Автор книги приводит рисунок, сделанный для него го время посещения Оэнпелли. Художник-абориген рассказал Маунтфорду, что изобразил громовержца Мамарагана. Две полосатые ленты, тянущиеся от рук к ногам божества, символизировали молнии, а торчащие из коленей и локтей выступы — каменные топоры, которыми Мамараган расщепляет деревья и убивает людей. Не исключено, что обнаруженный нами рисунок тоже представлял Мамарагана. Странно только, что художник сделал его одноруким и одноногим. Можно, конечно, предположить, что он хотел показать громовержца в профиль и поэтому мы видим только одну руку и ногу. Но это не согласуется с любовью художника к детализации — вспомним «рентгеновское» изображение внутренних органов рыбы.
Все остальные символы наскальных росписей были не столь загадочны. Над женскими фигурами проступал примитивный набросок старинного пистолета. В других местах виднелись мушкеты, сабли, парусные корабли и пароходы с валившими из труб клубами дыма. Трудно сказать, для чего художники изображали все это — для ритуальных или иных целей; не исключено, что им просто хотелось показать соплеменникам, какие чудеса они видели на побережье. От скалы до моря всего пятьдесят миль, так что аборигены частенько должны были наведываться туда.
На меня самое сильное впечатление произвели не причудливые изображения духов и не натуралистические зарисовки животных, а два отпечатка человеческих рук по соседству с пистолетом. Кто-то из приходивших сюда людей вымазал правую ладонь в охре и прижал ее к скале. Другой кроме ладони оставил на стене отпечаток запястья и предплечья. Эти две человеческие руки, запечатленные среди причудливых существ, порожденных фантазией художника, могли быть автографами мастеров. Что хотели они выразить своими картинами? Сможем ли мы когда-нибудь постичь замысел художников?
Вооружившись карманными фонариками, мы стали методично обследовать пещеру. Задача оказалась непростой. Чтобы разглядеть мелкие рисунки под потолком, пришлось карабкаться на стены и сооружать из камней подставки. Но усилия были вознаграждены. В углах мы обнаружили изображения гоан, крокодилов, черепах, кенгуру и грациозно изогнувшихся в прыжке дельфинов. Некоторые помещались в таких недоступных местах, что можно было только диву даваться, как художники умудрились добраться туда. Это представлялось немыслимым даже при овеянной легендами ловкости аборигенов. Не исключено, правда, что здесь когда-то были выступы, со временем обрушившиеся. Можно ли это считать косвенным доказательством древности рисунков? Правомерно предположить и другое: если художники придавали своим творениям особый смысл, они вполне могли соорудить лестницу и даже леса.
Лазая по скале в поисках рисунков, я случайно заглянул в узкую расселину. Там, зажатый между стенами, лежал обесцвеченный человеческий череп. Он вопросительно уставился на меня пустыми глазницами. На дне валялись ребра и кости ног. К стене была прислонена длинная раздвоённая ветка, на которой висела котомка из выцветшей холстины. В ней лежали несколько отполированных камешков, деревянный брусок, наискось заштрихованный охрой, сплетенный из травы треугольник, распавшийся у меня в руках, и маленькая продавленная табакерка с витиеватой эмблемой викторианской эпохи на крышке. Выпустившая ее фирма давно уже перестала существовать. Должно быть, это были пожитки умершего, его самые любимые вещи, оставленные здесь после ритуала похорон.
Травяной треугольник, закрывавший низ живота, служил единственной одеждой, которую носили члены племени какаду. Аляповатая табакерка, безусловно, считалась редким завидным сокровищем. Камешки и раскрашенный брусок были атрибутами священнодействия и поэтому представляли огромную важность для аборигена. Ценнее этих вещей у него ничего не было. Только самым близким людям доводилось их видеть при жизни хозяина. Я завернул их в ветхую холстину и аккуратно положил на прежнее место.
Мы полагали, что из всех животных Нурланджи легче всего будет снимать буйволов. И ошиблись. Буйволов в округе действительно было много, найти их в буше не составляло особого труда, и, будь мы охотниками, застрелить пару зверей было проще простого. Но мы приехали не стрелять, а снимать. Однако, как только мы пытались установить камеру, они галопом уносились прочь. Не знаю, то ли они нас слышали, то ли чуяли запах, но факт остается фактом: буйволы не стремились попасть на экран, оставляя нам на память лишь облако пыли.
Снабдив камеру самым сильным объективом, мы сделали несколько кадров буйволов, валявшихся в болоте в окружении верных египетских цапель. Однако животные находились примерно в полумиле от берега, и качество изображения оставляло желать лучшего. Дело было не только в расстоянии: нагретый воздух сильно дрожал, так что казалось, будто мы видим буйволов сквозь подернутую рябью завесу воды. Снимать их с дальней дистанции в буше мешали деревья и кустарники. Необходимо было подобраться к животным поближе, хотя такое «сближение» не привлекало ни нас, ни буйволов.
К этому времени к нам присоединились три зоолога из Канберры, изучавшие фауну Арнемленда. Один из них, Гарри Фрис, несколько лет назад занимался здесь, в Нурланджи, исследованием полулапчатых гусей. Он хорошо знал местность и повадки буйволов.
