Ужин еще не начался. Видно, ждали высокое руководство, и никто не решался заявиться в «едальную палатку», как называли столовую старшего командного состава местные острословы. В помещении было пусто, и Агейченков с Даймагуловым ужинали практически вдвоем. Сидели рядом и жевали молча. Сосредоточенно. Словно им и говорить-то было не о чем.
Инженер еще в машине коротко доложил о результатах дневной поездки с начальством. Он думал, что командир засыплет его вопросами. Но Агейченков только хмыкнул: «Добро», — и словно воды в рот набрал. А ведь у него наверняка накопилась масса вопросов. Командира не могло не интересовать, как высокое начальство восприняло те или иные аспекты построения обороны и охраны границы, их оценка фортификационных сооружений, возведенных в отряде.
Даймагулов поглядывал на своего шефа с недоумением. Почему тот молчит? Неужели все еще злится, что ухаживают за его бывшей женой? Но это же глупо! Раз ты бросил женщину, значит, она тебе не нужна вовсе. Нельзя же быть собакой на сене: сам не гам, и другому не дам. А если что не так, скажи прямо: так, мол, и так, не встревай! Самому надо разобраться! Впрочем, это смешно. Ведь шесть лет прошло. За такой срок не только в каких-нибудь отношениях можно разобраться, а крепость построить.
Как это ни странно, а может быть, вполне закономерно, но Агейченков тоже думал о том же. Он только с виду был человеком мягким, открытым. На самом деле (и Николай Иванович это прекрасно знал), он всегда оставался как бы вещью в себе, душу ни перед кем не распахивал. И мысли свои потаенные всегда держал при себе. Командир, считал он, и должен быть таким. Сперва сам все должен тщательно обдумать. Семь раз отмерь, как говорится, а потом уж, приняв решение, выдай его подчиненным. Совет с ним, конечно, держать можно и нужно. Дельные мысли подчиненный способен подсказать. И не учитывать их нельзя. Однако делать окончательные выводы и отдавать распоряжения, за которые потом полностью несешь ответственность, любой военачальник должен сам.
Агейченков много думал о сложившейся в его семейной жизни ситуации. Анализировал свои промахи и ошибки. Придирчиво пересматривал отношение жены к себе, ее капризы и взбрыки, — такие тоже были. Слабому полу это, видно, присуще. К тому же она — тоже человек с характером. Если что не по ней, против шерстки погладишь, вспыхивает, как порох. К тому же Тамара была не просто мужней женой, хранительницей домашнего очага, чего Агейченкову, если честно признаться, очень хотелось бы, а еще — самостоятельной личностью, крупным специалистом в своем деле. Про нее не зря говорили: «Хирург от бога!» Словом «пахали» они практически на равных. И тут претензий предъявлять нельзя, а он, признаться, упрекал Тамару в том, что она плохо ведет дом, не следит за хозяйством, да и за сынишкой нет должного догляда. И на этой почве у них частенько возникали конфликты.
Она не прощала ему ни упреков, ни косых взглядов, ни даже невнимательности. Женщина гордая, с взрывным южным темпераментом, да еще вдобавок красавица: мужики на улице оборачиваются: «Что за пава плывет!» Она обрушивала на него по любому не понравившемуся ей поводу поток гневных слов, а говорить она умела! Частенько это было ему особенно больно: несправедливость терпеть не мог. Николай Иванович был, в сущности, очень раним в душе. Вот почему стенки между ними становились все более основательными, а слова били порой наотмашь.
Кто из них ушел из дома первым, Агейченков не помнил: столько лет прошло! Но, кажется, он. Взял тревожный чемоданчик и отправился ночевать в казарму: благо есть куда. Как потом выяснилось, что она тоже в тот же день уехала к мамочке в Тбилиси, прихватив, разумеется, с собой сына.
Так и расстались, с горечью в душе и с болью в сердце. Он попытался потом несколько раз отобрать сына, мотивируя это тем, что у него и условия получше, и содержание повыше. Но из этого ничего не получилось. Наш самый демократический суд всегда (или почти всегда) стоит на стороне женщины, будто она не может иметь дурных наклонностей и не разбираться в воспитании детей, занимаясь лишь собой. После развода ему дозированно разрешали навещать сына и брать его на каникулы.
И все же сейчас Агейченков более винил в разводе себя, чем Тамару. Будь он посдержаннее да понежнее, этого могло бы и не случиться. Надо было жить с самым близким человеком на равных. Все пополам: радость и горе, успехи и поражения. Больше любви и терпения.
Даже себе Агейченков не хотел признаваться, как страдал без жены, как тосковал по ее телу и нежности. Никто не мог заменить Тамару. Ему нужна была только она — единственная.
