«Неужели наши подоспели?» — подумал обрадованно инженер, еще не веря в удачу.
Он обернулся и посмотрел на дорогу. Так и есть! Догадка его была верна. Броник с охраной и юркий уазик мчались по щебенке, оставляя после себя густой шлейф пыли.
Счастливый Даймагулов засмотрелся на так вовремя подоспевшую помощь и неосторожно высунулся из-за скалы. «Теперь боевикам будет уже не до нас!» — подумал он. И в этот момент что-то больно ужалило его в шею.
Соскакивая с бронетранспортера, вдоль дороги уже бежали солдаты, стреляя на ходу.
Задняя дверца уазика приоткрылась, и Даймагулов увидел ее, свою богиню. Через плечо у нее висела медицинская сумка. Но это было последнее, что он увидел. Все плыло перед глазами, сливаясь в какой-то радужный калейдоскоп. Тамара бежала к нему по косогору с расширенными от ужаса глазами и что-то кричала. Он не слышал. Сознание меркло. В голове билась одна-единственная мысль: как дорога и нужна ему эта женщина! Но это продолжалось лишь несколько коротких мгновений. Глаза его были широко открыты, но горы потеряли свое очертание. Небо стало ослепительно ярким, опрокинулось и погасло…
Глава 16
Горе и радость нередко идут рядом и бывают очень похожи по степени воздействия на человеческие души. Только горе ранит и, как заноза, не вытащенная вовремя, сидит в тебе долго-долго непроходящей ноющей болью. Радость же возвышает тебя, делает чище, благороднее, заставляет глядеть на мир радостными глазами и чувствовать блаженство от того, что тебе достался кусочек счастья.
Но если они перемешиваются, наслаиваются друг на друга, то создают такой конгломерат противоречивых ощущений, в котором трудно порой разобраться, определить, что превалирует в сердце твоем. А почувствовать раздрай в чувствах— хуже всего.
Нечто подобное произошло и с Агейченковым. Для него подлинной трагедией оказалась гибель Даймагулова. Тот был долгие годы не только его заместителем, а и близким другом, которому доверяешь все тайные мысли свои и делишь с ним последний кусок хлеба. И неважно, что в последнее время между ними пробежала черная кошка и наступило временное охлаждение. Теперь, когда человека не стало, все это отошло на второй план, позабылось и казалось совсем несущественным. В душе осталась лишь память о верном товарище, готовом в любой момент прийти к тебе на помощь и ради дела пожертвовать, чем угодно.
Даймагулова, если так можно выразиться, хоронили трижды. Прежде всего с ним прощались в отряде. Гроб с телом покойного поставили в центре плаца: благо погода позволяла, — и весь личный состав, в том числе и представители от застав, прощаясь, прошли мимо него в скорбном молчании. Затем его под звуки торжественно-траурного салюта погрузили в вертолет и доставили в Ставрополь. Можно было бы этого, конечно, и не делать. Из части «груз-200» в цинковом гробу отправляют прямо на родину. Но Ермаш распорядился, чтобы тело погибшего выставили в конференц-зале штаба. Здесь многие работали с Даймагуловым, знали его лично и тоже хотели попрощаться. После того как в округе была отдана последняя дань уважения покойному, «цинк» с его телом погрузили в самолет и отправили в родной город на Урал, где он и был похоронен с подобающими почестями.
После этого памятного события прошло всего несколько дней. Жизнь Итум-Калинского погранотряда стала входить в привычную колею, и, хотя по оперативным данным, у нашей границы продолжали скапливаться банды боевиков, никаких провокаций пока не было, попыток прорваться на нашу сторону не предпринималось. Пограничники, однако, не ослабляли бдительности. Агейченков и другие офицеры штаба продолжали объезжать заставы, готовить людей к любым неожиданностям, которые могли последовать.
Обстановка оставалась очень напряженной. То, что делалось на сопредельной стороне — в Грузии, представлялось Агейченкову огромным нарывом на теле, росшим не по дням, а по часам, который должен был вот-вот лопнуть. Лживо-успокоительным заверениям Шеварнадзе уже никто не верил. Грузины по отношению к своим прежним друзьям вели себя подло. Они упорно отказывались от совместной с российскими пограничниками операции по уничтожению бандформирований, заявив на весь мир, что если только россияне войдут на их территорию, это будет считаться оккупацией, и немедленно будут предприняты соответствующие ответные меры.
Слушая эти пространные заявления, Агейченков возмущался до глубины души. Всем существом своим он чувствовал, что попустительство бандитам со стороны Грузии до добра не доведет. Поэтому, когда пришла радиограмма Ермаша, разрешающая ему недельный отпуск для устройства семейных дел, Николай Иванович не то, что напугался, — просто очень был взволнован. Как можно бросить отряд в такой напряженный момент? А вдруг как раз в его отсутствие произойдет нападение боевиков? Его же могут просто посчитать дезертиром.
Ерков, очевидно, понял, какие тревожные мысли обуревают командира. Это он принес ему радиограмму командующего.
— Ты не вздумай отказаться, — сказал он сердито. — Думаешь, если что, без тебя тут не справимся?
— Но что люди подумают? — насупился Агейченков. — Командир смылся в самый напряженный момент.