— Попробуем вот что, — предложил он. — Как только заметим группу буйволов, Дэвид с Чарльзом возьмут камеру и спрячутся в буше. Мы с Бобом объедем стадо с другой стороны и погоним его к вам. Тут главное — сидеть тихо. Если не совершите какой-нибудь глупости, хорошие кадры вам обеспечены.
План показался замечательным.
На следующий день в пяти милях от лагеря мы заметили буйволов. Такое крупное стадо нам до сих пор не попадалось. Подсчитать число животных не представлялось возможным: они были довольно далеко и с такого расстояния выглядели среди деревьев коричневыми тенями, наплывавшими друг на друга. Прикинув, мы решили, что в стаде голов сто, не меньше.
Слева от нас начиналось болото, справа поднималась цепь холмов с крутыми, каменистыми склонами. Между ними оставался естественный коридор, посреди которого торчало мертвое эвкалиптовое дерево с могучим дуплистым стволом. Гарри подъехал к нему. Мы с Чарльзом выскользнули из машины и спрятались за деревом. Машина тут же двинулась дальше. Буйволы не должны были заметить нашего десанта, во-первых, потому, что дерево находилось довольно далеко, а во-вторых, ветер дул в нашу сторону, так что запах до них не доносился. Пока все шло превосходно.
Природа словно специально поработала над стволом дерева, чтобы превратить его в идеальное убежище: в дупле мог спокойно разместиться человек, а у самого основания оказалась дырочка для обзора. Я забрался в дупло и, приникнув к отверстию, стал наблюдать за происходящим впереди; Чарльз, присев рядом на корточки, расчехлил камеру. Судя по рокоту мотора и громыханию кузова, машина свернула вправо. Буйволы не проявляли никакого беспокойства. Шум машины стих, и буш снова ожил. Из-под куска коры выползла маленькая ящерица и занялась охотой на мух. Промчалась стайка разноцветных вьюрков и, опустившись на соседний куст, зачирикала, не обращая на нас внимания. Мы сидели не шевелясь.
Откуда-то издалека послышался слабый автомобильный гудок. Должно быть, Гарри и Боб уже объехали стадо и начали гнать буйволов в нашу сторону. Я прильнул к дырке. Чарльз проверил камеру, Всё наготове. Я увидел, что вожаки стада медленно затрусили по коридору в нашу сторону, как мы и рассчитывали. Животные не очень испугались машины и просто решили благоразумно отойти с дороги. Когда они поймут, что машина преследует их, все стадо галопом кинется прямо на нас. Дерево окажется как бы островком безопасности в гуще машин на городской улице в час пик. Кадры должны выйти потрясающие: мелькающие в облаке пыли копыта, выпученные глаза, морды в клочьях пены и — крупным планом — лес страшных рогов в двух-трех метрах от объектива. Чарльз уперся плечом в дерево. Буйволы приближались. Вожаки прибавили скорость, напряженно вытянув шеи.
Чуть в стороне, слева, показалась стайка белых какаду. Не заметив нас, птицы уселись на ветвях дерева прямо над нашими головами. Грохот буйволиных копыт все нарастал, сквозь него время от времени доносилось гнусавое бибиканье автомобиля. Вожаки были уже метрах в пятидесяти. Чарльз не решался выглянуть, чтобы не выдать себя. Прижав камеру к стволу, он приник к глазку.
Неожиданно один какаду свесился вниз и приметил нас. Он выгнул шею, словно не веря своим глазам, и испустил пронзительный визг. Его приятели тоже взглянули вниз и скрипучими голосами стали выражать негодование. Сквозь глазок мне было видно, как вожаки стада на мгновение замедлили бег, в тревоге заколебались и вдруг резко свернули налево к болоту. Остальные ринулись за вожаками. Все стадо домчалось до берега и с плеском ухнуло в тину, исчезнув среди панданусов. Мы не успели снять ни одного кадра.
Это был первый, но далеко не последний случай, когда нас выдали какаду — самые бдительные, остроглазые и крикливые часовые буша, из-за которых смелые кинематографические замыслы летели насмарку.
Йорки Билли был уверен, что возле лагеря снять буйволов как следует нам не удастся.
— Их тут мало осталось, — сказал он, — всех перестреляли.
Йорки посоветовал обследовать равнины вокруг Каннон-Хилла, в нескольких милях к востоку от Оэнпелли.
— Там буйволы ходят стадами и местность открытая, так что хорошо просматривается, — добавил он.
Каннон-Хилл привлекал пас и по другой причине. Работавший в районе Оэнпелли Маунтфорд писал, что в пещерах Каннон-Хилла и соседней горы под названием Обпри он видел многочисленные росписи. По его оценке, это были самые прекрасные образцы наскальной живописи во всей Австралии. Нам очень хотелось посмотреть Оэппслли, но район вокруг миссии был закрыт из-за вспышки эпидемии тифа. Зато Обири и Каннон-Хилл располагались на нашем берегу Ист-Аллигейтора, и въезд туда не возбранялся.
Каннон-Хилл лежит в семидесяти милях от Нурланджи; учитывая дорогу, съемки наскальных изображений и буйволов должны были занять несколько дней, за меньший срок не управиться