тношение генерала; или дружеское послание, листок стихотворений рукою внука Арсения Аркадьевича… Делать нечего: одна за другой просматриваются архивные «единицы хранения», где хотя бы упоминается генерал Павел Васильевич Голенищев-Кутузов.
Папка с шифром: фонд 380, единица хранения 118. На обложке рукою Стасова помечено, что находящиеся здесь бумаги «возвращены от государя императора в Санкт-Петербурге 14-го марта 1876 года». Александр II прочитал документы, сделал кое-где на полях незначительные пометы своим чрезвычайно мелким почерком и вернул для секретного хранения.
А что внутри папки? Разнообразные распоряжения прежнего царя, Николая I, адресованные разным петербургским генерал-губернаторам.
Начав читать, уже через минуту невозможно оторваться. Какие великолепные предписания создавала порою высочайшая рука! Так и кажется временами, что это не реальные документы, а отрывки из знаменитой художественной прозы: то ли из «Хаджи-Мурата», то ли из «Малолетнего Витушишникова».
Вот, например, генерал-губернатор докладывает Николаю, что чуть не опрокинулась карета с царской дочерью, хотя лошади были отменные и ямщик опытный. Результат расследования: «Причины замешательства лошадей никто объяснить не мог, но полагать должно, что уносные лошади своротили в сторону по привычке ямщиков останавливаться у кабака, против которого случилось несчастное происшествие».
Следует блистательная собственноручная резолюция императора: «Запретить останавливаться у кабаков на возвратном пути. 8 июня 1843 г.».
Наверное, царь остался в уверенности, что и в самом деле после 8 июня 1843 года ни один ямщик больше не заглядывал в кабак!
Впрочем, иногда Николай допускает, что отдельные недостатки и злоупотребления трудноисправимы. Когда ему докладывают, что г-н Шредер, отставной тайный советник (то есть весьма солидный чин) явился в «простую» Обуховскую больницу, «чтоб искать убежища от супруги своей, подверженной припадкам умопомешательства», царь снисходит до того, что спрашивает: «Есть ли приличный отдельный покой для г. Шредера, ибо таковых в больнице не помню». Августейший повелитель гордится тем, что входит во всякие мелочи, полагая в этом, очевидно, государственную мудрость. Он, например, распоряжается, чтобы понизили слишком высокую цену, которую берут за свои услуги могильщики; интересуется провинившимися дворовыми одной помещицы.
Или такая забавная докладная: «Вольтажерка цирка Лежара Полина Кузан выехала на арену в полной парадной кавалергардской форме. Кузан объяснила, что в Берлине ей разрешали появляться в мундирах королевских гвардейских полков в присутствии королевской фамилии и что она была бы осчастливлена, если бы такое же дозволение получила и здесь».
Царь очень снисходителен к девице Кузан, но своих прусских родственников, видимо, слегка презирает и дает это почувствовать в резолюции: «Каждая страна имеет свой обычай. У нас это не водится, может выезжать в каком мундире хочет, но лишь бы не в нашем нынешнем. 25 октября 1846 г.»
Разные документы, разные подписи — меняются генерал-губернаторы в столице… Но больше всего сохранилось бумаг, связанных как раз с интересующим нас Павлом Васильевичем Голенищевым-Кутузовым. Сначала несколько дружеских записок молодого великого князя Николая к своему куратору, «дядьке», Голенищеву-Кутузову, затем бумаги, относящиеся к 1826 году.
4 мая 1826 года — резолюция о предотвращении дуэли между адмиралом Грейгом и морским министром Моллером.
14 мая 1826 года — подробные распоряжения в связи с рождением царской племянницы.
Понятно, главная цель нашего поиска — записка или записки Николая I о казни. Уже ясно, что этого здесь, в деле № 118, нет. Но даже в лихорадочном нетерпении, с которым перелистываются те документы, невозможно пропустить один — одновременно грустный и комический. Его не надо комментировать, вся суть на поверхности.
«Лист 10. Донесение генерал-адъютанта П. В. Голенищева-Кутузова.
Гимназист, которого Ваше величество изволили вчера встретить, прозывается Вежевич, из дворян Могилевской губернии. Неопрятность и безобразный вид его, по личному моему осмотру, происходят от несчастного физического его сложения. У него на груди и на спине горбы, а сюртук так узок, что он застегнуть его не может. Шел он в клинику посоветоваться и просить, не можно ли в несчастном его положении оказать ему хирургическое пособие. Во уважение сих причин, не соизволите ли повелеть его освободить?
Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов. I сентября 1827 года».
Резолюция Николая I: «Я прошу его отослать к министру народного просвещения и узнать, от чего несчастного одели в платье, которого носить не может».
Письма Николая I к генералу Кутузову оканчиваются… Среди них были когда-то и те два интересующих нас послания насчет проведения казни, но эти распоряжения не такого свойства, чтобы их подшивать «к остальным».
Продолжаем следовать за малосимпатичным генерал-губернатором по другим фондам.
Давно известно краткое сообщение Голенищева-Кутузова Николаю о том, как прошла казнь:
«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так со стороны зрителей, которых было немного… Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».
