Гена захлопнул дверь, а я к лежбищу своему потянулся. Мучительные вопросы терзали меня как августовские мухи.
Не лгал ли подонок Колобок? Неужели всех моих действительно в заложники взяли? И сына, и его семью, которая меня и в глаза не видела? Первую жену? Бедную Марику из Франции похитили? Пли с теплохода? Подводную лодку что ли посылали?
Надо бы позвонить по нескольким телефонам, которые случайно не забыл. Может, прямо сейчас и звякнуть? Нет, предупредил тебя Бабель: «Не навлеките беду еще на кого. Попросишь кого-нибудь о помощи и его тотчас схватят и к остальным — в кутузку».
Что он имел в виду, когда говорил — кое-что поймете? Что еще тут понимать? Сцапали, заложников взяли, шантажируют, опозорят, натравят на меня совков, а потом на площадь вытолкнут и народ меня на части разорвет.
Но для этого не надо было мои книги собирать и письменный стол у нынешнего хозяина изымать… да и квартира наверное не пустовала. Достаточно было меня арестовать и в крысятник. Что же у них еще на уме? Какого лешего они со мной возятся? Что будет «не так. как ожидаю»? Что «невозможно и фантастично»?
Да… тут все не так… все невозможно и фантастично.
Двор, дом, подъезд, квартира, книги… все какое-то ненастоящее!
И первая жена. Натка… что-то в ней было странное… неестественное… только вот что?
Понятно, что. Такой ласковой и страстной она с тобой и в первую брачную ночь не была!
Эта, теперешняя. Натка была такой, какой ты хотел видеть свою жену тогда, в семьдесят восьмом. И не постарела она совсем.
Надо отоспаться.
Заснул… и вот, лежу на песке, на краю крутого невысокого обрыва… кругом провалы, осыпи, по берегам пересохших потоков возвышаются конические башни, похожие на положенные друг на друга толстые оладьи из глины и коричневого песка. Ландшафт этот я узнал… видел его с Масады… только там все светлое, искрящееся, соляное, а здесь темное.
Серо-лиловое сумеречное небо то и дело озаряют электрически оранжевые сполохи. Никакой растительности, кроме перекати-поля. Карстовые ямы зияют… из них доносятся странные глухие звуки. Скорпионы? Посмотрел на свои пальцы… под ногтями грязь… это не мои руки… шестипалые… с перепонками. Ноги тоже не мои, вытянутые, как у баскетболиста, жилистые ходули… каждая с двумя коленями. Верхнее смотрит вперед, а нижнее назад.
Встал, отряхнулся, побежал… прыгнул… в прыжке раскрыл перепончатые крылья и спланировал как летучая собака. Приземлился неудачно. Лег на спину… стемнело… на небе показались незнакомые созвездия… взошли сразу две Луны, обе полутемные, фиолетово-свинцовые.
Кто-то дернул меня за руку и что-то гортанно пропел… это было такое же существо, как ня… самка… она приблизила свою голову с крупными зазубренными мандибулами к моей шее, как будто принюхиваясь… затем мотнула головой, как бы давая знак — за мной… прыгнула и полетела.
Я бросился за ней.
Мы мчались как остервенелые дьяволы по песчаным барханам, скакали с обрыва на обрыв, летали, приземлялись, кувыркались в холодном песке, вскакивали, вновь прыгали и парили, парили между свинцовыми лунами и изрезанной оврагами землей.
Я пытался догнать ее, но она была больше, сильнее и быстрее… иногда она поджидала меня, сидя на песке как йогиня… мандибулами вверх.
Своей синеватой шестипалой лапой она указывала мне на колоссальную, всю составленную из мерцающих бриллиантов, статую богомола с воздетыми к небу передними конечностями, вокруг которой порхали светлячки.
Мы совокупились с ней в полете, как пчелы.
Она откусила мне во время оргазма голову.
Проснулся я как в мыле. Принял душ. Зубы почистил. Опять двадцать пять. И мыло, и паста, и щетка немецкие. И туалетная бумага. Кофе выпил растворимый. «Арабика», фирма «Контал-Пенни». Булочку съел с козьим сыром. Сыр французский, но надпись на бумажке по-немецки. Что же это, господа?
Подскочил к окну, впился глазами в небо. Небо, как небо. Обычное московское утреннее небо в декабре белесое, как сметана. И двор вроде тот. Пустой, заснеженный, в меру загаженный. Машины у подъездов… такие же, как в Берлине, только грязнее. Собака вон бездомная бежит… овчарка что ли… повернула морду и посмотрела снизу на меня.
Погодите, а это что такое? Справа должна была быть видна окружная дорога, а за ней — гэбистское гнездо, здоровенный домище. Ничего этого не было видно, только голубовато-серый лес струился заснеженной громадой к размытому горизонту. Зимний Сихэвэн?
И, как только я это подумал, сейчас же заметил и дорогу и здание. Поклясться готов, полминуты назад ничего кроме леса там не было.
Нашел в шкафу выглаженные джинсы, фланелевую рубашку и любимое английское пальто, которое я купил еще в городе К. Чудеса! А это что… откуда эти сапожки на молнии? Я же сам их выбросил. И эта кепка… я ее пожертвовал, когда одежду собирали для беженцев, своими руками в контейнер кинул.
Что же со мной происходит? Колбаса на постном масле.
Оделся и на улицу вышел.
