С настоящим ониксом — твердым минералом, немного похожим на агат, — мраморный оникс схож только внешне. Собственно, мраморный оникс — это просто кальцит, отлагавшийся очень много лет; слои его окрашены различными примесями, находившимися в воде. В один год преобладала одна примесь, в другой — какая-то иная. И поскольку оникс — это кальцит, то его можно найти и в некоторых кальцитовых пещерах. В пещере Кап-Котан, или Новый Карлюк, найденной Султаном Ялкановым в нескольких километрах от Старого, ведется теперь промышленная разработка оникса.
…То разгораясь, то пригасая, посвистывает карбидка. Хмурые скалы озаряются светом фотовспышки: я снимаю обколотые глыбы оникса. Времени мало, время торопит. Давно погасло серое пятно вверху — "часы" мои показывают ночь.
Перед сном приготовления к завтрашней работе и поиски, бесконечные поиски. Нигде вещи не теряются так, как в пещере. Ищешь, например, запасные лампочки; перерываешь весь рюкзак, все карманы, все коробки, а они лежат рядом, в глубокой тени под самой карбидкой.
И еще одно свойство пещеры. Все делается там, как при замедленной киносъемке; на каждое, самое простое дело уходит втрое больше времени, чем на поверхности. Даже мысли, кажется, плетутся медленно и неторопливо. Пусть ты уже привык к темноте, и она тебя больше не беспокоит, но незаметно для тебя она влияет на твой организм, делая тебя медлительным, нерешительным, немного апатичным. У темноты много хитростей и секретов, здесь постоянно надо быть настороже…
Утро (или день, кто его знает!). Вчера вечером выпил последнюю флягу. Складываю в рюкзак гору бутылок — принесенных с собой и найденных в пещере. Придется потерять полдня, а что делать? Без воды и под землей нельзя, а уходит она очень быстро. В день выпиваю не меньше четырех литров, да еще "пьют" карбидки.
Правда, вода есть и в пещере — в двух-трех местах она капает со сводов, а недалеко от привходовой части во влажные годы набирается даже маленькое, в метр шириной, озерцо, где можно ее зачерпнуть. Но вода эта горькая, насыщенная гипсом. Мне пришлось ее пить, когда через несколько лет я снова побывал в Карлюке. Хоть и сдабривал я ее чаем, сахаром, лимонной кислотой, пить ее можно было с трудом, как горькую микстуру. Но делать было нечего — пил…
Итак, надо идти за водой. Вылезаю наверх — долгий и сложный путь по глыбам, покрытым серой пылью. Снаружи воздух обжигает лицо, глаза болят от непривычного света. Солнце, увы, уже высоко.
Быстро спускаюсь к ферме, до нее километров пять-шесть. Глинобитные помещения для скота, заросший тростником ручей, несколько юрт; навстречу выбегает куча детворы, выглядывают хозяева и приглашают отдохнуть. В застеленную кошмами юрту набивается человек пятнадцать. Мужчин нет — все на пастбищах; здесь только женщины и дети. Все веселы и оживленны, то и дело раздается смех и непонятные мне шутки — боюсь, что по моему адресу. Одна из девушек понимает немного по-русски; все сочувственно охают, узнав, что я уже два дня сижу под землей. "Инжинир, геолог?" Объяснять слишком долго и сложно — пусть будет геолог. "На чем еду варишь?" Удивляются и сочувствуют, узнав, что не варю. Конечно, расспрашивают про семью — достаю фотографию дочки, закутанной, похожей на медвежонка, на фоне замерзшей Невы. "Ой, как холодно! У нас лучше!" Тем временем расстилается пестрый платок — дастархан, и на нем возникают всякие вкусные вещи, и было их много.
…Сначала чай и кислое молоко с лепешкой. Потом жареное мясо. Потом чай, бесконечное количество пиал зеленого чая. Снова мясо. Опять чай. Хозяйки сочувственно покачивают головами, видя мой аппетит.
Только после полудня, по самой жаре, я поволок наверх свои бутылки и фляги, наполненные холодной и чистой родниковой водой.
И вот снова пещера — уже привычная и обжитая, как свой дом. Добравшись до лагеря и немного передохнув, отправляюсь на съемку. Под ногами хрустят кристаллы. Карбидка светит длинным, голубым языком огня; на ходу он загибается, как кривая сабля. По стенам мечутся огромные тени, в углах затаилась темнота.
Этот каменный цветок может рассыпаться даже от дыхания
Выбираю группу "деревьев" поживописнее, расставляю штативы. Ставлю выдержку "В", нажимаю на тросик и завязываю его узлом. У моих камер нет приспособления для длительной съемки, и это один из простейших способов оставить затвор открытым надолго.
Начинается самое главное. Выключаю фонарь. Теперь я могу безбоязненно проходить перед объективом — для него я невидим. Укрываюсь за огромным белым пнем, готовлю вспышку, закрываю глаза; сквозь веки — голубой отблеск. Еще и еще освещаю зал.
