Тамара поудобнее уселась на скамеечке в курилке, плотнее запахнула шинель — было все же прохладно, но уходить не хотелось. Просыпающиеся горы представляли собой потрясающую, поистине фантастическую картину. Вершины их побелели, а глубокие трещины в ледниках и узкие ущелья, наоборот, потемнели. Впечатление было такое, что на Главный Кавказский хребет накинули темную, крупную, ячеистую сеть и он выглядел эдакой громаднейшей, пойманной на крючок рыбой, лежащей на боку.
Она снова и снова возвращалась к тому, что с ней случилось. Все эти шесть лет, что она живет одна, показались ей никогда не кончающейся полярной ночью без единого просвета. Были, конечно, увлечения. Она сама пыталась их вызвать. И мужчины попадались неплохие. Но как же им было далеко до Агейченкова, обладающего незаурядным умом, твердым характером и удивительным чувством такта. Во всех стычках, что у них были, нападающей стороной оказывалась она. Он больше отмалчивался, а если и упрекал за что, то мягко, стараясь не задеть ее самолюбия. Другого, или хотя бы подобного ему, ей не встретилось. И она каждый раз разочаровывалась в новом поклоннике, сравнивая его с Агейченковым.
Все эти сорок теперь уже с лишним дней, проведенных в Итум-Калинском отряде, Тамара часто спрашивала себя: что ее сюда принесло? Ведь могла бы спокойненько отказаться. И все поняли бы ее. Да мало ли других горячих точек сейчас на земле! Так нет, настояла! Из себя выходила, когда начальство делало прозрачные намеки и предлагало другие варианты. А почему? Да потому, что ей безумно хотелось увидеть снова Агейченкова, понять, изменился ли он за эти долгие годы и осталось ли в нем хоть толика чувства к ней.
Вот уже скоро конец командировки, осталось всего несколько деньков. А что ей стало известно? Практически ничего. Даже толком не разу основательно не поговорили наедине. Вечно на людях, и он непременно спешащий. Забот по горло. Единственно, что она отметила, — Агейченков стал еще более замкнутым. По его невозмутимому, будто закаменелому лицу ни за что не угадать, какие страсти бушуют у него внутри и есть ли они вообще.
Встречи, разумеется, были, и разговоры тоже. Но исключительно деловые. Как лучше, скажем, обустроить раненых и больных солдат, какую проводить профилактику против простудных заболеваний. И ни слова о личном. О том, что ее тревожило больше всего. Агейченков ни единым намеком не дал своей бывшей жене понять, приятно ли ему ее пребывание в отряде или безразлично; хотел бы он, чтобы она осталась, или рад будет, если Тамара уедет. Вот почему и она держала себя так строго. Разговаривала с командиром отряда только официальным тоном, всем своим видом показывая, что о прошлом она уже не думает. Но в глубине души Тамара давно была готова вернуться к бывшему мужу, попробовать наладить семейную жизнь во второй раз. Возможно, что теперь, когда они прожили в разлуке и многое испытали порознь, все пойдет гораздо лучше. Но даже самой себе она не призналась бы в этом открыто. Такое признание было бы ниже ее достоинства. Представительница знатного княжеского рода Квантарашвили всегда была гордой. И должна оставаться такой, чего бы это ей ни стоило…
Сзади неожиданно подошел Даймагулов. Тамара даже не услышала его шагов. Походка у него была легкой, почти кошачьей, ни один камешек на усыпанной гравием дороге не задевали подошвы тяжелых солдатских ботинок, в которые он был обут. Когда инженер заговорил, она даже вздрогнула.
— Что так рано поднялись, Тамара Федоровна? — поздоровавшись, спросил он.
Она обернулась. Даймагулов был одет в легкий камуфляж. Ворот расстегнут, фуражка сбита на затылок. На губах обычная доброжелательная улыбка. Большие, с еле заметной раскосинкой темно-дымчатые глаза смотрели на нее с явным обожанием. На верхней, гладко выбритой губе, виднелись капельки пота. Видно, от быстрой ходьбы он возбужден.
— Восходом в горах любуюсь, — кивнула она на далекие вершины Главного Кавказского хребта. — Люблю наблюдать пробуждение дикой природы.
— Представьте, я тоже. Вырос среди гор, на Урале. Там примерно такая же картина, как и здесь. Только вершинки пониже будут.
— Значит, в этом наши вкусы совпадают, — заметила она.
— Может, не только в этом?
Вопрос имел явный подтекст. И Тамара сразу уловила его. Даймагулову наверняка давно хотелось спросить: не подходим ли мы друг для друга? Она знала, что он влюблен в нее еще с тех пор, как лежал в госпитале. Только высказать это прямо боится. Вот и ходит вокруг да около, как кот возле горшка с горячей кашей, не решаясь тронуть ее.
Пришедшее на ум сравнение заставило ее улыбнуться. Какая только чушь не придет в голову…
— Вы через три дня покидаете нас? — тихо спросил он, так и не дождавшись ответа на свой двусмысленный вопрос.
Тамара не знала, что ему сказать. Даймагулов нравился ей. Импозантный, крепкий и добрый мужчина. Не будь Агейченкова, она бы могла ответить ему взаимностью. Но… сердцу не прикажешь.
— Да, командировка наша заканчивается. — подтвердила она. — Вы точно определили: через трое суток.
— Уже даже меньше, — с грустинкой сказал он. — На целых шесть часов.