Не спеша пошел вдоль нашего дома по направлению к универсаму.
Дом у нас длинный, подъездов шесть или семь. Шел вдоль него, ни одного человека не встретил. Да и не хотел, признаться, встречать. Знакомых тут было когда-то… еще узнают, начнутся расспросы, приглашения.
Ощущение — как у пассажиров рейса номер 29, когда они в Бангоре приземлились. Лангольеров однако не слыхать. Несмотря на мороз, из мусорных ящиков несет кислой гнилью. И свет в окнах.
Вышел через арку на Паустовского. Свернул налево. Ни одного автомобиля!
Тьфу, а это что?
Вот автобус пыхтит, тяжело берет подъем, а вот и другой, спускается вниз, подъехал к остановке на перекрестке, забрал двух человек и двинул к Окружной. «Жигули», «тойоты», «форды». Едут себе. Как же я их сразу не увидел? И люди спешат по своим делишкам. Вон мальчишка лет десяти погнал к универсаму, пенсионеры с авоськами завернули в арку, толстая тетка в грязном пальто прошла мимо, обдав меня винными парами. За ней еще одна, видимо, домохозяйка в лисьей шубке и с кожаной сумочкой… алкаш в ужасной засаленной ушанке и ватнике потащился непонятно куда.
Все правильно? Не совсем. Потому что церкви не видно, там. справа, наверху.
Не видно? Не сразу, но показалась и церковка. Кирпич красный, крыша и купол темные. Закрыл глаза и представил, что церковь выкрашена в противный желтый цвет, а крыша и купол — синие. Глянул на нее. Получилось!
Подошел к универсаму. Универсам как универсам. Называется только теперь как-то иначе.
На европейский магазин внутренность этого барака походить не хотела. Чем-то все тут напоминало Большой базар в Стамбуле, только не было в этом русском базаре, ни восточного колорита, ни аромата, ни шика. Универсам было поделен на небольшие ячейки или закутки, в каждом из которых работало по нескольку продавцов в мятых белых халатах. Прошел туда, где продавали мясо. Свинины вегетарианской не обнаружил, не нашел и аккуратных кусков охлажденного свежего мяса, как в немецких магазинах. Ничего похожего на колбасу или ветчину в продаже не было. На огромной осклизлой цинковой доске лежали окровавленные куски свиных туш. Головы, ноги, спины. По ним ползали зеленые мухи.
Продавец отрезал длинным острым ножом куски и предлагал их покупателям. Кидал на весы. Те просили его поменьше или побольше, отсюда или оттуда, капризничали, бранились. Продавец посмотрел на меня, и мне почудилось… вот он поднес сверкающий нож к своей бычьей шее, выпучил глаза, ощерился на меня ужасными свиными зубами и с хрустом перерезал себе горло. Кровь хлынула на белый халат и смешалась со свиной кровью лежащей перед ним туши.
Выскочил из мясного закутка и попал в молочный.
Посередине помещения стоял алюминиевый бидон-гигант, из которого толстая продавщица разливала литровым половником сметану в стеклянные банки покупателей. Рядом с сметанным стояли еще два бидона, с молоком. На деревянном прилавке лежали горки комкастого творога. Продавщица возвещала грозно: «Граждане, в одни руки полкило сметаны, литр молока и полкило творога».
К прилавку вела очередь, человек тридцать пять. Я спросил стоящую в конце старушку, почему нету сыра, и получил такой ответ: «Али ты не знаешь, милок, что в сыре НАТА наны колдуйские прятала. Как поест такого сыру русский чилавек, так одно у него на уме — Володимера Володимирыча загубить. Наны эти спрятаны и в масле, и во всем, поэтому мы только наше молочко пьем, нашу сметанну ядим и творожок кушаем… Нама ихние разносолы не нужные!»
Ага. подумал я, опять Солнце Володимирыч.
Подумал я это, только подумал, но как-то само собой получилось, что три раза громко сказал: Путин вор!
Все стоящие в очереди бабки тут же. как по команде, повернули ко мне свои лица и стали хищно принюхиваться.
А потом… я увидел танец смерти… танцевали… отвратительные склеротичные ноги, когтистые старческие руки, покрытые коричневыми пятнами отвислые груди, морщинистые ягодицы… в середине хоровода возвышалась худая бледная старуха, в руках она держала длинную пирамиду, покрытую слизью. У пирамиды этой был глаз и глаз этот смотрел на меня… Вместо ног у старухи были длинные сиреневые щупальца с присосками. Из зубастого ее рта высовывался длинный черный язык и жутко качался из стороны в сторону. На прилавке между бидонами уселось белое, широкое чудовище, с какими-то отвисшими до полу белыми мешками вместо ног, вместо рук. ушей, глаз висели такие же белые мешки. Из мешков этих непрерывно сыпалась пудра. За ней танцевала черная старуха, вся покрытая чешуею. со множеством тонких рук. сложенных на груди, и вместо головы у ней была худющая задница с воткнутой в нее морковкой. С потолка универсама свешивалось какое-то болезненно распухшее тело, всё состоявшее из одних покрытых волдырями ног; эти ноги бились одна об другую и неестественно выгибались.
Я зажмурил глаза, а когда открыл их. все было, как прежде. Бидоны, молоко, творог, терпеливая очередь из старых женщин и толстая продавщица с грубо нарумяненными щеками и синими тенями на веках.