Кривой балкой пограничники называли узкое извилистое ущелье, словно трещина, вспоровшее горы. По нему бежал весело журчащий ручеек, впадавший в Аргун. Он был настолько узок, что его можно запросто, как говорили солдаты, переплюнуть. Летом, когда на вершинах прекращалось таяние снегов, он иногда иссякал, и в траве проглядывала лишь полоска воды, которую не всегда можно и заметить.
Пограничники знали, что по Кривой балке проходила когда-то одна из контрабандистских троп. Даймагулов даже обследовал это место на предмет постановки здесь инженерных заграждений. Но ущелье было таким узким и просматриваемым сверху, что этого решили не делать. Достаточно было поставить там пост, чтобы вести наблюдение за Кривой балкой.
Когда днем обескураженные Ерков и Метельский вернулись в отряд, тщательно обследовав с утра Кривую балку и ничего там не найдя, Агейченков хмуро сказал Даймагулову:
— Сгоняй-ка ты туда, Николай Иванович, глянь своим придирчивым инженерным оком. Не мог же нарушитель пройти незамеченным мимо выставленного поста.
— Да, по воздуху боевики пока что не летают, — согласился с ним Даймагулов.
— Вот и отправляйся на первую комендатуру сейчас же, — распорядился Агейченков.
— Есть! — козырнул Даймагулов. — Только я прежде заскочу на Воронежский мост… Посмотрю, как там идут дела.
Он-таки настоял на восстановлении этой капитальной переправы через Аргун. И работы там начались внеплановые. Для этого Даймагулов везде, где только мог, отрывал необходимые материалы, нередко даже в ущерб строительству других важнейших объектов. Агейченков, разумеется, знал об этом, но закрывал глаза, понимая, что чем раньше будет готов мост, тем больше усилится приток нужных грузов в отряд.
— Вечно ты с этим Воронежским мостом носишься, как с писаной торбой, — насупился Агейченков.
— Но там сегодня настил начинают класть, — еще раз попытался убедить командира инженер. — Боюсь, как бы без меня не напортачили.
— Выходит, своим подчиненным не доверяешь? — спросил Агейченков с кривой усмешкой.
— Ну, почему… — растерялся Даймагулов. — Они — люди знающие, но свой глаз вернее.
— Перестраховываешься, значит?
В голосе командира прозвучали язвительные нотки.
— Да как сказать…
— А вот так и скажи! Не доверяю, мол.
— Ну, зачем ты так? — с укором протянул Даймагулов.
— Хватит болтовни! — оборвал его командир. — Я, кажется, сказал, что тебе надо делать, и без промедления. Так что вперед — аллюр три креста!
Даймагулову ничего не оставалось, как сказать «слушаюсь», и сесть в свою машину.
— Давай в первую комендатуру, — отводя глаза, чтобы не встретиться с удивленным взглядом водителя, приказал он солдату, ждавшему от него совсем других слов: Даймагулов уже сказал шоферу, что они едут к Воронежскому мосту, а тот был приучен к тому, что инженер не меняет своих решений.
Даймагулов с горечью должен был констатировать, что предчувствие не обмануло его. С недавних пор он стал замечать, что отношения командира к нему стало портиться. Прежде оно было таким дружески-откровенным, — душа радовалась. И вдруг… Даймагулов заметил это не сразу. Да и началось это как-то исподволь… Однажды командир оборвал его на полуслове, и довольно резко, что прежде никогда не делал. Он подумал, что Агейченков не в духе, чем-то расстроен, и не придал этому значения. Но когда это случилось во второй раз, Даймагулов сказал Агейченкову: «Ты что, Николай Иванович, не с той ноги встал?» Тот отшутился: со всяким бывает, но взгляд у него остался отчужденным, чего Даймагулов не мог не заметить.
Дальше — больше. На одном из совещаний работников штаба Агейченков сделал Даймагулову резкое замечание за медлительность строительства казармы третьей заставы. Обычно он если и упрекал кое в чем своего зама, то делал с глазу на глаз и в более мягкой форме. Даймагулов в душе обиделся, тем более, что командир знал, почему задерживается строительство: заготовка природного камня для возведения стен казармы шла с большим трудом, приходилось почти все время применять взрывчатку.
Даймагулов терялся в догадках. Что могло случиться? Он не мог взять в толк, почему так переменился к нему командир, словно между ними пробежала черная кошка. Секрет открылся внезапно и оказался настолько банален, что Даймагулов ни за что бы не поверил, расскажи ему об этом кто-нибудь посторонний.
Дело в том, что с появлением в лагере Тамары Федоровны, его, как магнит, притягивала палатка санчасти, где обитали приехавшие врачи. Он находил десятки предлогов, чтобы побывать там и хоть одним глазком взглянуть на свою богиню. Она всегда встречала его очень доброжелательно, с удовольствием принимала цветы, которые он сам собирал для нее на стрельбище. Там их было особенно много. А когда однажды Даймагулов привез ей букет эдельвейсов, с трудом добытых им высоко в горах, она пришла в такой восторг, что поцеловала его, воскликнув: «Какая прелесть! Где вы достали такую красотищу, Николай Николаевич?» И эту сцену все медики, конечно, наблюдали, после чего по городку пошли разные слухи.
