[66], мэтром Флореном Пиро, тем самым куратором детей, который был назначен правосудием. Как мы помним, ордонанс, изданный в Виллер-Котре, определял максимально допустимый срок регистрации дарений в регистрах Шатле в четыре месяца со дня составления акта. Но королевский ордонанс вступил в силу лишь в сентябре 1539 года, поэтому о задержке регистрации в данном случае говорить не приходится.
В этом акте не называются имена детей, что весьма нехарактерно для документов подобного рода. Но мы можем получить кое-какую информацию о детях Ле Пилёра от первого брака. Так, в акте, зарегистрированном в Шатле 17 августа 1546 года, мэтр Жан Ле Пилёр-младший[67], проживавший в городе Флоранс, что в сенешальстве Тулузы, посетив Париж, «заявляет о дарении мэтру Мишелю Ле Пилёру, своему брату, стряпчему парижского Шатле, всех своих прав на имущество, причитавшееся ему после кончины покойной Мадлен Ле Пилёр, их сестры, при жизни монахини»[68]. Брат-стряпчий аккуратно зарегистрировал это дарение уже на следующий день, 18 августа 1546 года. Таким образом, хотя бы часть планов Жана Ле Пилёра сбылась: его сыновья «вошли в профессию» судейских.
В 1548 году адвокат Жан Ле Пилёр-старший составил новый акт, в котором уточняет некоторые статьи дарения 1539 года. Он вносит важное дополнение, отказавшись от статьи, в которой ранее резервировал за собой возможность поместить под ипотеку имущество на сумму до 1200 ливров, «так как он закончил свои дела и его решение таково, чтобы с Божьей помощью более ничего не закладывать и помещать под ипотеку». Также в дополнение к многочисленной недвижимости в Париже он передает детям еще один «дом в тупичке, выходящем на улицу Кенканпуа, примыкающий к дому „оловянного горшка“, который ранее принадлежал Нивуазенам»[69]. Этот запоминающийся домовой знак «оловянного горшка» встретился мне в другом акте, составленном год спустя: в своем дарении некий крестьянин Жан Дусе упоминает дом на улице Кенканпуа, «где висит обычно оловянный горшок», дом, по поводу которого ведется процесс в Шатле, ввиду узурпации его Жаном Ле Пилёром[70]. Таким образом, наш адвокат остается еще весьма активным и продолжает округлять свои городские владения, порой достаточно спорными методами.
Тем не менее в акте 1548 года Ле Пилёр говорит о завершении своих дел не случайно. Акт был составлен 3 марта 1548 года, и тем же числом датировано завещание адвоката.
Мне посчастливилось отыскать текст завещания в черновиках-минутах конторы нотариуса Жака Жуайе. Судя по всему, его составлял сам Жан Ле Пилёр. Документ представляет собой отдельную тетрадку, подшитую к связке минут и исписанную мелким, вполне читаемым почерком, совершенно непохожим на все те, которые встречались в данной связке[71].
Дело обстояло, по-видимому, следующим образом: Ле Пилёр сам составил завещание, полагаясь на свое знание нотариальной процедуры и формы. Нотариусы, однако, нашли в тексте некоторые несообразности, внесли правку, а затем составили гроссу — нотариальный акт на пергамене с полной формой вступления и заключения. Но вместо того, чтобы затем записать минуту, передающую точное содержание документа и хранящуюся в архиве нотариальной конторы, нотариусы или их клерк просто подшили составленный Ле Пилёром акт к связке текущих документов. Это сэкономило им трудовые затраты: если за гроссу платил клиент, то минуты клерки записывали бесплатно (поэтому текст обычной минуты неудобочитаем из-за плохого почерка и обилия сокращений). Здесь же почерк нотариуса встречается лишь на полях десятистраничной тетради[72].
Таким образом, мы имеем дело с «олографическим» завещанием, составленным самостоятельно, без помощи нотариуса и, как правило, не совпадавшим с принятым формуляром. В него следует вчитаться внимательнее: помимо информации о конфликтах между наследниками в нем есть сведения о сторонах жизни парижан, малоизвестные нам по другим источникам.
Этот объемный документ начинается пространным разделом «благочестивых статей» (les clauses pieuses). В свое время подобные разделы завещаний интенсивно изучались французскими исследователями, пытавшимися реконструировать отношение людей прошлого к смерти и определить динамику этих изменений[73]. Текст Ле Пилёра немного отличается от принятой формы и начинается следующим образом:
Я, Жан Ле Пилёр, беднейший грешник, часто думая, что никакой смертный человек не может спастись или избегнуть прав смерти, но, напротив, всё приближает его тело к ней, и учитывая также кратковременность жизни и ее преходящий характер и то, что после кончины он хочет с Божьей помощью подняться в Царствие Небесное; здравый телом и мыслью, находясь в стадии выздоровления, я сделал заявление о своей последней воле.
