descending from a long and maddening sitting with his telescope in the turret, he met the Vicomtesse in the upper gallery. She was at her boudoir door, about to enter, and she turned and smiled at him as he approached. | Как-то вечером, спускаясь с башни после долгого, исступленного сидения с подзорной трубой, Хорнблауэр встретил виконтессу на верхней галерее, у дверей ее будуара. Она с улыбкой обернулась. |
| His head was whirling; somehow his exasperation and feverishness drove him into holding out both his hands to her, risking a rebuff, risking everything, in his longing for some kind of comfort, something to ease this unbearable strain. | Голова у него закружилась. Что-то - тоска, беспокойство - толкнуло его к ней, он протянул руки, рискуя быть осаженным, рискуя всем в попытке обрести участие, хоть немного разрядить невыносимое напряжение. |
| She put her hands in his, smiling still, and at the touch self-possession broke down. It was madness to yield to the torrent of impulses let loose, but madness was somehow sweet. | Все так же улыбаясь, она взяла его за руки, и тут он утратил над собой власть. |
| They were inside the room now, and the door was closed. | Они были в комнате, дверь закрылась. |
| There was sweet, healthy, satisfying flesh in his arms. | Он сжимал нежное, здоровое, цветущее тело. |
| There were no doubts nor uncertainties; no mystic speculations. Now blind instinct could take charge, all the bodily urges of months of celibacy. | Тут не было места сомнениям, неопределенности, мистической игре ума, им двигали слепой инстинкт, истомленная многомесячным воздержанием плоть. |
| Her lips were ripe and rich and ready, the breasts which he crushed against him were hillocks of sweetness. | Ее губы были упруги и податливы, грудь, которую он прижимал к себе, дышала сладостью. |
| In his nostrils was the faint intoxicating scent of womanhood. | Он ощущал слабый, пьянящий аромат женственности. |
| Beyond the boudoir was the bedroom; they were there now and she was yielding to him. | За будуаром была спальня; они были там, и Мари не противилась. |
| Just as another man might have given way to drink, might have stupefied his brain in beastly intoxication, so Hornblower numbed his own brain with lust and passion. | Как другой упивается вином, притупляет рассудок скотским опьянением, так Хорнблауэр упивался чувственной страстью. |
| He forgot everything, and he cared for nothing, in this mad lapse from self-control. | Он забыл все, он ни о чем не думал в этом освобождении от себя самого. |
| And she understood his motives, which was strange, and she did not resent them, which was stranger still. |