Граде Пасовича и узнала, что она – самая заслуженная актриса сараевского театра; решив ставить Годо, я сразу подумала о ней в роли Поццо. Пасович пришел к выводу, что в постановке будут заняты только женщины (он сказал мне, что несколько лет назад в Белграде Годо уже ставили в исключительно женском составе). Но это не было моим намерением. Мне лишь хотелось стереть в актерском составе разницу между полами, учитывая, что, на мой взгляд, Годо – одна из немногих пьес, где это оправдано, так как персонажи характерны для человека как такового, даже аллегоричны. Если «каждый человек» (подобно местоимению «он») в действительности относится к любому человеку (вне зависимости от пола) – как об этом постоянно твердят женщинам, – то такую роль может исполнить и женщина. Я не пыталась заявить, что женщина тоже может быть тираном – так позже счел Пасович, узнав, что я прочу Инес Фанкович на роль Поццо, – скорее, я хотела сказать, что женщина может сыграть роль тирана. В свою очередь, Адмир («Атко») Гламочак, актер, которого я взяла на роль Лаки, изможденный, гибкого телосложения человек тридцати лет, которым я восхищалась в роли Смерти в Алкесте, отлично соответствовал традиционному образу раба Поццо.
Оставалось три роли: Владимир и Эстрагон, жалкие бродяги, и посыльный Годо, мальчик. Меня тревожило, что хороших актеров больше, чем ролей, ведь я знала, как важно для актеров, принявших участие в прослушивании, быть в этой пьесе. Трое казались особенно талантливыми: Велибор Топич, исполнявший в Алкесте роль Смерти, Изудин (Изо) Байрович, исполнявший роль Геракла, и Нада Джуревска, ведущая актриса в пьесе Крлежи.
Тогда мне пришло в голову, что в спектакле можно задействовать и вывести на сцену сразу три пары бродяг, то есть три Владимира и три Эстрагона. Велибор и Изо, казалось, образуют самую яркую, центральную пару; не было причин отказываться от замысла Беккета – двое мужчин в центре сцены; но их предполагалось фланкировать слева двумя женщинами, а справа женщиной и мужчиной – три вариации на тему пары.
Поскольку детей-актеров в театре не было, а довериться непрофессионалам я не решалась, то на роль посыльного я взяла взрослого – Мирза Халилович, талантливый актер, выглядел по-мальчишески и к тому же говорил по-английски лучше всех в труппе. Из остальных восьми актеров трое вообще не знали английского. Замечательно, что Мирза выступал в роли переводчика – это помогало мне общаться со всеми одновременно.
Ко второму дню репетиций я начала распределять текст, как музыкальную партитуру, между тремя парами Владимир – Эстрагон. Однажды мне уже довелось ставить пьесу на иностранном языке – Какой ты меня желаешь Пиранделло в туринском Театро Стабиле. Но я немного знаю итальянский, в то время как мой сербскохорватский (или «родной язык», как его называют в Сараеве, – ведь слово «сербскохорватский» произносить не слишком уместно), когда я приехала, был ограничен четырьмя фразами: «Пожалуйста», «Здравствуйте», «Спасибо» и «Не сейчас». Я привезла с собой англо-сербскохорватский словарь, издания пьесы Беккета на английском и французском (в мягкой обложке) и увеличенную фотокопию текста, в которую вписала карандашом «боснийский» перевод, строчку за строкой, как только его получила. Я также вписала английский и французский строки в боснийский экземпляр. Примерно за десять дней мне удалось выучить наизусть слова пьесы на языке моих актеров.
Труппа была многонациональной? Мне многие задавали этот вопрос. И если да, не было ли между актерами конфликтов и трений, и «ладили ли они друг с другом», как спросил меня кто-то уже здесь, в Нью-Йорке.
Ну конечно, труппа была многонациональной – население Сараева так разнообразно, а смешанные браки так распространены, что трудно представить себе любую группу, в которой не были бы представлены все три основные этничности этих мест. В конечном счете я узнала, что у Велибора Топича (Эстрагон I) – мать-мусульманка и отец-католик (хорват), хотя у него сербское имя, в то время как Инес Фанкович (Поццо), должно быть, хорватка, так как Инесса – хорватское имя, и она родилась и выросла в прибрежном городе Сплит, а в Сараево приехала тридцать лет назад. Родители Милианы Зироевич (Эстрагон II) – сербы, в то время как у Ирены Муламухич (Эстрагон III) – должно быть, по крайней мере, отец-мусульманин. Я не изучала вопрос об этническом происхождении актеров. Они знали свои корни, и это нисколько им не мешало, потому что они – коллеги (вместе они играли во многих спектаклях) и друзья.
Да, конечно, они хорошо ладили.
Такие вопросы демонстрируют, что спрашивающий поддался пропаганде агрессора: дескать, война вызвана вековой ненавистью, это война гражданская или война за отделение, тогда как Милошевич пытается спасти федерацию, а сербы, сокрушая боснийцев, которых сербская пропаганда часто называет турками, спасают Европу от мусульманского фундаментализма. Возможно, мне не стоило удивляться вопросам, часто ли я видела в Сараеве женщин в чадре. Нельзя недооценивать то, в какой степени сложившиеся стереотипы о мусульманах сформировали «западную» реакцию на сербскую агрессию против Боснии.
