Она вошла в палатку немного смущенная, видимо, не зная, как себя вести, оставшись наедине с бывшим мужем. Он нашел ее такой же прекрасной, как и шесть, и десять лет назад. Тамара ничуть не изменилась… Это он рассмотрел особенно хорошо. Те же волшебные, без единой сединки блестящие волосы, черным, как смоль, ореолом обрамляющие ее прекрасное смуглое лицо с шальными ямочками на щеках; те же соколиные брови вразлет и глаза, бьющие наповал. Она ни капельки не постарела, только стала чуть посолидней. Изящество и красота остались при ней, только стали какими-то основательными — это приходит только с возрастом и сильнее всего действуют на мужчин, если те, конечно, понимают эту метаморфозу зрелости. А Николай Иванович был как раз из таких, видел не броскую, а акварельную красоту. Вероятно, потому, что сам слишком много испытал, прочувствовал, знал, что такое холод одиночества и тоска по духовно близкому человеку. С годами он, наверно, просто стал мудрее…
— Ну, здравствуй, Николай Иванович! — тихо слетело с ее полных, четко очерченных губ цвета распустившейся розы. Когда-то он так любил целовать этот алый букет, каждый раз испытывая его живительную свежесть.
Хорошо, что хоть не на вы, подумал Агейченков с горечью. Но почему обязательно Иванович? Ведь всегда звала Колюшей, Колюнчиком, и это так здорово звучало! Неужели так и не простила? А что, собственно, следовало прощать? Он никогда не хамил ей. Они никогда вдрызг не ругались. Если и спорили, то культурно, вежливо. Колкие, обжигающие взгляды, которыми иногда обменивались, не в счет. Их, как говорится, к делу не пришьешь. Вот разве зарубки на сердце остаются… Да и не так просто их загладить, всю жизнь о себе частенько напоминают. А это похуже любой физической травмы. Та может зарубцеваться, а душевная рана незрима: хочешь того или нет, остается в душе навсегда и напоминает о себе всякий раз, когда соприкасаешься с прошлым. На кой черт и кому нужен был тот разрыв, что между ними произошел?
Они встретились глазами, будто заглянули в душу друг другу. Агейченкову вдруг показалось, что взгляд ее обласкал его, как в былые времена. Он даже внутренне вздрогнул. Неужели?.. Но черные большие родные глаза сверкнули былым блеском и погасли. Тамара быстро опустила их.
— Я подготовила для отправки все бумаги, тебе остается только их подписать.
У него чуть не вырвалось: о чем ты? Но он вовремя прикусил язык. За своими горькими переживаниями забыл о тяжелейшем ЧП в отряде. Хорош командир! Без сопровождающих документов «груз-200» не отправишь.
— Давай сюда, — нахмурился он, тоже переходя на деловой тон. Внутри осталось острое сожаление, что нужного разговора, который мог состояться — он его так ждал! — не получилось. Ему надо было многое, очень многое ей сказать… Жаль!
В палатку заглянул посыльный из штаба.
— Товарищ полковник, вас на завтрак ждут, — торопливо выпалил он. — Все стынет, сказал завстоловой. Третий раз подогревают. Очень просили побыстрее прибыть.
Агейченков покосился на Тамару.
— Ты тоже наверняка ничего не ела?
— Нет, спасибо, я уже позавтракала.
Ее отказ вызвал у него горькое сожаление. Очень хотелось еще хоть немного побыть с ней, поговорить о чем-нибудь и хоть посмотреть на давно не виденного очень дорогого человека. Он еще подумал: могла бы и не отказываться. Просто посидеть с ним за столом, попить чаю. Но раз не хочет… Он тоже должен быть гордым, держать марку.
— Иду, — сказал Агейченков солдату. — Так и передай прапорщику, через минуту буду.
— Да, вы уж поторопитесь, товарищ полковник! — воскликнул посыльный. — Я совсем забыл. Дежурный велел передать, что командующий уже вылетел из Владикавказа.
Новость была ошеломляющей. Агейченков никак не ждал, что в отряд нагрянет сам начальник регионального управления. Он ждал прибытия Улагая и внутренне приготовился к этому. Зная, какие вопросы может задать контрразведчик, уже дал задание своим подчиненным подготовить кое-какие справки. Но приезд шефа все менял. Это было и хорошо, и плохо…
Лучше всего сразу дать полный отчет обо всем случившемся, чем потом докладывать на военном совете, — так проще и лучше. Однако Ермаш не станет въедливо докапываться до деталей происшедшего, как это сделал бы Улагай. Ему сразу подавай выводы, которые сделаны из случившегося, и, главное, конкретные предложения по предотвращению подобных неприятных инцидентов впредь. Чтобы такие трагедии больше не повторялись. Любимый вопрос генерала был: «Ну и как дальше жить собираешься, дорогой полковник? Поведай старику…» И хотя Ермаш был старше Агейченкова всего на какой-то десяток лет, но принадлежал он к старшему поколению пограничников; тем более что командовал практически воюющим округом, называемым ныне Северо-Кавказским региональным управлением…
После завтрака Агейченков хотел переговорить с начальником штаба по поводу предложения Даймагулова. Ему понравилась идея о создании на заставах мобильных саперных групп, оперативно проверяющих маршруты движения пограничников. Трудоемкая, конечно, работа, но может дать неплохой результат. Однако изложить Еркову все, что было уже придумано, Николай Иванович не успел, хотя основное тот уловил. Послышался далекий рокот вертушки.
