Ревностный распорядитель собственной легенды, Гомбрович говорил правду и одновременно лукавил, утверждая, что успешно избежал всех форм величия. Ибо что бы он ни думал и какими бы ни хотел представить нам свои мысли, создание шедевра влечет за собой неизбежные последствия и, в конечном итоге, признание. В конце 1950-х Фердидурку наконец перевели (благодаря меценатам) на французский язык, и Гомбровича «открыли». Такого успеха можно было только желать – последовал триумф над противниками и недоброжелателями, реальными и воображаемыми. Но писатель, который советовал читателям избегать всякого самовыражения, остерегаться любых убеждений и недоверчиво относиться к собственным чувствам – то есть прежде всего не отождествлять себя с тем, что их якобы определяет, – вряд ли мог не настаивать на том, что он, Гомбрович, не есть эта книга. Действительно, он должен был ей уступить. «Произведение, преобразованное в культуру, парило в небе, тогда как я летел эшелоном ниже». Подобно огромной заднице в конце романа, сопровождающей в вышине безразличного героя, летящего обратно в нормальный мир, Фердидурка вознеслась в литературные эмпиреи. Да здравствует ее возвышенное стремление осмеять все попытки «нормализовать» желание… да здравствует дух великой литературы.
2000
Педро Парамо
«В Комалу я отправился, когда узнал, что там живет мой отец, некий Педро Парамо. Сказала мне про это мать. И я обещал ей, что после ее смерти тотчас пущусь в дорогу и разыщу его. Я сжал ее руки, подтверждая нерушимость данного мною слова. Она умирала, и я готов был обещать ей всё что угодно»[12]. Уже с первых фраз Педро Парамо Хуана Рульфо, как и с начала новеллы Генриха фон Клейста Михаэль Кольхаас или романа Йозефа Рота Марш Радецкого, мы осознаем, что находимся в обществе замечательного рассказчика. Фразы колдовской лаконичности и прямоты, затягивающие читателя в книгу, сверкают великолепной законченностью, будто начало старой сказки.
Однако ясный, прозрачный стиль начальных страниц романа – это лишь первый шаг. В действительности Педро Парамо – повесть неизмеримо более сложная, чем кажется вначале. Предпосылка книги – умирающая мать, отправляющая сына в мир, на поиски его отца, – сменяется адским многоголосием. Повествование разворачивается в двух мирах: в Комале настоящего, куда направляется Хуан Пресиадо, и в Комале прошлого, что есть деревня воспоминаний его матери и молодости Педро Парамо. Повествование мечется между первым и третьим лицами, настоящим и прошлым. (Великие истории не просто излагаются в прошедшем времени, они – о прошлом.) Комала прошлого – это деревня живых. Комала настоящего населена мертвецами, и встречается прибывший в деревню Хуан Пресиадо только с призраками. На испанском páramo означает пустошь, бесплодную землю. Мертв не только отец, которого он ищет, но и все остальные в деревне. Будучи мертвы, они не в силах выразить ничего, кроме своей сущности.
«В моей жизни много молчания, – сказал однажды Рульфо. – Так же и в моих сочинениях».
Рульфо говорил, что долгие годы носил в себе Педро Парамо, прежде чем понял, как написать книгу. Он исписывал сотни страниц, затем уничтожал написанное; однажды он назвал свой роман упражнением в удалении. «Практика создания рассказов дисциплинировала меня и заставила понять, что необходимо исчезнуть и позволить своим буквам говорить, как заблагорассудится, что, может показаться, привело к нехватке структурированности. В действительности, однако, в Педро Парамо существует структура, однако эта структура соткана из молчания, из повисших нитей, вырезанных сцен, в которых всё происходит параллельно во времени, которое есть не-время».
Педро Парамо – легендарная книга, автор которой и сам стал легендой еще при жизни. Рульфо родился в 1918 году в штате Халиско, переехал в Мехико, когда ему было пятнадцать, изучал право в университете и начал писать (но не публиковать) в конце 1930-х годов. Первые журнальные публикации его рассказов относятся к 1940-м, а сборник рассказов увидел свет в 1953-м. Сборник назывался Равнина в огне. Педро Парамо вышел в свет спустя два года. Две эти книги снискали Рульфо репутацию беспрецедентно оригинального и авторитетного автора в мексиканской литературе. Немногословный (или необщительный), учтивый и щепетильный, высокообразованный и совершенно лишенный претенциозности, он был своего рода человеком-невидимкой, который зарабатывал на жизнь в областях, совершенно не связанных с литературой (так, в течение многих лет он торговал автопокрышками); он женился и имел детей, а ночи своей жизни, по собственному признанию, часто проводил за чтением («Я путешествую в книгах») и прослушиванием музыки. Кроме того, он был широко известен и глубоко почитаем братьями-писателями. Нечасто случается, чтобы первые книги автор издал, когда ему за сорок пять, еще реже – когда эти книги почти сразу признают шедеврами. А чтобы такой писатель никогда больше не издал ни одной книги – вещь почти небывалая. В течение многих лет, с конца 1960-х издатель Рульфо анонсировал выход романа Горный хребет – но за несколько лет до своей смерти в 1986 году автор заявил, что уничтожил рукопись.