Понимание этих стереотипов позволило бы также объяснить, почему зарубежные художники и писатели, которые считают себя политически вовлеченными, не вызвались что-то сделать для Сараева (это еще один вопрос, который мне часто задают). Опасность не может выступать здесь единственной причиной, хотя большинство заинтересованных лиц утверждает, что это – основная причина, по которой они не рассматривают визит в Сараево; уж конечно, ехать в Барселону в 1937 году было так же опасно, как в Сараево – в 1993-м. Я подозреваю, что главная причина – это ошибка в отождествлении, которую порождает само слово «мусульманин». Даже хорошо информированные люди в Соединенных Штатах и в Европе, кажется, бывают искренне удивлены, когда я говорю, что до начала осады житель Сараева со средними доходами с гораздо большей вероятностью поехал бы в Венскую оперу, чем пошел в мечеть на соседней улице. При этом я вовсе не подразумеваю, что жизнь нерелигиозных городских европейцев по своей сути ценнее, чем жизнь правоверных в Тегеране, Багдаде или Дамаске – каждая человеческая жизнь обладает абсолютной ценностью, – дело в том, что (мне хотелось бы, чтобы это лучше понимали в обществе) планы по уничтожению Сараева вызваны как раз светской, антинационалистической природой этого города.
В действительности доля соблюдающих предписания вероучения лиц в Сараеве примерно такая же, как среди уроженцев Лондона, Парижа, Берлина или Венеции. В довоенном Сараеве брак обмирщенного мусульманина с сербкой или хорваткой был не более необычен, чем брак жителя Нью-Йорка с кем-нибудь из Массачусетса или Калифорнии. В год, предшествовавший нападению сербов, шестьдесят процентов браков в Сараеве было заключено между лицами разных религиозных верований – это ли не вернейший признак секуляризма?
Здравко Гребо, Харис Пасович, Мирсад Пуриватра, Изета Градевич, Амела Симич, Хасан Глуич, Адемир Кенович, Зера Крео, Ферида Дуракович и другие мои балканские друзья из семей мусульман настолько же мусульмане, насколько я иудейка – то есть с большой натяжкой. Правильнее было бы сказать, что я в большей степени иудейка, чем они – мусульмане. Моя семья была совершенно нерелигиозной на протяжении трех поколений, но я, насколько мне известно, происхожу из рода, который непрерывно, в течение по меньшей мере двух тысяч лет, придерживался одного и того же вероучения, а физиогномически и по оттенку кожи меня вполне можно причислить к потомкам европейского (в моем случае, возможно, сефардского) еврейства, тогда как сараевцы мусульманских традиций происходят из семей, принявших ислам, самое большее, пятьсот лет назад (когда Босния стала провинцией Оттоманской Порты), а физиологически они идентичны своим южнославянским соседям, супругам и соотечественникам, будучи фактически потомками южных славян христианского вероисповедания.
Исламские верования, которые сохранялись здесь на протяжении XX века, уже были разведенной версией умеренного ислама суннитского толка, привнесенного турками, без струи так называемого фундаментализма. Спрашивая своих друзей, кто в их семьях ранее или в настоящее время придерживается религиозных обрядов, я неизменно получала ответ: бабушки и дедушки. Или, если им было меньше тридцати пяти, они обычно отвечали: прабабушки и прадедушки. Из девяти актеров, занятых в Годо, единственным человеком с явным религиозным чувством была Нада, ученица индийского гуру; в качестве прощального подарка она дала мне экземпляр Учения Шивы издательства «Пингвин Букс».
Поццо Несмотря ни на что, всё еще день.
(Все трое смотрят на небо.)
Хорошо.
(Все перестают смотреть на небо.)
Разумеется, на нашем пути возникали препятствия. Не этнической природы. Настоящие препятствия.
Первое время мы репетировали почти в полной темноте. Голый просцениум освещали только три или четыре свечки, да еще четыре фонарика, которые я привезла с собой. Когда я попросила еще свечей, мне сказали, что их нет. Позже сообщили, что свечи сохраняют для наших спектаклей. Я так и не узнала, кто заведовал свечным хозяйством; свечи просто лежали на полу к моему приходу в театр, когда переулками и дворами я каждое утро добиралась до двери, ведущей на сцену, – единственного пригодного входа со двора свободно стоящего современного здания. Фасад театра, вестибюль, гардероб и бар были разрушены в результате обстрела годом ранее, и завалы остались нерасчищенными.
Актеры в Сараеве, сетовал, по-дружески обращаясь ко мне, Пасович, не рассчитывают работать более четырех часов в день. «У нас много вредных привычек, оставшихся со времен социализма». Однако мой личный опыт подсказывал другое. После трудного начального периода – в течение первой недели все, казалось, были озабочены иными спектаклями и репетициями или обязательствами по дому – подготовка вошла в колею: я не могла бы и мечтать о более усердных и преданных искусству актерах. Главным препятствием, помимо освещения театра в условиях осады города, была усталость истощенных актеров, многие из которых, до того как прибыть на репетицию в десять утра, в течение нескольких часов стояли в очереди за водой, а затем пешком поднимали тяжелые пластиковые контейнеры на высокие этажи. Некоторые из них шли по два часа, чтобы добраться до театра, и, конечно, должны были следовать по тому же опасному маршруту, возвращаясь домой вечером.