Поддавшись пафосу, Ле Пилёр явно что-то напутал с местоимениями. Его следующая фраза может показаться нам тавтологичной:
По обычаю древних отцов и по примеру благочестивой доктрины, я делаю сие настоящее распоряжение, согласно своей последней и завещательной воле, как следует ниже.
Прежде всего, я вручаю Богу свою душу, каковую ему было угодно создать бессмертной и выкупить и защитить от врага, а в будущем спасти, в чем я надеюсь на Него и на Его прославленную мать, Деву Марию, заступницу (advocate) и убежище для бедных грешников.
Затем, я хочу и постановляю, чтобы мои долги все были выплачены, и мои штрафы… (здесь Ле Пилёр оставляет без продолжения эту ритуальную фразу).
Затем, чтобы после моей кончины мое тело находилось бы в церкви, а после службы и произнесенных месс было бы полностью положено в могилу моих покойных отца и матери, их потомков и иных моих родственников, похороненных на кладбище Невинноубиенных в двадцатом склепе (charniers), считая от большого портала этого кладбища, находящегося на улице Сен-Дени, в сторону от других ворот, выходящих в сторону Пляс-о-Шат [Кошачей площади].
Затем, моему погребению быть такому, как у бедного человека, без всякого кольца свечей и прочего освещения вокруг тела, без представления [видимо, портретное изображение покойника]; за исключением лишь двух свечей, которые будут зажжены на алтаре во время погребальной службы, и двух факелов со стороны креста, которые будут нестись, сопровождая крест при моем погребении и обратно до церкви, откуда был взят этот крест. А если возникнет спор с кюре или викариями, которые будут возражать, то я не желаю, чтобы на моем погребении и во время погребальной службы зажигались бы иные свечи, кроме четырех малых. А также не желаю никакого шума плакальщиков и не желаю, чтобы устраивались поминки, как водится по обычаю, потому что такая помпа при похоронах и погребениях нужна лишь живым и не идет на пользу душам бедных покойников.
Как видим, Жан Ле Пилёр не жалует пышные похороны и роскошные заупокойные мессы, но делает это не по какимто «реформационным» соображениям, а из общей подозрительности и недоверия к моральным качествам тех, кто обычно выступает в качестве плакальщиков и богомольцев. Как мы дальше увидим, он имел большой опыт общения с этой публикой. К тому же отношения с приходским священником у Ле Пилёра также не были безоблачными, на что указывает продолжение текста завещания: он жалует половину экю своему кюре за то, чтобы он осуществлял контроль (визитацию) за ходом всего похоронного обряда, но если кюре будет участвовать в процессии лично и сам служить последнюю мессу, то получит только то, что следует по обычаю. Впрочем, общине церкви Сен-Мерри, «чьим прихожанином я был дольше всего», также отводится пол-экю[74].
Затем, я хочу, чтобы для всех моих квартирантов и квартиранток, плательщиков рент и цензитариев, которые проживают в этом городе Париже и будут присутствовать на моей погребальной службе и на мессах… было бы сбавлено по четыре парижских или турских су с их платежей после моих похорон, но только единожды, на один срок.
А каждому из оставшихся его должников, платящему ренту, он готов простить однократную выплату из всех причитавшихся, не уменьшая основной суммы долга, с тем чтобы они молили Бога за благодетеля.
Затем он обращается к «преподобным матерям аббатисам или приорам и монахиням» того монастыря, где подвизались его дочери Женевьева, Клод и Антуанетта Ле Пилёр. Помимо обычной службы, которая устраивается, когда умирает отец или мать монахини, на кладбище при монастырской церкви надлежит «прочитать и отслужить достойным образом высокую мессу-реквием с поминовением усопших, всенощную, заутреню, поминальную [службы][75], на которых будут присутствовать все монахини, и для этого каждой из них будет уплачено по 15 су за службу и по 20 су, чтобы иметь что-нибудь к обеду сверх их обычной еды». Затем на протяжении года со дня смерти еженедельно следует служить малую мессу-реквием, на что им выделяется 3 турских су в год, а затем эта месса должна будет повторяться ежегодно. На этих мессах молитвы должны читать дочери — Женевьева, Клод и Антуанетта — или те монахини, которым будет поручена эта миссия в случае смерти дочерей Ле Пилёра. Своим дочерям он выделяет пожизненный пенсион — по 25 су в год, «чтобы молили Бога за меня». Эти деньги должны использоваться на их нужды и частные денежные расходы и выплачиваться ежегодно в Париже в день поминовения мертвых. Но недоверчивый Ле Пилёр остается верен себе:
Я не хочу, чтобы их обитель брала и присваивала что-либо для монастыря, но оговариваю, что указанные 25 су должны идти на мелкие расходы сверх обычных средств, выделяемых монастырем на их содержание. А если будет сделано иначе, то пусть ничего не будет выплачиваться.