Этот документ был напечатан только в 1906 году. Возможно, Толстой знал его много раньше? Однако Стасов 15 июня 1878 года явно посылает писателю нечто другое — не от Кутузова к царю, а от царя к Кутузову. Еще и еще перелистываем описи фондов рукописного отдела: все-таки логичней искать здесь, поблизости от Стасова.
Вот имя распорядителя казни мелькает среди бумаг Д. И. Лобанова-Ростовского. Это настораживает. Кто такой Лобанов-Ростовский? Министр юстиции, тоже один из главных вершителей суда и казни над декабристами.
Один палач пишет другому.
Толстый том в зеленом переплете с красным прямоугольником посредине, под заглавием: «Высочайшие грамоты, указы, рескрипты и повеления, последовавшие на имя кн. Дм. Ив. Лобанова-Ростовского. С 1820 по 1828».
Чего только нет в этом томе: рескрипты двух царей — о смещении чиновников, о волнениях крестьян; в конце декабря 1825 года министр получает высочайшее повеление прислать при жандармском офицере обер-прокурора Краснокутского и чиновника Павлова. Это уже идут аресты по делу декабристов: обер-прокурор окажется видным деятелем Тайного общества, его отправят в Сибирь, откуда он никогда не вернется; Павлов же отделается кратковременным арестом.
Альбом подтверждает, и неоднократно, что в дни суда и следствия Лобанов-Ростовский играл выдающуюся роль. Да он для этого и неплохо подходил, его дурная слава была известна еще до восстания. Видный пушкинист И. Л. Фейнберг недавно доказал, что именно князю Дмитрию Ивановичу и его родному брату, члену Государственного совета, адресована пушкинская эпиграмма:
Заступники кнута и плети,
О знаменитые князья…
Министр юстиции в 1826–1827 годах лихо чинил суд и расправу, за что удостоился особой благодарности Николая I (заметившего, что в 1826 году в стране рассматривалось «необыкновенное количество дел, составляющее с лишком 2.850.000»).
А четырьмя листами раньше этой цифры мы находим нечто крайне любопытное и имеющее прямое отношение к нашему рассказу.
«С.-Петербург. 12 июля 1826 г.
Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов сей час был у меня и, по высочайшей Вашего императорского величества воле, требовал моего мнения насчет предполагаемой другой виселицы, под коею выставить имена тех государственных преступников, коим милосердием Вашим дарована жизнь и вместе с тем осуждаются в каторжную работу.
Приступая к исполнению воли Вашего императорского величества, как верноподданный, осмеливаюсь доложить, что как за два перед сим часа преступникам милосердный Ваш приговор в полном присутствии объявлен, то из-за сего, по мнению моему, неудобно уже прибавлять или усиливать оный, тем паче, что выставлением имен преступников под виселицею растерзаются еще более те роды, к коим те преступники по несчастию принадлежали.
Генерал князь Лобанов-Ростовский.
С.-Петербург. 12 июля 1826 г.».
Здесь же, карандашом, рукою Николая I: «Согласен с мнением Вашим, о чем прошу дать знать генерал-адъютанту Кутузову».
На следующем листе «лобановского альбома» продолжение истории:
«Генерал-адъютант г. Кутузов, свидетельствуя совершенное свое почтение его сиятельству князю Дмитрию Ивановичу, имеет честь уведомить, что высочайшую конфирмацию на предъявленной от его сиятельства записке читал.
Генерал-адъютант г. Кутузов.
12 июля 1826 г.».
Сначала генерал ошибочно написал и тут же зачеркнул «13 июля» — может быть, оттого, что все разговоры, страхи, ожидания властей сосредоточились на 13-м — дне казни?
Из чтения этой зловещей переписки становится ясным следующее:
1. Была записка Николая I, которая через Голенищева-Кутузова пошла на совет к министру юстиции.
2. Все это происходило 12 июля 1826 года, через два часа после объявления приговора.
Несколько декабристских воспоминаний сохранили историю самого этого объявления.
В крепости, в комендантском доме, собрались члены Верховного уголовного суда, члены Государственного совета, петербургский митрополит, генералы, сенаторы, а также «министр юстиции в Андреевской ленте» (т. е. сам Лобанов-Ростовский).
По рассказу декабриста В. И. Штейнгеля, вводимые «по разрядам» декабристы «обнимались, целовались, как воскресшие, спрашивая друг друга: „Что это значит?“ Знавшие объясняли, что будут объявлять сентенцию (то есть приговор). „Как, разве нас судили?“ — „Уже судили!“ — был ответ».
«Тут в ближайшей комнате стоял священник, протоиерей Петр Мысловский, общий увещатель и духовник; с ним лекарь и два цирюльника с препаратами кровопускания. Их человеколюбивой помощи ни для кого не потребовалось: все были выше понесенного удара. Во время прочтения сентенции в членах Верховного суда не было заметно никакого сострадания, одно любопытство. Некоторые с искривлением лорнетовали и вообще смотрели, как на зверей. Легко понять, какое чувство возбуждалось этим в осужденных».