образом жизни. Образы способны меняться. Торжество разнообразия, индивидуальности как стиля подрывает авторитет гендерных стереотипов и становится неумолимым противодействием ханжеству, которое по-прежнему лишает женщин фактического доступа ко многим профессиям и формам опыта.
Возможности для реализации женщинами своей индивидуальности наравне с мужчинами – это, конечно, радикальная идея. Именно в этой форме, к лучшему или к худшему, звучит наиболее правдоподобно традиционный феминистский призыв к справедливости для женщин.
Альбом фотографий, книга о женщинах. Весьма американский замысел – щедрый, страстный, изобретательный, открытый. Нам самим предоставлено решать, что делать с этими фотографиями. В конце концов, фотография – это не мнение. Или всё же мнение?
1999
Там и здесь
Оммаж Халибёртону
Прежде путешествий – по крайней мере, в моей жизни – были книги о путешествиях. Книги, в которых говорилось, что мир огромен, но что его возможно объездить! Мир, полный точек назначения.
Первыми книгами о путешествиях, которые я прочла, и, конечно же, одними из самых важных в моей жизни были вещи Ричарда Халибёртона. В 1940 году, когда я прочитала его Книгу чудес, мне было семь. Халибёртон, красивый, изысканно-светский американский юноша родом из Браунсвиля, штат Теннесси, придумавший для себя судьбу вечной молодости и странствий, открыл мне глаза на жизнь, которая казалась сáмой привилегированной на свете, – жизнь писателя, исполненную бесконечного любопытства, энергии и безграничного энтузиазма. Быть путешественником, быть писателем – в детском сознании два этих понятия смыкались.
Конечно, многое в моем детском сознании подготовляло меня к тому, чтобы влюбиться в идею беспрестанных путешествий. Мои родители прожили за границей большую часть первых шести лет моей жизни – у отца был меховой бизнес на севере Китая, – в то время как мы с сестрой оставались на попечении родственников в Штатах. Насколько я помню, во мне всегда жила мечта о путешествиях в экзотические земли. Невообразимое существование моих родителей на другой стороне земного шара питало во мне совершенно определенное, хотя и безнадежное стремление путешествовать. Книги Халибёртона сообщали мне, что в мире множество замечательных вещей. А не только Великая Китайская стена.
Да, он гулял по Великой стене, а также взошел на Маттерхорн, на Этну, на Попокатепетль, на Фудзияму и на Олимп; он посетил Большой Каньон и мост Золотые Ворота (в 1938 году, когда была издана книга, мост считался самым новым из мировых чудес); он вплыл на лодке в Голубой грот и проплыл вдоль Панамского канала; он посетил Каркасон и Баальбек, и Петру, и Лхасу, и Шартр, и Дельфы, и Альгамбру, и Тимбукту, и Тадж-Махал, и Помпеи, и водопад Виктория, и залив Рио-де-Жанейро, и Чичен-Ицу, и Голубую мечеть в Исфахане, и Ангкор-Ват, и… и… и. Халибёртон называл их «чудесами», и разве не открыли для меня его книги значение «шедевра»? Далекий мир был полон удивительных мест и зданий, и я тоже могла бы однажды увидеть и узнать истории, с ними связанные. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно Книга чудес пробудила во мне пыл и жажду – творчества и странствий.
За год до того, как я прочитала Книгу чудес, Халибёртон рискнул отправиться под парусом на классической китайской джонке из Гонконга в Сан-Франциско и бесследно исчез в середине Тихого океана. Ему было тридцать девять. Знала ли я, что он погиб, когда читала книгу? Наверное, нет. Но вот еще что. Тогда я еще не до конца осознала и смерть моего тридцатитрехлетнего отца в Тяньцзине, о которой узнала в 1939 году, через несколько месяцев после того, как моя мать окончательно вернулась из Китая в Америку.
Гибель Халибёртона не бросила тени на уроки отваги и жажды странствий, которые я черпала из его книг. Те книги – от Царской дороги к романтике, его первой хроники путешествий, вышедшей в 1925 году, до Книги чудеc, его последней изданной вещи, – я прочитала все: для меня они таили идею чистого счастья. И успешного акта воли. У вас что-то на уме. Вы себе это представляете. Вы готовитесь. Вы путешествуете к назначенной цели. Затем вы ее видите. Разочарования нет в помине. Действительность оказывается еще более захватывающей, чем вы думали.