— Зря ты так плохо о своих подчиненных думаешь, дорогой Николай Иванович, — процедил с упреком начштаба. — Все же знают твою ситуацию. Вы с Тамарой Федоровной должны воссоединиться. И не смей отказываться от поездки. Она ждет тебя и, зная, что командующий разрешил отпуск, а ты не приехал, не поймет твоих благих намерений. Поверь мне! Женщина она гордая. Не забывай, что Тамара из княжеского рода. Прости, но инженер правильно называл ее богиней.
Напоминание о Даймагулове всколыхнуло в душе Агейченкова острую горечь. Он многое бы дал за возможность отмотать время назад и честно, по-мужски поговорить с инженером. Рассказать, как они жили с Тамарой, что у них есть сын, и любовь не угасла. Неужели тот не понял бы? Наверняка понял! Николай Николаевич был человек тонкий, душевный, сопереживающий чужим бедам и радостям.
Агейченков еще раз выругал себя в душе. Каким же он был дураком! Вместо того чтобы по-дружески объясниться, молчал, набычившись, смотрел на Даймагулова, как на вражину. Готов был пристукнуть его, в крайнем случае морду набить… Как же ему все-таки не хватало такта, понимания нюансов человеческой души.
— Так что давай, топай, аллюр три креста, как ты говоришь, — хлопнул его по плечу Ерков. — Я пока тут за всем пригляжу. А то ты, гляжу, совсем уже перебдеть стараешься. Не будь святее папы римского…
С таким добрым напутствием Агейченков и вылетел в Ставрополь.
Встреча с Тамарой была незабываемой. Оба они так соскучились друг по другу, что и минуты не могли побыть врозь. Тем более, что она тоже получила в госпитале отпуск по семейным обстоятельствам и носилась по инстанциям вместе с ним. А дел предстояла куча. И самой затруднительной было получить разрешение на брак, не выдержав положенного месячного срока после подачи заявления на регистрацию. Напрасно Николай Иванович объяснял обстановку на границе, доказывал, что никак не может ждать. Чиновники были неумолимы: закон, мол, для всех одинаков, сделай одному исключение, другие тоже потребуют. Лучше исключений не делать.
Дело дошло до городской администрации. Но и там нашлись «законники».
Агейченков не знал, что и делать. Кое-кто из знакомых посоветовал ему: да ты дай им на лапу — и дело с концом. Но он еще никому в своей жизни взяток не давал. Да и как начинать новую жизнь с такого грязного дела?
Дошло до того, что свадьба, намеченная в ресторане гостиницы «Турист», оказалась под угрозой срыва. Да и отпуск его подходил к концу. Уехать ни с чем Агейченков не мог. Они с Тамарой решили идти к самому губернатору и просить его сделать для них исключение. Но тут об их затруднениях узнал Ермаш.
— Чудак-человек! — засмеялся он, вызвав к себе командира отряда. — Что ж ты раньше мне не сказал?
Он кому-то позвонил, объяснил ситуацию. Вопрос был решен буквально в две минуты.
Регистрация брака, как и хотел Агейченков, состоялась в тот же день, что и восемнадцать лет назад. Княгиня Квантарашвили снова взяла его фамилию. Вечером состоялось свадебное торжество. Ермаш отказался быть тамадой. Как-то не совсем удобно, сказал он Агейченкову, попроси кого-нибудь другого. Эту роль, как это ни странно, взял на себя Роман Трофимович Улагай.
— Раз мне доверено, — сказал он с усмешкой, — все будет в полном ажуре. Чекистов хулят сейчас порой, но все знают: что сделано их руками, сработано на век.
И все же, во все этих приятных треволнениях Агейченков ощущал горьковатый привкус. Дорого бы он дал за то, чтобы шафером на их свадьбе был его давнишний друг Даймагулов. И пусть с болью в душу, с разочарованием, но выдержал бы он этот священный обряд и пожелал бы им с Тамарой счастья. Возможно, это помогло бы Николаю Николаевичу побороть внезапно вспыхнувшую страсть. Он был же еще так молод. Ему могла бы встреться (и встретилась бы непременно!) его настоящая богиня.
Николай Иванович ничего не спрашивал у Тамары, но чувствовал, что она тоже скорбит по погибшему. В смерти инженера даже, может быть, себя в какой-то мере упрекает… Однако его жена не обронила на сей счет ни слова. Видно, не хотела бередить свежую рану.
Зато в другом она оказалась непреклонной. После свадьбы заявила: «Я еду с тобой. И с начальником госпиталя, как он ни уговаривал меня остаться, и с кадровиками уже договорилась. Возражения не принимаются. Буду врачом в вашем отряде».
Он тоже пытался ее отговорить. Некомфортные условия, полевая обстановка, постоянная опасность и все такое прочее. На это она ему сказала: «Жена должна быть с мужем всегда, делить с ним все радости и невзгоды». А когда Агейченков вознамерился пойти к начмеду управления и воспользоваться его авторитетом, решительно заявила: «Не вздумай ни к кому ходить. Даже Ермаш мне не указ. Все равно будет по-моему!»
О, ее упрямство он знал. Не раз проверял на практике. Если Тамара что сказала, непременно сделает… Такой уж характер. И он, естественно, ни к кому не пошел и спорить по этому поводу с ней не стал. В душе он был даже горд за жену. Настоящая боевая подруга такой непреклонной и должна быть.