На другой день вечером к нему в блиндаж завалился Рундуков. Они были в очень хороших отношениях. Даймагулов пообещал комиссару построить такой же блиндаж, какой был у него самого: глубокий, удобный, теплый.
— Послушай, Николай Николаевич, в отряде ходят упорные слухи, что ты успешно ухаживаешь за доктором Квантарашвили, — сказал Рундуков без всяких предисловий. Он не любил обходных путей, предпочитал всегда идти прямиком.
— А разве это запрещено? — засмеялся инженер. — Тем более, что Тамара Федоровна спасла мне жизнь, и я ей по гроб обязан. А женщина она, согласись, обворожительная. К тому же свободная. Какие же здесь могут быть преграды? Я, например, тоже холостой.
— Послушай доброго совета, дружище, — с грустинкой проговорил Рундуков, — Брось ты это дело! Ну, мало ли баб на свете красивых? Не сошелся на докторше свет клином.
— Не понимаю тебя, — потряс головой Даймагулов. — Кого это беспокоит? Ну, влюбился один человек в другого. И что?
— Всех! — отрезал Рундуков. — Всех тревожит! Ты что, не знаешь, что ли?
— А что я должен знать, скажи, пожалуйста!
— То, что Тамара Федоровна была женой полковника Агейченкова.
У Даймагулова перехватило дыхание — не смог даже поверить сразу в то, что услышал. Он, конечно, предполагал, что у такой волшебной женщины было прошлое: она же не девочка. Но чтобы Тамара, его богиня, принадлежала когда-то Агейченкову… Так не бывает. Это какой-то нонсенс! В мире тысячи семейных пар, но чтоб хоть одна, разбившись о быт, оказалась опять вместе на таком пятачке?!
Вороша волосы, Даймагулов прошелся по блиндажу и остановился перед Рундуковым. Тот смотрел на него сочувственно: жизнь, мол, и не такие фортели выкидывает.
— Ну и что? — неожиданно вырвалось у Даймагулова. — Было и быльем поросло! Теперь Тамара Федоровна вольная женщина и вправе выбирать! Кто ей может запретить другого мужика полюбить? Верно?
— Все правильно, дорогой мой, — вздохнул Рундуков. — В принципе каждый человек волен делать все, что захочет. Но мы, пограничники, живем в таком узком, замкнутом мирке… У нас и мораль особая. Малейший нюанс играет роль, да еще какую!
— Не вижу связи! — загорячился Даймагулов.
— Да ты подумай хорошенько, Николай Николаевич. Тамара Федоровна зря что ли сюда приехала? Неужели ты настолько наивен, что полагаешь, будто она к тебе заявилась.
— Таких иллюзий у меня нет.
— И правильно. К нему… к нему, родному, ее душа устремилась, поверь мне. Весь отряд с замиранием сердца смотрит, как идет их объяснение. Неужели ты ничего не видишь? Нужно слепому совсем быть. Идет у них сближение. А тут ты, влюбленный антропос, встал на пути. Может, Николая Ивановича еще на дуэль вызовешь? По старому офицерскому обычаю.
Этот разговор расставил все на свои места, а может, еще больше запутал. Понятно Даймагулову стало только одно: причиной ухудшения их взаимоотношений с командиром были ухаживания инженера за бывшей женой Агейченкова. И если он также имел на нее виды, то неизбежно должен был ревновать к сопернику. Но что мог сделать сам Даймагулов? Уйти в сторону, предоставить Агейченкову вновь соединиться со своей женой. Но это только, если она сама того хочет. А если нет? Чужая душа — потемки, говорят в народе не зря. И что делать со своими чувствами? Ведь он же обожает свою богиню. А любовь не подвластна разуму, ей не прикажешь: умри и больше не появляйся…
Всю дорогу до первой комендатуры Даймагулов думал о том, что произошло с ним. Он был в смятении и просто не знал, как поступить, что предпринять, чтобы разрубить этот гордиев узел. А что его придется разрубать, он был уверен. Дальше так оставаться не могло. Надо было на что-то решаться. Выхода пока он не видел.
Предупрежденный по телефону о приезде инженера Гокошвили встретил Даймагулова прямо на дороге.
— Думаю вы, Николай Николаевич, сразу в Кривую балку поедете, — сказал он, козырнув. — Так я вам краткий путь показывать буду.
— Давай-ка лучше, Арсен Зурабович, сперва на задержанного глянем.
— Так его сейчас увезут в отряд. Полковник Агейченков приказал доставить в штаб. Вертолет скоро будет. Улагай звонок давал. Лично допросить намерен.
— Тем более мне на него надо посмотреть.
— Там и глядеть-то не на что, товарищ полковник. Плюгавенький такой сморчок.
— Так и не заговорил?
— Никак нет. Сколько ни пытались — молчит, словно воды в рот набрал.
— Ну, ладно, покажи мне его все-таки.
Они пошли в крайнюю палатку, где в отдельном отсеке содержался под стражей задержанный. При появлении офицеров он затравленно обернулся. Взгляд темно-маслянистых глаз обжег вошедших. Трудно было даже сказать, чего в нем больше: вражды, ненависти или презрения.
— Видите, как смотрит, волчонок? — заявил Гокошвили. — Зубами бы глотки нам перегрызать стал, если б смог.
— Хорошую школу прошел. Исламисты умеют готовить молодежь.