— Быстро же генерал до нас добрался из Владикавказа, — заметил начштаба, смотря на север, откуда приближался шум двигателя. — И сорока минут не прошло, как вылетел.
— Тут расстояние по прямой небольшое. К тому же ты, Семен Яковлевич, знаешь, какие ассы ведут его маршрут, — улыбнулся Агейченков.
— Говорят, командир экипажа с Ермашом еще в Афгане летал.
— Насчет Афгана не знаю. А вот в первую чеченскую, когда генерал был еще начальником штаба округа, и первый и второй пилот с ним пару раз в отчаянные переделки попали. Их даже раз подбили. Садились, что называется, на одном крыле. Винт уже не фурычил.
Быстро подъехал командирский уазик, вызванный из гаража оперативным дежурным. Агейченков, Ерков и присоединившийся к ним Метельский забрались в него, и машина понеслась наверх, к посадочной площадке. Вертолет уже вынырнул из ущелья, по которому шел. Летел он, как это теперь принято, очень низко, практически недосягаемо для «стингера»… Ракета «земля-воздух» все-таки значительно опаснее, чем крупнокалиберный пулемет, обстреливающий откуда-нибудь из землянки летящий на небольшой высоте аппарат…
Когда уазик выбрался наверх, «вертушка» уже заходила на посадку. Придерживая руками фуражки, офицеры приблизились к машине. Ермаш легко сбежал по металлической лестничке, выброшенной из двери вертолета, и принял рапорт Агейченкова. Был он сух, поджар и оттого, должно быть, казался выше ростом. Это впечатление усиливала фуражка с высоченной тульей, плотно сидевшая на лобастой голове, обрамленной жесткой шевелюрой пепельных волос. Когда-то, очевидно, они были русыми, теперь же господствовала сплошная седина. Слегка впалые смуглые щеки были выбриты до синевы. На левой скуле отчетливо просматривался побелевший косой шрам. Агейченков знал, что Ермаш получил это ножевое ранение в схватке с контрабандистами, пытавшимися уйти за кордон с большим грузом женьшеня. Дело было в Приморье, и служил тогда капитан Сергей Ермаш всего лишь начальником заставы. Об этом в свое время много писали газеты.
— Не хотите ли позавтракать, товарищ генерал-лейтенант? — спросил Метельский. В его голосе Агейченкову послышались слишком уж угодливые нотки, и он с неприязнью подумал: «Мой зам в своем репертуаре». По сути, предложить это командующему должен был он, командир отряда.
— Уже, — буркнул Ермаш, здороваясь с офицерами за руку. — Владикавказцы подхарчили перед полетом.
Он сел в машину рядом с водителем. Офицеры разместились на заднем сиденье. Уазик рванулся, как застоявшийся конь. Генерал неодобрительно глянул на шофера. Он не любил лихачей и вообще, по мнению Агейченкова, был не в духе. Часто хмурился, во взгляде не было привычной строгой доброты — смотрел холодно, отчужденно. Глаза, словно остекленевшие, отливали свинцовым блеском, что было недобрым признаком. Агейченков с удивлением подумал: неужели его наше ЧП так выбило из колеи? Он знал Ермаша как очень выдержанного, рассудительного, сурово-властного военачальника, чрезвычайно редко позволяющего себе открыто сердиться, тем более кричать на подчиненных. Там, где идет война, командующему, пусть даже очень переживающему за гибель солдата, не пристало показывать это прилюдно. Что-то тут было не так… Да и поджатые губы генерала, за всю дорогу не проронившего ни слова, тоже не свидетельствовали о хорошем расположении духа. Обычно он на ходу задавал вопросы, интересовался всем новым, что попадалось на глаза, расспрашивал о жизни, настроении бойцов. Ледяное же молчание не предвещало ничего доброго.
Агейченков терялся в догадках. Таким суровым и насупленным он командующего еще не видел. Неужели случилось еще что-нибудь, о чем они пока не знают?..
Вполне возможно. Отряд большой: десятки застав, масса приданных подразделений. Вдруг где-то что-то опять произошло из ряда вон выходящее?
Пока они добирались до места, Николай Иванович так ничего и не смог придумать, чтобы объяснить чрезвычайную хмурость командующего.
В штабную, как ее называли, палатку, где обычно проводились все собрания и совещания: она вмещала более сотни человек при необходимости, — народу набилось густо. Сюда пришли начальники отделов и служб, командиры своих и приданных подразделений и, конечно, почти все штабники, включая Рундукова со своей командой, которому и вовсе нечего тут делать.
Все вытянулись, когда вошел командующий. В палатке наступила звенящая тишина. Ермаш обвел офицеров тяжелым пристальным взглядом и неожиданно сказал:
— А разве я собирал совещание? Вам что, делать нечего? — Он помолчал и тем же резким тоном добавил: — Всем по местам! Занимайтесь своим делом — охраной государственной границы! Кто потребуется, вызову. Со мной остаются командир и начальник штаба.
Все заторопились к выходу. Через минуту палатка опустела. Ермаш тяжело опустился в кресло у трибуны и жестом предложил присесть на скамейку напротив стоящих навытяжку Агейченкова и Еркова. Взгляд его оставался по-прежнему тревожно-печальным, а лицо каким-то скорбно-задумчивым. У Николая Ивановича снова екнуло сердце. Он слишком хорошо знал своего командующего. Что-то определенно случилось! И довольно серьезное…