ает. Сестер, Морозову и Урусову, заковывают в цепи, жестоко пытают на дыбе, мучают голодом. У Федосьи умирает сын, отобраны все богатства, но она не отступает от старой веры. Сестер тоже ссылают в Боровск, где держат в земляной тюрьме без воды и пищи, и обе умирают в жестоких мучениях.
«Горемыки миленькие…»
Аввакум, услышав об их смерти, восклицает: «Соберитесь, русские сыны, соберитесь, девы и матери, рыдайте горько и плачьте со мною вместе…»
Заключение бывшего протопопа страшно: в каморке холодно, ее постоянно заливает водой, одежда преет, на теле гнойные язвы. Сидит Аввакум вместе с тремя товарищами, у которых отрезаны языки, и все-таки они ухитряются разговаривать, спорить. Но главное, все время пишут.
Здесь заканчивает Аввакум самое знаменитое из своих восьмидесяти сочинений — гениальное «Житие».
Тайно следуют его рукописи в другие города, где их переписывают, берегут, как самое дорогое. Многие списки дошли до наших дней.
Совсем недолго осталось жить Аввакуму…
Умер царь Алексей, на престоле тихий Федор, но именно при нем борьба с ревнителями старой веры принимает невиданно жестокий размах. Одна из причин тому — невероятная, самоубийственная смелость самого Аввакума, который отправил царю Федору такую челобитную, которую никто никогда не осмеливался подавать самодержцу.
«А что, государь-царь, — восклицает протопоп, — как бы ты мне дал волю, я бы никониан, что Илья-пророк, перепластал во един час».
«Не осквернил бы рук своих, — поясняет он дальше, — но нашел бы для того крепкого, умного воеводу.
Перво бы нашли собаку и рассекли начетверо, а потом бы никониан».
Горяч и страшен был во гневе Аввакум, царей не боялся: ведь «рассекая никониан», он замахивался и на самого Федора, и особенно на покойного отца его, царя Алексея, который принял правила Никона.
Аввакум не унимается и пишет, наверное, самые дерзкие слова, когда-либо обращенные к трону: «Бог судьей между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал от Спаса; то ему за свою правду», то есть, выходит, сам бог поведал протопопу, что прежний царь на том свете в аду мучается за грехи!
Царский ответ вскоре последовал: сжигают многих соратников Аввакума, и он запишет в «Житие» кратко и скорбно: «Исайю сожгли, и после Аврамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено… Огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить…»
И тем не менее сторонники Аввакума не утихают, они готовят в Москве открытое выступление, разбрасывают в Кремле «воровские письма», среди которых, конечно, должны быть и послания Аввакума.
В начале 1682 года в Москве решают окончательно разделаться с раскольниками.
14 апреля 1682 года сжигают Аввакума и его друзей.
«За великие на царский дом хулы», — значилось в приговоре…
Вокруг тюрьмы стояла толпа народа, стояла молча, глядя, как разгорается пламя. Ни крика, ни стона не вырвалось из охваченных огнем стен…
Ох времени тому!
Но рукописи Аввакума и его друзей не сгорели. Старые, «дониконовские» рукописные книги XV, XVI веков — труды первых старообрядцев, труды самого Аввакума, его учеников — в северных белозерских лесах, в тихих урочищах Сибири, в Беловодье… Люди гибли от голода, от разлива рек, морозов, но священные, драгоценные старые книги не бросали, несли и несли все дальше от царя и патриарха. Они так старались сохранить «еретические» рукописи, что следы многих бесценных трудов затерялись…
Как грустно и странно, что, скажем, ни Пушкин, ни Гоголь не прочитали изумительных строк Аввакумова «Жития»: впервые они были напечатаны только после их смерти. А жаль! Как бы порадовались великие мастера XIX века таланту древнего собрата…
Но и мы не знаем всего. Поэтому не случайно, конечно, именно к небольшим селениям по северным рекам, близ Белого моря, а также к скитам старообрядцев в Сибири, по путям к неведомому Беловодью, идут сегодня ученые — собиратели книг…
Потомки «беловодцев» до сих пор живут очень замкнуто, новых людей к себе почти не допускают. Нужно чем-то вызвать их интерес, завоевать доверие. Для этого необходимо не только свободно владеть старинным языком, знать историю книги и литературы, но и прекрасно разбираться в теориях и обычаях старообрядцев.
Наши путешественники в этом отношении во всеоружии. Они не скрывают от местных жителей своих целей; объясняют, что редкостные книги нужны науке, что в научных библиотеках они будут сохранены и изучены. И однажды лютой зимой в Новосибирск приедут из таежной глуши почтенные старики, бывшие хозяева рукописей, проверить, как хранится их богатство. Им покажут отреставрированные манускрипты, и, успокоенные, они отправятся в обратный неблизкий путь.
Однако это произойдет много позднее. А пока экспедиция ничего не находит — как не могли сыскать Беловодья далекие предки. Неужели академик Тихомиров ошибся и в этом краю не будет открытий? Но почему же ученый был так уверен, что именно в Сибири находятся неразведанные сокровища памятников древнерусской письменности и культуры?