— Вижу, вы не только за днями, а и за часами моего пребывания тут следите, — засмеялась Тамара.
— А разве это запрещено?
— Нет, но зачем?
— И вы не догадываетесь? — пошел он напрямую. Терять ему, как считал Даймагулов, было уже нечего. Она, его богиня, уезжает из отряда. Он тоже покидает его через недельку. И наверняка распростится с Кавказом навсегда.
Она удивленно распахнула свои длинные, слегка загнутые к кончикам ресницы. Даймагулов еще никогда не решался вести с ней откровенный разговор. Неужели решился? Преодолел свою робость? Наверное, из-за того, что она уезжает. Ну что ж, Тамара была готова и к такому повороту беседы. Если честно. Ей давно хотелось поговорить с ним по душам. Ей было жаль его. Милый, обделенный, наверное, женской лаской человек. Обижать его не входило в ее намерения. Но что поделаешь? Как хирург, она понимала, что резать надо сразу и, как это ни больно, по живому.
— Нет, Николай Иванович, я давно поняла, какие чувства вас обуревают, — мягко, но решительно сказала она. — И что вы ждете от меня взаимности.
Он опустил голову, поняв, что разговор пошел напрямую и сейчас прозвучит окончательный приговор. Даймагулов ждал его и боялся. Надежда была слишком призрачной.
— Я права? — спросила она.
— Да-да, конечно, — выдавил он из себя.
— Тогда так прямо и говорите.
Он стиснул кулаки. Сказал себе: ну, смелее, не будь трусом!
— Вам бы не хотелось жить в Москве? — неожиданно спросил Даймагулов охрипшим голосом.
— А вы мне это предлагаете совершенно серьезно? — не без удивления произнесла Тамара.
— Да, меня переводят преподавателем в инженерную академию.
— И вы хотели бы, чтобы я поехала с вами?
— Лучшей награды для меня в жизни не было бы! — воскликнул он.
Она помолчала, печально глядя на инженера. Ей еще больше стало жаль этого мужественного и по всем статьям подходящего для семейной жизни человека (в этом Тамара была убеждена). Встреться он ей до Агейченкова, наверняка сразу сказала бы «да». Но теперь…
— Понимаю вас, Николай Николаевич, — тихо, с болью сказала она. — Буду с вами откровенна. Если бы я не любила другого… поверьте, это не простые слова; чувство выстраданное, до конца осознанное… я бы непременно приняла ваше предложение. Вы, по-моему, человек высшей пробы!
В ее устах это была самая большая похвала.
Для него же ее слова звучали, как похоронный колокольный звон. Рушилась даже та крохотная надежда, которую он лелеял на протяжении всего последнего времени. Ощущение было такое, будто в крышку твоего гроба забивают гвозди.
Он переступил с ноги на ногу. Во рту все пересохло. Сердце сжалось в комок, точно его сжали в тиски.
— Спасибо за все! — прошептал он, не поднимая головы. — За то, что вы есть на свете! Прощайте, Тамара Федоровна!
Он резко повернулся и быстро пошел прочь. В душе была страшная пустота. Глаза оставались сухими, но спазмы сдавили горло — не продохнуть!
Тамара осталась стоять на месте, с острой жалостью глядя вслед инженеру. Многое она бы дала сейчас, чтобы помочь бедному Даймагулову, но не разорвешь же сердце на две половинки. Даже если с Агейченковым у них ничего не получится, полюбить другого она не сможет. А жить вместе без обоюдного чувства… нет, все, что угодно, только не это!
А Даймагулов, опустошенный произошедшим объяснением с Тамарой, без цели бродил по плацу туда и обратно. Он не знал, куда себя деть. Мысли путались, сбивались. Делать ничего не хотелось. В душе было отчаяние. Как жить дальше? То имелась хоть малюсенькая надежда, а теперь ее нет и не будет. Все кончено, рассеялось как дым. И он встанет перед дилеммой: что делать, куда дальше направлять свои усилия, чем заниматься? Одно решение было твердым: отныне его место в академии. Рано ему снимать погоны и расставаться с войсками. Нельзя оставаться перед глухой стеной. Незачем начинать жизнь с нуля, когда тебе за сорок с большим хвостиком… Конечно, инженеры нужны и на гражданке. Но опять придется осваивать какое-то новое дело, нормативы, требования. Каждая работа имеет свою неповторимую специфику. А тот опыт, что накоплен за многие годы в армии, выходит, по боку? Три войны за спиной… Они его, дурака, чему-то да выучили. И просто грех выбрасывать этот опыт и знания на помойку. Кто же потом будет учить этим премудростям молодых, еще сопливых лейтенантов. Дядя? Нет, Даймагулов, так дело не пойдет. Ты можешь, конечно, страдать, антропос несчастный, переживать неудачи на личном фронте, но не имеешь права отказаться от того, чему тебя выучили в войсках, не передав хоть какую-то толику этих знаний и навыков людям. Ведь только так можно избежать многих ошибок, излишней самонадеянности, и в конце концов уберечься от гибели. Никогда не следует забывать, что сапер ошибается только один раз…
Ноги сами вынесли его в автопарк. Но только очутившись возле своего уазика, Даймагулов задал себе вопрос: а зачем он, собственно, сюда пришел? Ведь не просто так, гуляючи. Какая-то мысль подспудно вела его именно сюда.