Затем, обернувшись к Анне, словно она могла его понять и слышать, он почтительно проговорил:
– Немедленно, государыня, пришлю твоих дам!
И вышел из опочивальни к ожидающим его сановникам.
Нос, только и стороживший эту минуту, осторожно шмыгнул снова в спальню Анны. А Бирон еще с порога приказал ближайшему из придворных:
– Пошлите придворных дам к ее величеству!..
Герцогиня Бирон, Елизавета, Анна Леопольдовна, Салтыкова, Ромодановская, Юлиана Менгден, наперсница принцессы Анны, и еще две-три дамы сейчас же из соседних покоев вошли сюда и хотели пройти в опочивальню. Но вид Бирона и то, что он начал говорить, заставило их всех остановиться у самого порога.
Юный Карл Бирон, красивый юноша семнадцати лет, шедший за матерью, тоже остался в группе дам.
А Бирон, весь ликующий, громко заговорил:
– Господа министры! Генералы и все, здесь предстоящие! Ее императорское величество возложила на меня тяжкую обязанность правления. Внимая вашим мудрым советам и воле вашей, она подписала устав о регентстве, коим на меня возложено главное правительство. Но, видит Бог, я страшусь… Ноша эта столь непосильна и тяжка! Снимите ее с меня, измените ваше решение. Будем просить назначить кого иного…
Толпа еще молчала, когда Бестужев, а за ним Ушаков и Черкасский первые радостно заговорили, подхватывая лозунг, данный Бироном:
– Изменить? Да можно ли это! Слава Господу, дело совершилось!..
– Авось, Бог даст, справитесь!
– Помогать станем все вашей высокогерцогской светлости! Так ли, господа министры?..
Понимая, что «дело сделано», что вся речь Бирона – обычная формальность, ритуал, принятый в таких случаях, злейшие враги фаворита не смели поднять голоса протеста. А безразличные или угодливые, продажные прихвостни заговорили один за другим, хотя и нестройно, не дружно сначала:
– Конечно! Слава Богу!..
– Лучше правителя нам и не найти!
– Все станем помогать… Бог поможет вашей светлости! Умудрит! Виват, герцог-правитель!
– Тогда – повинуюсь! – низко кланяясь на все стороны, снова поднял голос фаворит, которому судьба или, вернее, наглость вручала власть умирающей подруги, как незаслуженное наследство. – Благодарю!.. И, с Божией помощью, принимаю избрание! Столь великое назначение, коего недостоин! И вас прошу меня не оставить. Вот, примите бумагу сию!
Он вручил устав Остерману, который долго, внимательно рассматривал подпись и потом молча, нахмурясь более обычного, передал бумагу другим.
Миних, успевший посмотреть подпись и тоже пораженный ее необычным видом, лучше владел своим лицом, чем старик Остерман. Он с самой любезной улыбкой обратился к окружающим:
– Господа министры и генералы! Бог послал нам радость в утешение при этой тяжкой минуте: у нас есть глава правительства. Ваша светлость! Первый спешу вам принести свои поздравления!!
И он отдал почтительный, церемонный поклон регенту.
– И я! – также изысканно-учтиво раскланялся Рейнгольд Левенвольде, давая затем дорогу брату, Фридриху, Менгдену, Ушакову и другим.
– Примите поздравления!..
– Нижайше кланяюсь нашему светлейшему регенту-герцогу…
– Поздравить честь имею…
Скоро отдельные голоса слились в общий гул поздравлений, и Бирон очутился как бы в живом кольце людей, спины которых низко сгибались и головы в пышных париках склонялись почтительно, причем лица багровели от натуги, а глаза не отрывались от лица фаворита, словно желали там прочесть: что творится сейчас в душе у бывшего мелкого челядинца, вознесенного прихотью случая чуть ли не на высоту российского трона!..
А Бирон, сначала гордый, ликующий, на глазах у всех менялся в лице. Оно побледнело, осунулось, постарело сразу на много лет, будто ужасное что-то видел баловень фортуны вместо этих важных людей, гнущих перед ним раболепно свои широкие спины…
Он даже отступил поближе к жене, стоящей тут же, словно собираясь прижаться к ней, за ее плечом укрыться от незримой опасности…
Пока здесь шли поздравления, шут в опочивальне кинулся к постели Анны.
Разобрав, что она лежит почти без сознания, он прежде всего влил ей в рот несколько глотков питья. Часть пролилась, часть омочила губы, гортань и безотчетным движением была проглочена больною. Но она все-таки не шевелилась.
Напрасно горбун трогал ее руки, тер ей ладони, дул в лицо, приговаривая нежно, словно хворому ребенку, слова ласки и мольбы:
– Матушка, красавушка… Очнися… Опамятуй, родимушка! Светик мой!
Наконец, потеряв надежду, напуганный мертвенной синевой лица Анны, ее слабым, прерывистым хрипом, вылетающим из груди вместо дыхания, он, забыв обо всем, кинулся в соседнюю комнату, полную ликованья и шума.
Его рыдающий, испуганный голос прорезал гул поздравлений, когда он выкрикнул еще с порога:
– Помогите скорее… Ее величество! Плохо государыне!
Только кинул роковую весть – и сам вернулся к постели умирающей, забился под пологом у ног и там горько зарыдал.
Бидлоо и де Гульст первые кинулись на зов. Все дамы, кроме герцогини Бирон, перешли туда же в опочивальню, столпились недалеко от постели.
