Заглянул в газетный киоск на перекрестке.
В киоске продавались только «Известия». А продавцом работал там не человек… а стоящий на задних ногах тасманский тигр, полосатый, с длинной мордой и в курьезных роговых очках. Он сообщил мне, что: Рык-рык-рык… газета свежая… рык-рык… двадцать пять рублей…
От тигра почему-то пахло палеными перьями. Я положил на тарелочку сторублевую бумажку, ту самую, с квадригой и Аполлоном.
Тасманский тигр прорычал мне: «Сдачи нету».
— Не надо сдачи… купите себе… мяса что ли…
— На такие деньги мяса в Москве не купишь… только кости…
— Ну, хорошо, купите себе кости, поглодайте, а то вымрете…
— Тилацин в 1930 году вымер, господин хороший.
— Вы тут прямо не продавец, а словарь Даля.
— Многому научился у покупателей. Да и книжечки, признаться, почитываю, грешник.
— Ладно, пойду, счастливо оставаться!
— Идите, идите, пока ходилки ходят, и не забудьте рот прополоскать…
— Это вы к чему?
— Я имел в виду ваше подсознание, мистер Мейер! Сон разума порождает монстров!
— Уже до сумчатых волков доигрался, жидок! — сказал старлей и скептически покачал головой.
— А вот мы тебя по почечкам, гнилая ты морда, — гаркнул Петя-бугай и заржал жеребцом.
— А пальчик детский жареный, не хотите попробовать, или глазок? — пропищал Колобок и укатился куда-то.
Дома я развернул газету. С первой страницы, как впрочем и со всех остальных, на меня глядел Путин. В костюме, улыбающийся, сосредоточенный, в дзюдоге и в дзюбоне, в шлеме пилота, в скафандре водолаза, в пилотке, с детьми, с птицами, с роженицами, на Луне, на Марсе, в рабочей столовке «Уралвагонзавода».
О содержании статей говорить бессмысленно, достаточно перечислить несколько заголовков.
Мы за Путина! Крым наш и Европа наша!
Владимир Путин — самое дорогое, что есть у русского человека!
Наше Солнце: Визит в Туркмению.
Посещение Владимиром Путиным сиротского дома для мальчиков в Биробиджане.
В Большом премьера: балет и оратория «Он выше, быстрее и красивее всех».
Европа и США на коленях.
Открытие мемориала «Он здесь служил» в Дрездене.
Турция подарила Путину три новых шапки Мономаха и алмазный скипетр.
Народный скульптор России Церетели приступил к работе над циклом двадцатиметровых скульптур из гранита «Пусть всегда будет Солнце и Путин».
Новое слово в герантологии. Путин бессмертен, потому что он вечен.
Канальство! А не попробовать ли мне… Вдруг получится? Решил начать с малого.
Закрыл глаза, сжал кулаки и сосредоточился, но… обессилел и задремал.
Проснулся от бешеного крика: Что вы наделали?! Какое непростительное мальчишество! Идиот!
Кричал стоящий рядом со мной Бабель потрясал в воздухе — «Известиями». Дрожащей от гнева рукой сунул мне скомканную газету.
Знакомое, изуродованное ботоксом, лицо улыбалось с первой страницы так же, как и раньше. Но набранная крупно надпись над фотографией изменилась.
Мы — за Вонючкина… Прохиндей Вонючкин — это самое дорогое, что есть у русского человека… Наш Прохиндей выше, быстрее и красивее всех… на коленях перед нашим Прохиндеем… Вонючкин бессмертен, потому что вечен…
Не успел я рассмеяться, как произошло нечто и вовсе невероятное. Какая-то непонятная сила сжала Колобка в точку, и эта точка улетела, жужжа, в полуоткрытую входную дверь.
Оранжерея, крысы и напольные часы
После обеда решил съездить в центр. Но не по линии Ясенево-Октябрьская, доставляющей любителей Сурикова и Репина в Третьяковку, а по любимому пути паломничества странствующего подмастерья Юго-Западная-Кропоткинская, по которому столько лет носился под землей в Пушкинский музей на свидание с Кранахом и Фаюмскими портретами.
Заглянул в газетный киоск. Все там было нормально, витрины ломились от желтой прессы. Маленький продавец в бежевом костюме и полосатом галстучке нисколько не напоминал тасманского тигра, говорил высоким голосом, продал мне двадцать билетиков-карточек и пожелал хорошего дня.
Пошел к автобусу номер 642.
Все победила, как всегда побеждает, извечная рутина. Законы природы восстановили свое постылое господство. Пасмурно… грязный снег, мерзлый асфальт, замерзшие деревья, бетонные коробки, немытые, нещадно чадящие автомобили… сломавший себе где-то в космической глубине хребет декабрьский московский день уже уступает место сиреневым сумеркам.
Лица пассажиров в автобусе кажутся особенно хмурыми, мрачными… как будто жизнь обнесла их всеми своими лучистыми дарами… превратила их тела в желатин, убрала радости и оставила только боли и заботы.
Недалеко от меня сидели двое — мать и сын. Глаза у обоих такие скучные, невыразительные, что непонятно, как они вообще могут жить, дышать, ходить… почему не умирают.
Мать процедила сквозь зубы: «Я тебе говорила, что они татары!»
Сын отозвался неохотно: Ну и чо. что татары?