Конечно, с годами эта острота чувств, бывшая порой непереносимой, притупилась. Но он и сейчас помнил изгиб ее рук, груди, бедер. Закрыв глаза, мог представить ее в любом виде, прекрасную и обворожительную. Образ, разумеется, не имел уже прежних красок, был скорее эфемерным. Возможно, время стерло бы его из памяти совсем — человек способен забыть все, и в этом часто бывает его спасение. Но когда он увидел Тамару в отряде, все внутри всколыхнулось вновь. Это он почувствовал сразу. А еще — ощутил робость. Было как-то неловко подойти к ней, попросить, ну, пусть не о свидании, а о серьезном разговоре. Он хотел этого, хотел страстно, а перешагнуть через себя не мог. Прошло несколько недель, а они виделись только урывками, обменивались дежурными улыбками, на ходу здоровались — и все. А как нужно было остаться наедине и спокойно обсудить все, что между ними случилось. Он бы, ей-богу, попросил прощения за все свои прошлые и будущие грехи! От самого себя ведь не утаишь: Тамара так и осталась для него самой родной женщиной на свете.
Ухаживаний Даймагулова за Тамарой просто нельзя было не заметить. Достаточно было видеть, как тот смотрит на нее влюбленными глазами, как собирает в горах цветы, чтобы преподнести ей, чего прежде никогда не делал; да просто волнуется при ее появлении. Все это раздражало Агейченкова. Конечно, он понимал, что чувствам нельзя приказать, человек не виноват, что влюбился. Тем более он холостяк, мужик свободный и волен выбирать любой объект для внимания. Но все равно Агейченкову, хотел он этого или нет, было это крайне неприятно. И тут он ничего с собой поделать не мог. Прежняя симпатия к Даймагулову, которого Агейченков очень ценил, рассеялась, как дым, и теперь он смотрел на него, ну, не как на врага, — это было бы слишком, а как на соперника. Понимал, что не прав, мучился от этого, однако изменить что-либо был уже не в состоянии…
Так и поужинали командир со своим замом по вооружению, не проронив ни слова. Вышли из «едальной палатки» и так же молча пересекли плац. На прощание каждый кивнул головой: пока, мол, до завтра! — и разошлись. Агейченков отправился в командирскую палатку, а Даймагулов — в свой блиндаж.
Глава 12
На горы медленно, но верно наступала осень. Заметно пожелтела и малость скукожилась «зеленка», словно ее немного поджарили. Под ногами захрустели опадающие с деревьев желто-коричневые листья. Набухли и осторожно поползли вниз белоснежные шапки далеких гор. Все чаще начал гонять, как в аэродинамической трубе, ветродуй по Аргунскому ущелью. Но еще хуже был мелкий, словно просеянный сквозь сито, холодно-мглистый дождь, сыпавшийся с неба и крутящийся бешеными потоками воздуха над землей. Хорошей летной погоды можно было ждать теперь в Тусхорое лишь иногда. Борты приходили в отряд все реже и реже: везли недостающие продукты, технику, пополнение — необходимое пограничникам для долгой и лютой зимы, когда воздушное сообщение порой прерывается неделями.
В один из редких теперь уже погожих деньков большая грузовая вертушка доставила в отряд вместе с тушенкой и боеприпасами едва ли не последнюю большую партию отпускников. Некоторые возвращались немного пораньше, зная, что на службу будет скоро не так просто и быстро попасть.
Неподалеку от вертолетной площадки было ровное местечко. Здесь Вощагин в тот день готовил свое войско (так он окрестил тщательно подобранную лично им группу разведчиков) к очередному слепому рейду. Они стали проводиться значительно чаще и давали в общем-то положительный результат. Немало мелких банд было уничтожено или рассеяно этой десантно-штурмовой подвижной группой, специально подготовленной Вощагиным. Аналогичные поиски ДШМК практиковались уже и в других отрядах. Так что с легкой руки полковника Агейченкова дело пошло, и неплохо.
Еще раз проверив экипировку группы, начальник разведки заставил солдат попрыгать. Ничто ни у кого не гремело и не звенело. Вощагин остался доволен. Добился он своего. Бесшумность передвижения — первое условие поиска. А вот содержание «сидоров», как называют свои вещмешки солдаты, ему не понравилось. В них продовольствия было больше, чем боеприпасов. Конечно, жрать надо каждый день, объяснял он бойцам, и сколько они пробудут в горах, одному богу известно. Но тушенкой и макаронами не будешь отстреливаться от врага. Кто знает, какой бой, да и сколько их придется выдержать пограничникам на их длинном пути.
Борис Сергеевич так и сказал солдатам:
— Пояски еще можно затянуть в случае нужды, а вот атаку хорошо вооруженных бандитов не отобьешь. Так что запасенное продовольствие придется ополовинить, а освободившееся в рюкзаках место отдать взрывчатке.
В это время приземлился вертолет, и как только прекратились вращаться его лопасти, открылся люк, выскользнула лестничка, и из машины начали выходить пары вернувшихся с родины отпускников. Они шли в обнимку. Смеясь и переговариваясь. Их было не так много. Женщин, постоянно живших в отряде, можно было по пальцам сосчитать, но эта когорта являлась самой надежной. Почти все они начали носить погоны пограничников и были женами офицеров и прапорщиков, служивших здесь, на одном из самых опасных участков российской границы.
Глядя на их оживленные, порозовевшие на свежем ветре лица, Вощагин невольно позавидовал своим товарищам, имевших надежных подруг. По-хорошему, конечно! Счастливые они все-таки мужики! Всегда вместе со своими боевыми подругами. Делят радости и невзгоды. Вдвоем любые трудности легче перенося