При Франциске I университет выступал как против новых ересей, так и против Болонского конкордата, отменившего Прагматическую санкцию. Луазель особо выделяет «сражение университета против иезуитов».
И такие баталии будут вестись всегда, пока миряне хотят сделаться клириками, а клирики мирянами, что приводит к смешению чинов и состояний, установленных повсюду в христианском мире, а в особенности в этом королевстве. Университет же, всегда участвуя в делах, более служащих церкви Иисуса, чем мирским заботам, должен считаться скорее духовной корпорацией, чем светской.
О церковном характере университетской корпорации говорит, по мнению Луазеля, и тот факт, что ректор раз в три месяца возглавляет процессию клира университетских церквей[279] на Пре-о-Клер, где «некогда читались проповеди на всех языках». Ныне это ушло в прошлое, и «луг клириков загрязнен и осквернен ссорами, драками и поножовщиной». Именно те, кто настаивает на светском характере университета, превратили его из поля Паллады в Марсово поле[280]. В торжественных процессиях люди университета шествуют вместе с прелатами, а ректор — следом за епископом. Достаточно указать на обычай благословения ярмарки Ланди, куда ректор является в сопровождении духовенства университетских церквей[281] как «маленький епископ».
Возвращаясь к вопросу о юрисдикциях, Луазель отмечает, что Парижский парламент, конечно, может судить дела, связанные с университетом, но только если речь идет о светском имуществе, переданном благотворителями. В регистрах парламента нет постановления, в котором говорилось бы о светском характере университета. Напротив, при утверждении новой редакции Парижской кутюмы[282] президент Кристоф де Ту выделил университету место среди клириков, между епископом и аббатами.
Воистину, те, кто ради бенефиция с двумя сотнями ливров дохода идет против власти Святого престола, причиняют своей alma mater величайший ущерб, желая сорвать с нее драгоценное платье клерикатуры, чтобы переодеть в мирскую одежду и, поместив ее под светское ярмо, лишить ее достоинства, свобод и вольностей, которые были ею завоеваны и хранимы на протяжении многих веков[283], — так завершает свою речь Антуан Луазель.
Во время военных действий сторона, находящаяся в невыгодных условиях, может уравновесить свои шансы, внезапно применив оружие нового поколения. Таким оружием стал новый метод исторической критики, осваиваемый эрудитами. С помощью Этьена Паскье Луазель разрушал базовые конструкции «каролингского» или королевского мифа университетской истории, служившего базой для аргументов Сервена. Вдумчивое чтение хроник, памятников университетской поэзии и уставов позволило Луазелю предложить свою версию университетской истории. В этой версии были свои противоречия, и Луазель это прекрасно понимал, ведь иногда университет конфликтовал со Святым престолом, как сам, так и в союзе с королем противостоя папе. Луазель не фальсифицирует факты, он просто предпочитает умалчивать о неудобном. Его положение было сложным — приходилось отстаивать папские прерогативы перед парламентом, чьи галликанские симпатии были ярко выражены, к тому же и сам Луазель, и его друг Паскье являлись рьяными защитниками галликанских вольностей от посягательств Рима. Луазель исподволь демонстрирует приверженность этой позиции. Споря с тем, что своим возникновением университет обязан «шотландским» ученым, прибывшим в Париж при Карле Великом, адвокат приводит любопытное сравнение:
Говорить, что шотландцы или ирландцы принесли знание во Францию, все равно как если бы через 500 лет сказали, что иезуиты принесли образованность в Париж из Италии или Испании[284].
Намек на Общество Иисуса сразу же отсылал к процессу, который университет возбудил против иезуитов в 1564 году. На этом процессе адвокатом университета выступал молодой в ту пору Этьен Паскье. Вспомним, что Луазель отнес борьбу с иезуитами к числу университетских подвигов. Среди этих подвигов — сопротивление Болонскому конкордату 1516 года и отстаивание Прагматической санкции, то есть борьба за ограничение папских прерогатив. Странная позиция для адвоката, эти прерогативы защищавшего! Но надо помнить, что парламентские судьи совсем недавно, в 1580 году, поддержали попытку университета добиться от короля отмены конкордата[285].