— Как чо, нехристи они. Не понимаешь, что ли? Они свинину не едят! Вота как ведь!
— Ну и чо, что не едят!
— А Томка свинину затушила.
— Ну и чо, что свинину затушила?
— Она затушила, а они ее не едят! Вота как. Она старалася.
— Ма, не говори — вота как! Ты в маразме.
— Как же мне говорить-та? Ты пойми. Томка-то свинину затушила, Тимуру, уроду казанскому, это надо понимать! Вота как!
— А говорили, Тимур полиомиелитный.
— Полилимитный али нет, не знаю, но мог бы раньше Томке сказать, не ядим мы свинину-то! Уроды они с братом! Переживаю я!
— Ну чо ты разошлась, ма? Чо ты зря переживаешь?
— Как не переживать, она старалася. Вота как. Как никак дочура… роднакровь. А Тимур кто? Чурка черножопая!
Слова «черножопый» и «чурка» не оставили равнодушными трех дагестанцев, сидевших в акустической досягаемости от матери и сына. Один из них. должно быть старший… низкий, косолапый, как будто весь состоящий из самшитовых корней, встал, подошел к матери, тяжело посмотрел на нее и сказал, грозно шевеля черной чёлкой и бровями: «Ты слова не говори, нельзя… Ты сама черножопый рюсский козел. Ты русня, а наша нация…»
Он не успел договорить, как с другого конца автобуса к ним решительно направился паренек в овчине и тельняшке, по-видимому услышавший слова «козел» и «русня». На помощь ему поднялись еще несколько национально-озабоченных мужчин славянской внешности разного возраста, среди них и не совсем трезвый коротышка-дедок в короткой дубленке и с тросточкой в руках. Тросточку эту дедок держал в правой руке как дубинку и нервно постукивал ею по ладони левой руки. Дагестанцы тихо достали ножи. Двое русских громко вынули из карманов велосипедные цепи.
Назревало столкновение на национальной почве.
Но тут произошло то, что никто из присутствующих и представить себе не мог.
От пола до самой крыши автобуса поднялись вдруг цветущие флоксы и незнакомые мне экзотические растения с листьями и плодами удивительной формы. Салон превратился в оранжерею. Повсюду распространился странный розовато-синий свет.
Нежно заиграла пан флейта.
Зазвенели стеклянные колокольчики.
Пространство расширилось… открылись длинные проходы, усаженные розами и книфофиями… появились мраморные бассейны с золотыми рыбками, заросшие белыми лилиями.
Прямо передо мной выросли исполинские пламенные гладиолусы и начали кланяться растерянным пассажирам как слуги… нездешние голоса шептались в зарослях тамариска… повсюду струились чудные ароматы.
Опьяненные видом и пряными запахами волшебного сада жители Ясенево, только что готовые начать жестокую драку, остолбенело глядели на чудесные растения. Неизвестно откуда выпорхнул большой зелено-синий попугай и сел мне на плечо, с необыкновенной важностью посмотрел на приготовившихся к драке пассажиров через очки, криво сидевшие на его громадном клюве, и прочирикал: «Господа, опомнитесь, фюить, фюить, стоит ли проливать кровь из-за нескольких, фюить, неосторожных слов?»
— Джаннат аль-фирдаус, — пробормотал потрясенный дагестанец, спрятал нож и сел на шелковистую траву. Его соплеменники последовали его примеру.
Решительный юноша, дедок и их союзники прилегли рядом с бассейном на заросшей клевером лужайке. Золотые рыбки высунули свои розовые губы из воды и поприветствовали их арией Папагено.
Па-па-па-па…
Мать Томки казалось ошарашенной и испуганной, она нервно гладила склонившийся к ней гладиолус и бормотала: Вота, вота ведь как…
А ее сын был, кажется, единственным пассажиром, на которого превращение грязного автобуса в райский сад не произвело никакого впечатления. Он молчал. но его нахрапистое лицо с раздувающимися ноздрями, казалось, говорило: Ну и чо?! Ягодки-цветочки? Всех вас видел в гробу.
Прежде чем спуститься в метро, решил побродить немного на свежем воздухе. Хотя назвать свежей эту смесь выхлопных газов с вонью, исходящей от киосков, в которых энергичные восточные люди что-то жарили и парили, никак было нельзя. У меня першило в горле, слезились глаза, но аборигены, кажется, вовсе не страдали от той гадости, которой дышали.
Не понимаю я москвичей. Понастроили огромные безобразные бетонные коробки. Повесили, чтобы скрыть архитектурное убожество, где только можно, рекламные баннеры. Накупили западных машин. А очистить воздух, попадающий в легкие им и их детям — не удосужились. Не удосужились и организовать достойную большого города систему общественного транспорта. На многочисленных остановках стояли, в ожидании автобуса или маршрутки, тысячи людей. Брали, как и в советское время, автобусы штурмом.
Лезли в двери, не уступая друг другу, толкались, грубили.
Поневоле, поверьте, поневоле… представил себе, как в автобус лезут, кусая, рыча и налезая друг на друга, гигантские крысы.
Господи! Не надо было мне этого представлять! Этого зрелища не забуду никогда!
Крысы напирали, падали, вставали, скрежетали зубами, откусывали друг другу лапы… рубиновые их глаза светились от ярости… некоторые прыгали на крыши, атаковали уже сидящих там… крупные крысы пожирали маленьких.