Рульфо беспрестанно спрашивали, почему он не публикует новые книги, как будто цель жизни писателя – в том, чтобы продолжать писать и публиковать. В действительности цель писателя – в том, чтобы написать великую книгу, то есть книгу, которая будет жить. Именно это совершил Рульфо. Книгу не стоит читать, если ее не хочется перечитывать. Гарсиа Маркес сказал, что, открыв для себя Педро Парамо (наряду с Превращением Кафки эта книга была самой важной в его юности), он мог цитировать по памяти длинные пассажи, а в конце концов выучил наизусть весь роман – так велико было его восхищение и так ему хотелось наполниться этой книгой.
Роман Рульфо – это не только один из шедевров мировой литература XX века, но и одна из самых влиятельных книг столетия; поистине, сложно переоценить ее влияние на испаноязычную литературу последних сорока лет. Педро Парамо – это в полном смысле слова классика. В обратной перспективе кажется, что книга эта не могла не быть написана. Педро Парамо глубинным образом повлиял на литературное творчество и продолжает звучать в других книгах. Перевод на английский Маргарет Джилл Коста, который подтверждает заверения, данные мной Хуану Рульфо в Буэнос-Айресе незадолго до его смерти, в том, что роман выйдет на английском в точном и несокращенном переводе, – это важное событие в мире литературы.
1994
Дон Кихот
«Идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок»[13].
Дон Кихот, как и Госпожа Бовари, – это книга о трагедии чтения. Однако роман Флобера реалистичен: воображение Эммы растлено книгами, которые она читает, – вульгарными любовными историями. В случае Дон Кихота – героя избыточности – проблема не столько в низком качестве книг, сколько в самом объеме прочитанного. Книги не просто смутили его воображение – они его похитили. Он полагает, что мир заключен в книгу. (Согласно Сервантесу, всё, что думал, видел или воображал Дон Кихот, следовало канве его чтения). Страсть к книгам выводит его, в противоположность Эмме Бовари, за мыслимые пределы компромисса или испорченности. Эта страсть делает его сумасшедшим – она же сообщает ему глубину, героизм, подлинное благородство.
От чтения поглупел не только герой романа, но и сам повествователь. Повествователь Дон Кихота сообщает, что не гнушается чтением даже и клочков газет, найденных на мостовой. Но если итог чрезмерного чтения Дон Кихота – это помешательство, результат страсти повествователя – авторство.
Первое и величайшее эпическое произведение, посвященное болезненному пристрастию, Дон Кихот одновременно развенчивает «институт литературы» и выступает его экстатическим восхвалением. Дон Кихот – неисчерпаемая книга, предмет которой – всё вокруг (целый мир) и ничто (содержимое одной головы – то есть безумие). Книга безжалостная, велеречивая, поедающая самое себя, полная размышлений, игривая, безответственная, поминутно разрастающаяся, умножающая себя – роман Сервантеса есть совершенный образец великолепного мизанабим, «помещения в бездну», что есть литература, и того хрупкого бреда, той мании, из которой соткано авторство.
Писатель – это в первую очередь читатель, причем читатель буйнопомешанный, читатель наизнанку, дерзкий читатель, утверждающий, что он может сделать лучше. И вполне справедливо, что, когда величайший из живущих авторов сочинил образцовую басню о ремесле писателя, он изобрел писателя, жившего в начале XX века, который решил, в качестве дела всей жизни, написать (части) Дон Кихота[14]. Написать еще раз. Воссоздать в точности так, как было задумано. Ведь Дон Кихот больше, чем любая другая книга, есть литература.
1985
Письмо Борхесу
13 июня 1996
Нью-Йорк
Дорогой Борхес!
Принимая во внимание то, что Ваши литературные творения всегда пребывали под знаком вечности, мне представляется не слишком странным адресовать Вам письмо. (Борхес, прошло десять лет!) Если кому-либо из современных авторов и предуготовано литературное бессмертие, то этот человек – Вы. Вы во многом оставались производным своего времени и культуры, и всё же Вы умели проницать свое время и культуру, нередко почти волшебным образом. Это было как-то связано с Вашим открытым, внимательным и щедрым отношением к миру. Вы были наименее эгоцентричным, наиболее прозрачным из всех писателей, а также самым искусным. Последнее можно связать и с естественной чистотой духа. Пусть Вы долго жили среди нас, но, развив в себе замечательные качества разборчивости и отстраненности, Вы стали опытным путешественником, способным мысленно переноситься в другие эпохи. Вам было присуще неповторимое чувство времени. Обычные для людей понятия прошлого, настоящего и будущего представлялись Вам банальными. Вы любили говорить, что в каждом мгновении содержатся прошлое и будущее, цитируя (наскольк