И все-таки замечательный ученый окажется прав…
Адрес великолепных находок его учеников — Беловодье… Летним днем 1968 года жительница одной алтайской деревни показывает своим гостям Н. Н. Покровскому и 3. В. Бородиной старинную рукопись со склеенными страницами. Видно, что книга очень старая, но определить, какая именно, пока невозможно. В той же деревне жители дарят еще несколько книг — и новосибирские ученые определяют, что здесь некогда был один из двух главных центров собирания и переписки книг: остатки богатейшей, почти полностью погибшей «беловодской» библиотеки, которая сопровождала странников и путешественников в XVIII–XIX столетиях…
На привале, в тайге, археографы рассматривают обретенную рукопись и понимают, что у них в руках уникальный сборник: материалы и документы серьезнейшего политического процесса XVI века. Обвиняемые Максим Грек и его ученик Исак Собака.
Родом из Италии, талантливый, высокообразованный ученый и писатель Максим Грек был приглашен великим князем Василием III в Москву для перевода толкований на псалтырь. Внезапно его обвинили в ереси и вместе с учеником заключили в тюрьму. В Ленинграде хранятся два списка подробного отчета об этом удивительном старинном процессе, но один изготовлен в XVII, а другой в XVIII веке, то есть скопированы с исчезнувших автографов, и оба обрываются примерно на середине. А тут полный сборник из XVI века! Значение этой находки переоценить невозможно. Прежде всего она показала, что Максима Грека обвинили ложно, что наказанию он был подвергнут за критику в адрес русского духовенства.
Кроме того, из новых фактов, содержащихся в сборнике, можно уточнить ряд дат, до сих пор остававшихся неясными, узнать много новых сведений об известных исторических персонах. На листах, найденных в алтайской деревне, был целый мир политических, идеологических страстей четырехстолетней давности, которые были «за семью печатями».
Нет на карте страны Беловодья, но живут прекрасные поэтические легенды, созданные народом, толковавшим о воле; сохранились великолепные книги…
Поиски Беловодья — современного, научного, книжного — продолжаются. Таинственная страна еще не совсем открыта.
Много еще неясного и в судьбе и в смысле старых книг; да и наследие Аввакума оказалось далеко не исчерпанным. Такой был спорщик неугомонный протопоп, что и через триста лет «втягивает» ученых в дискуссии: о себе самом, о своей личности, о своей книге. И в хранилищах древних рукописей, и близ Белого моря, в тех краях, где окончил дни неистовый страдалец, — замечательный ленинградский ученый Владимир Иванович Малышев, его ученики находят ранее неизвестные сочинения самого Аввакума!
Уже после смерти Владимира Ивановича ленинградские экспедиции привезли, например, список с неизвестного письма 1676 года в Пустозерск, где московские старообрядцы сообщали Аввакуму подробности смерти царя Алексея Михайловича и последние придворные новости; вскоре был найден и ответ Аввакума на это письмо.
Судьба замечательного писателя и удивительного человека неизбежно выходит за рамки его эпохи.
Максим Горький оценит стиль и язык Аввакума как «непревзойденный образец пламенной и страстной речи бойца».
А. Н. Толстой пишет, что в русскую словесность XVII века «… как буря ворвался живой, мужицкий, полнокровный голос. Это были гениальные „Житие“ и „Послания“ бунтаря, неистового протопопа Аввакума».
Личность Аввакума, его сочинения восхищали Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Чернышевского и других. Высоко ценят Аввакума и многие современные советские писатели. Леонид Леонов сказал: «По своему языку, по своему эпическому темпераменту для меня имело большое значение „Житие“ протопопа Аввакума — замечательный памятник XVII века».
Разумеется, оценивая Аввакума как гениального писателя мы не должны идеализировать религиозного деятеля, одного из фанатических основателей старообрядчества; мы не должны забывать, что время действия в нашем рассказе — три века назад.
Впрочем, переплетение земной жизни и религиозных страстей, только что освещавшее своим огнем XVII столетие, уже ведет нас к делам и людям более поздних эпох.
Из 1670–1680 годов мы отправляемся, сквозь громкие десятилетия петровских реформ, мимо ряда преемников великого преобразователя — в 70-е годы XVIII века, в новую российскую столицу, еще не существовавшую во времена Никона и Аввакума.
«ТО ЧТИТЕЛЬ ПРОМЫСЛА, ТО СКЕПТИК, ТО БЕЗБОЖНИК…»
8 октября 1773 года в Санкт-Петербург въезжала карета. Серая пелена затянула небо, шел не то дождь, не то снег, отчего улицы покрылись мокрой грязью. Карета принадлежала камергеру двора ее императорского величества Екатерины II Семену Нарышкину. Рядом с хозяином сидел шестидесятилетний человек с огромным лбом, узким пронзительным лицом и орлиным носом. Он выглядел измученным и больным. Закрыв глаза, съежившись, сидел спутник вельможи в углу кареты.