Перехожу ближе к аппаратам. Метрах в четырех перед ними — огромная белая колонна, до сих пор на нее не упал ни единый лучик света. Становлюсь между ней и аппаратом, направляю на нее рефлектор. Всплеск света. Все. Закрыть затвор. И если я ничего не упустил, то на фоне вычурных белоснежных украшений в кадре окажется силуэт человека. Как-то, снимая большой зал в одной из крымских пещер, я использовал тот же фокус и населил снимок десятками привидений. Сквозь человеческие фигуры ясно просвечивали сталагмиты — ведь, уходя с каждого места, я хотя бы немного подсвечивал его последующими вспышками.
Теперь надо отыскать и снять каменную решетку. Кажется, она была недалеко от "леса"… Минут через десять мой фонарик высвечивает это причудливое сооружение. Три стоящих в ряд сталагмита удивительным образом спаяны с горизонтальным каменным бревнышком, образуя правильную геометрическую фигуру, немного напоминающую крест. Эта решетка едва не погибла на моих глазах — во время экскурсии ашхабадских геологов, с которой я в первый раз попал в Карлюк. Какой-то парень начал крушить ее молотком. Я схватил его за руку; он был искренне удивлен: "Почему нельзя? Мне образец нужен!" Десятки, сотни "образцов", отбитые и брошенные его предшественниками, валялись во всех концах пещеры…
Гипсовые цветы
Недалеко от решетки мне попадается каменная колонна, настолько истончившаяся у основания, что в ней образовались две большие дыры. Заглядываю внутрь: гладкая труба опускается метра на два ниже пола. Ставлю внутрь горящую свечку: тонкий гипс просвечивает, и колонна загорается тусклым красноватым светом. Как бы обыграть на снимке эту пустоту? Расставляю аппараты, прячусь за колонной и просовываю в нее руку с рефлектором. Несколько вспышек изнутри, несколько — сзади, по контурам. Под локтем очень неудобно лежит кусок гипса, но менять позу боюсь — еще вылезу в поле зрения аппарата, и будет на снимке из-за колонны неведомо зачем торчать рука или нога.
Я поставил свечу перед гипсовым чудовищем
Потом я иду в большой зал южного аппендикса — тот, где обитает гипсовый ящер. Тропа, петляя между каменных елей, ведет круто вниз. Одна елочка выбежала на ровное место и очень эффектно рисуется на фоне темноты. Совсем новогодняя елка, не хватает только свечей и игрушек. А что, если?..
Достаю нож и режу свечи на коротенькие — в сантиметр — обрубочки. Через несколько минут елка залита теплым розовым светом. Снимаю ее, для верности подсветив вспышкой. Интересно, получится ли?
Чем не новогодняя елка?
Перетаскиваю штативы на новое место и пытаюсь сфотографировать всю перспективу стометрового зала — коридора. Это требует терпения. Вспышка за вспышкой; перехожу от одного укрытия к другому; батарейки подсели, промежутки между вспышками доходят до нескольких минут. И тишина, бесконечная и абсолютная. И время от времени — странный шелест, как будто проносящийся по залу.
Когда я услышал его в первый раз, решил — вот началась чертовщина. Сначала слышишь шорохи, потом начинаешь их видеть, а потом тобой интересуются психиатры. Но шелест повторялся раз за разом, и совсем не тогда, когда вслушивался в тишину. То во время тяжелой работы, когда совсем не до галлюцинаций, то в момент, когда я прицеливался аппаратом в какой-нибудь особенно красивый кристалл. Постепенно этот летящий через зал, какой-то звенящий шелест стал восприниматься как реальность, от состояния моих нервов не зависящая. В чем его секрет — не знаю до сих пор.
Что же касается чертовщины, то, в конце концов, появилась и она. Я сидел на обломке сталагмита посредине широкой и пустой площадки и писал, подсвечивая себе фонариком, когда почувствовал, что кто-то на меня смотрит. Подумал: "Что за чепуха!" — и продолжал писать, но, в конце концов, не выдержал и оглянулся. В двух шагах за моей спиной стоял гипсовый столбик, похожий на сгорбленного человечка. Стоял и любопытно заглядывал мне через плечо. Я готов был поклясться, что, когда садился, его тут не было.
Конечно, если работаешь в пещере один, нервы ведут себя не совсем так, как положено. Все время ты напряжен и сосредоточен, ведь опасность может возникнуть только по твоей собственной вине, и нужно постоянно быть настороже, проверяя каждый свой поступок. В результате почти физически устаешь от нервного напряжения.
Да, пещера — не место для одиночек. Спелеологические правила просто-напросто запрещают уходить под землю меньше чем вчетвером. В советском туризме и альпинизме походы и восхождения в одиночку тоже воспрещены. Но это касается туризма, а не исследовательской работы. Нам, зоологам, в своих экспедициях нередко приходится работать в одиночку иногда по нескольку дней, а порой неделями. К одиноким странствиям привыкаешь и перестаешь считать их чем-то особенным; вырабатывается опыт, обостряется осмотрительность и осторожность. И когда за плечами добрый десяток экспедиционных лет — пожалуй, не так уж опасно одному спуститься под землю и работать в пещере, имея ее план, зная, что не случается в ней ни обвалов, ни наводнений, а самое главное — предупредив друзей, куда и на сколько времени уходишь.
Один зал, другой, третий. Желтое пламя карбидки смешивается с солнечным блеском вспышек; это должно эффектно выйти на цветной пленке. Но я и представить себе не мог, каким адским красным пламенем они будут озарены на проявленных кадрах.