Книги Халибёртона передают самым откровенным – то есть «немодным» – образом «романтику» путешествий. Сегодня энтузиазм к путешествиям, пожалуй, выражен не так интенсивно, но я уверена, что поиски мест странных или прекрасных (а также странных и прекрасных) столь же увлекательны, как прежде. Для меня, безусловно, так было всегда. И благодаря влиянию книг, которые я прочла в очень юном возрасте, мои наблюдения удивительных мест на протяжении всей взрослой жизни (в основном производные представившейся мне возможности или обязательств, а не чистой тяги к странствиям) продолжают нести отпечаток Халибёртона. Когда я наконец прогулялась по Великой Китайской стене и вплыла на лодке в Голубой грот, и когда на меня гадили мартышки близ Тадж-Махала, и когда я шла среди развалин Ангкор-Вата, и когда вымаливала разрешение переночевать в спальном мешке на розовых камнях Петры, и тайком поднималась на пирамиду Хеопса в Гизе перед рассветом, то я говорила про себя: со мной это было! Эти места были и в его списке. И хотя Сан-Франциско для меня – скажем так, совсем не экзотичный город, проезжая по мосту Золотые Ворота, я всегда вспоминаю, как он описан в книге Халибёртона. Даже страна, которую я почему-то не считаю особенно интересной и не посетила до сих пор, Андорра, остается на моей внутренней карте, потому что он был там. И когда на ум мне приходит Мачу-Пикчу, Пальмира, Лхаса или Фудзияма, я думаю о том, что мне не довелось там побывать. Пока еще.
Культ молодости, который одухотворяют книги Халибёртона, вряд ли мог что-то значить для меня семилетней. Примечательно, что именно ассоциация путешествий с молодостью, прекрасной молодостью, кажется сегодня устаревшей. Еще студентом Принстонского университета, сразу после Первой мировой войны, он поддался обаянию Портрета Дориана Грея, и на протяжении всей своей краткой жизни восхищался Рупертом Бруком, биографию которого надеялся однажды написать. Еще более старомодным, чем эти аллюзии, кажется предположение Халибёртона, будто он несет своим читателям «новости», что читателя увлекут и соблазнят его слова – а не фотографии в книгах (кстати сказать, в рассматриваемых изданиях речь идет разве что о моментальных снимках: автор на фоне Тадж-Махала и тому подобное). Сегодня, когда жажда путешествий пробуждается прежде всего посредством изображений, фото или видео, мы ожидаем, что достопримечательности, многие из которых и так хорошо нам знакомы, будут говорить сами за себя. Действительно, мы, как правило, видели знаменитые достопримечательности – в цвете, на движущихся картинках – задолго до того, как совершили поездку, чтобы насладиться ими воочию.
Повести и путевые заметки Халибёртона полны персонажей – здесь экскурсоводы, проводники, аферисты и другие местные жители. Населенный мир, с которым он сталкивается, наполняет его разум. Сегодня можно путешествовать соло – оставаясь на месте, дабы освободить голову от мыслей. Обезумевшая от горя героиня новеллы Дона Делилло Художник тела время от времени включает компьютер и погружается в круглосуточную видеотрансляцию веб-камеры, установленной у края двухполосной шоссейной дороги близ Котки, в Финляндии, причем объектив камеры направлен на асфальт. «Это опустошало ее сознание и позволяло ощутить глубокое молчание неведомых мест».
Для меня путешествие – способ заполнить сознание. Но это означает, что, помещая себя за пределы себя самой, я также опустошаю свой ум – я нахожу почти невозможным писать, когда путешествую. Чтобы писать, я должна оставаться на месте. Настоящие путешествия соперничают с мысленными путешествиями. (Что есть писатель, если не путешественник в мыслях?) Когда я думаю о том, сколько значили для меня книги Халибёртона в ту пору, когда я только начинала читать, я понимаю, что понятие «путешественник» питало и раззадоривало мою юную мечту стать писателем. Признаваясь себе в том, что мне интересно всё на свете, я лишь пытаюсь сказать, что хотела бы всюду побывать. Как Ричард Халибёртон.
2001
Единственность[23]
Кто ваш любимый писатель, много лет назад спросил меня интервьюер. – Можно назвать только одного? – Ага. – Тогда это просто. Конечно, Шекспир. – Никогда бы не подумал, что вы назовете Шекспира! – Боже мой, почему? – Вы никогда ничего не писали о Шекспире.
Ох.
Итак, я должна быть тем, что пишу? Не больше? Не меньше? Но ведь каждый писатель знает, что это не так.
Я пишу, что могу: то есть то, что приходит ко мне и кажется достойным занесения на бумагу. Я испытываю страстные чувства в отношении многих вещей, которые, однако, не попадают в мою прозу и эссе. Так происходит, например, в том случае, когда мысли кажутся мне лишенными оригинальности (не думаю, что я могла бы сказать о Шекспире что-нибудь новое и важное), или же если я еще не обрела необходимую внутреннюю свободу писать об этих вещах. Мои книги – не я, не вся я. А в известном смысле я меньше, чем они. Мои лучшие книги более разумны, более талантливы, чем я сама, – во всяком случае, они другие. «Я», которая пишет, есть преображение – специализация и совершенствование, согласно определенным литературным целям и привязанностям, – той «я», которая живет. Лишь в тривиальным смысле можно сказать, что я создаю свои книги. По-настоящему я чувствую, что они создаются – опосредованно, через меня – литературой; тогда как я – их (литературы) слуга.
Та «я», через которую рождаются книги, испытывает и другие порывы, имеет и другие обязанности. Например, как человек я верю в необходимость правильных поступков. Но, с точки зрения автора, всё сложнее. Литература не тождественна правильным поступкам – хотя она соотносится с выразительностью (язык) на высоком уровне и с мудростью (вовлеченность, сострадание, правдивость, нравственная серьезность). Кроме того, мои книги – это не способ