Через пятнадцать лет в «Диалоге адвокатов» Луазель устами Паскье предложит адвокатам считать своим родоначальником Пьера де Кюиньера. Молодежь удивилась: ведь в соборе Нотр-Дам этот адвокат XIV века представлен скульптурой смешного человечка, о чей нос женщины и дети тушили свои свечки: «Поистине, вы оказываете нам великую честь, желая начать разговор об адвокатах курии с такого молодца!»[286] Однако Паскье объяснил, что такова была месть церкви смелому адвокату, оберегавшему права короля от папских посягательств. Именно этот де Кюиньер помянут Луазелем в связи с подвигами университета. Это не случайные оговорки, опытный адвокат недвусмысленно намекал на наличие общих ценностей с судьями парламента и, шире, с галликански настроенной публикой.
Тридцатилетний адвокат Сервен, в отличие от пятидесятилетнего Луазеля, не обладал ни большим опытом выступлений в залах парламента, ни опытом занятий историей. Однако в «Реплике» Сервен концентрирует внимание не только на процедурных ошибках Пьера Тенрие, как обещал в конце своей первой речи. Приняв вызов, он тоже обращается к истории, углубляя свои экскурсы и стараясь чаще, чем прежде, приводить доказательства своих положений.
Сервен начинает свою «Реплику» с похвалы Генриху III:
Под его предводительством мы надеемся достичь лучшей жизни, он поддерживает среди людей образованность, служащую средством от забвения. Он покровительствует словесности, которая заставляет оживать умерших. Хотя и немая, она оживляет людей и заставляет их говорить. Это его, короля, мы должны признать первым и главным патроном университета[287].
Оживить умерших — задача, достойная Жюля Мишле[288], французского историка-романтика XIX века. В какой-то мере Сервен выступает его единомышленником, развивая тезис, что если мы признаем основателем университета кого-нибудь другого, то проявим неблагодарность не только по отношению к Карлу Великому, «который канонизирован из-за своей святой жизни и память которого мы отмечаем в этом дворце»[289], но оскорбим и других королей.
И что бы сказал Людовик Заика, если бы он проснулся? Я слышу великого Гинкмара, архиепископа Реймсского, стоящего рядом с ним, сетующего на то, что некто именует университет дочерью еще кого-то помимо короля[290].
В своих исторических реконструкциях Сервен часто прибегает к доказательству от противного: «Если не университет, то кто?» Гинкмар Реймсский в одном из своих писем, адресованных императору Карлу Толстому, пишет о королевских педагогах и просит дать детям Франции справедливых магистров. Но где их можно было найти, если не в Париже?
Перейдем к временам Гуго Капета и увидим, что Роберт, его наследник, был наиболее ученым из всех королей. Кто его сделал таковым? Университет, дочь его отца[291].
Но помимо такой традиционной аргументации, Сервен в «Реплике» чаще, чем в первой речи, указывает источник своих сведений — сборник Ансегиза, в котором, как отмечает адвокат, можно найти законы Карла Великого о школах,
из которых родился прекрасный светоч мира — Парижский университет…. украшенный шотландскими учеными наставниками, щедро вскормленными божественным милосердием, все это мы читаем у Гагена[292].
Приводит Сервен и свидетельство Бенжамена Наваррца[293], восхвалявшего иудейскую школу Парижа, но отмечавшего, как много было ученых в этом большом городе при Людовике VII. Описав, как около 1150 года в Париж прибыли многие доктора схоластики и сентенциарии[294], которые были любимы и опекаемы королями, Сервен делает вывод, что основателями и патронами университета был короли, и их следует признать первыми его руководителями.
Отвечая Антуану Луазелю на вопрос о начальствующих над университетом, Сервен отмечает, что епископ Парижский и папа римский являются пастырями в духовных делах, но отнюдь не в делах имущественных. Канцлер не является главой университета, его должность — должность схоластика, то есть каноника, которому поручили руководство соборной школой. В Париже главой университета является исключительно ректор, главный во всем, что касается школ и образования. Но поскольку ректор — мирянин, то он не может давать благословения, и когда школяры, пройдя испытания, становятся мэтрами и полноправными членами университета, их специально представляют духовному лицу — канцлеру, чтобы он благословил их. Так Сервен разрешил конфликт, который, как мы помним, разгорелся в 1543 году из-за притязаний канцлера Жака Спифама на верховенство над университетом. Управление школами всегда было прерогативой ректора, как это зафиксировано в акте 1271 года, зарегистрированном в книге университета. Ректор — лицо светское, его избирают из числа мэтров искусств, он не обязан носить тонзуру. Ректор поддерживает порядок в университете, обеспечивает мир между «нациями», инспектирует коллегии, отстаивает права университета в любом из судов. Но благословляет ли он ярмарку Ланди?