Мужчины – сгрудились почти на пороге спальни, стараясь через дверь разобрать, что там творится.
Бирон вдруг остался один на дальнем, пустом теперь, конце покоя. С ним рядом была только жена, все время не спускавшая глаз с мужа.
– Умирает! Быть не может…
– Так скоро… Столь неожиданно!..
Глухой говор вылетал из толпы придворных, сбившихся у дверей.
Герцогиня осторожно коснулась локтя мужа и негромко заговорила:
– Приди в себя, Яган! Что с тобою? Ты бледен как смерть. Или что случилось… чего мы не знаем? Говори, не молчи! Ты же знаешь мою верность и дружбу… Яган!
– Так, пустое! – с трудом разжимая зубы, стиснутые до этих пор, словно в припадке судороги. – Когда они, вот сейчас… гнулись передо мною… Все! Знаешь, что я припомнил? Пришлось мне видеть на охоте как-то. Стая лисиц, пригибаясь к земле, подбиралась к большому коню, брошенному для них в лесу, для них же, на приманку…
Поглядев в темный пролет двери, ведущей в опочивальню, где белел край постели государыни, он с глубокой тоскою вдруг проговорил:
– Неужели же она была права?
– Крепись… Слышишь, Яган? Теперь не время! – молила герцогиня.
– Да… да, я спокоен! – вдруг овладевая собою, ответил он, благодарно пожимая полную, горячую руку жены. И, обратясь к одному из стоящих поближе придворных, властно кинул:
– Духовника немедля к ее величеству!
– Императрица желает видеть герцога Карла! – вдруг на пороге спальни прозвучал голос одной из дам, бывших у постели умирающей.
– Да, да… Идем скорее, сын мой! – обратился обрадованный Бирон к юноше, который стоял тут же. – Идем туда! Наша вторая мать! Она зовет… Она ведь…
Он не досказал. Держа за руку сына, перешел в опочивальню, подвел юношу к постели, где тот опустился на колени у самого изголовья Анны.
Никого из близких лиц не удивило, что умирающая вспомнила мальчика в последнюю минуту.
Давно ходили слухи, будто Карл рожден самой Анной. А герцогиня только сделала вид, что он родился от нее, для чего и проделала целую комедию, пролежав необходимое время в постели, в темной, душной комнате, как это тогда было принято у знатных и зажиточных дам.
Увидя мальчика, Анна оживилась. Слезы сверкнули на ее стекленеющих уже глазах. При помощи Бирона она возложила руку на кудрявую головку Карла, словно благословляя его, и зашептала:
– Храни… тебя Господь… мой маленький… Мой любимый.
– Не умирай… мама Анна… не умирай… государыня! – со слезами целуя холодеющую руку, молил растроганный юноша.
И вдруг, словно теряя последнее самообладание, Бирон тяжко рухнул на колени рядом с сыном, прильнул сухими, жесткими губами к другой руке и также беспомощно, почти по-ребячески забормотал:
– Не умирай… Живи, государыня… Подожди… Не оставляй нас, мой ангел! Как я буду без тебя! Как все мы! Ты права. Я ошибся. Не надо мне власти! Где она? Где бумага? Этот указ?.. Возьми… порви!.. У вас подпись? – обратился он к Миниху и Остерману, стоящим тут же, вблизи. – Дайте! Пусть порвет государыня! Ты права была: это мне на гибель!.. Порви! Не умирай!.. Лучше я вернусь к своей темной, прежней доле… Только живи!!
И совсем тихо он зашептал на ухо умирающей, приблизив свое багровое лицо со вздутыми жилами к ее бледному, бескровному лику:
– Мне страшно… Пойми… Страшно мне… Страшно…
– Не бойсь! – также тихо шепнула она ему с последним проблеском сознания.
Потом ее грудь задергалась, лицо исказилось от внутренней муки.
– Пи… ить! – едва выдавили посинелые, вздрагивающие губы.
Бидлоо дал питье, стал считать едва уловимый пульс.
Анна затихла, закрыла глаза. Только тело ее слегка вздрогнуло несколько раз.
Воцарилось немое, жуткое молчание.
Осторожно опустив руку, начинающую остывать, Бидлоо что-то шепнул Остерману и отошел в темный угол, стал отирать невольные слезы, скатившиеся из-под очков.
Остерман и Миних с поникшими головами пошли к дверям, направляясь к толпе, ожидающей в соседнем покое. Дамы стеснились у постели, одна за другой целуя остывающую руку Анны, лежащую неподвижно на одеяле вдоль тела, очертания которого как-то резче проступили теперь из-под тяжелого атласного одеяла.
Рыдания, прорываясь то у одной, то у другой, росли, становились все громче…
Миних, став на пороге между двумя покоями, печально и торжественно объявил:
– Ее императорское величество Анна Ивановна тихо в Бозе опочила…
Легкий говор всколыхнул толпу и сразу смолк.
Фельдмаршал тогда, тем же внятным, торжественным голосом продолжал:
– Да здравствует император Иоанн Третий!..
Толпа негромко подхватила его слова:
– Виват, император Иоанн Третий!..
Глухо прозвучал вдали первый похоронный удар соборного колокола.
Бирон, не поднимаясь с колен, глядел на мертвое лицо своей госпожи, черты которого быстро принимали жесткие очертания и темнели так явственно, все больше с каждой минутой.