Но до чего же красиво было здесь, в самой дальней, самой укрытой части пещеры! Тут не высились огромные колонны и причудливые кальцитовые статуи, которые так поражают воображение в крымских пещерах, но зато бесчисленным было разнообразие мелких форм, натеков ювелирной тонкости и красоты. Серебристые, искрящиеся каменные кружева — порой даже волнистые, как складки платья, а рядом с ними золотые ощетинившиеся иголками кристаллов ёжики. Тут же длинные, извитые иглы, образующие густую щетку (только не прикасаться! Неосторожное движение — и с легким звоном исчезнет вся эта красота). Шары сталагмитов во все стороны отражают лучи света от наших фонарей и свечей. Куда-то в сторону уходят странные эксцентрические сталактиты. Чем дальше по узкому коридору, тем богаче и многообразнее становятся натеки.
Цел ли аппарат? Кажется, моя "Практика" и на этот раз выдержала испытание. Снимаю кружева, прозрачные сталактиты; один из них завит штопором. Последний кадр трачу на себя — втискиваюсь со свечкой в руке в нишу между глыбой чего-то похожего на коралл и фестонами голубых каменных кружев. Владик нажимает на кнопку вспышки, волна света бьет в лицо — и долго потом глаза не могут привыкнуть к темноте.
Все. Пора идти, мы уже восемь часов в пещере, а до реки надо добраться засветло.
Подъем через колодец и возвращение проходят без приключений. Я задерживаюсь, чтобы сфотографировать насекомых на стенах у выхода, а когда выхожу, спутники уже увязывают рюкзаки.
Больше я тебя не увижу, Амир-Темир. Пройдет немного времени, Владик и его друзья принесут сюда в рюкзаках цемент, забьют "Мышиную дыру" камнями и прочно забетонируют ее. Им будет очень невесело, как будто хоронишь товарища, но только так можно спасти эту пещеру. Сколько великолепных подземных дворцов в Крыму и на Кавказе уже превратились в грязные, захламленные дыры, в которых уже нет ничего от красоты, копившейся сотни тысячелетий и погибшей за несколько лет. Пусть останется Амир-Темир целым, хотя и недоступным. А когда можно будет обеспечить его охрану, уберут бетонную пробку, расчистят ход, проложат дорожки, установят лестницы и будут ходить сюда туристы с экскурсоводом, как в нашей Кунгурской пещере, чешской Мацохе или югославской Постойной Яме. А пока — прощай, Амир-Темир!
Так думал я, возвращаясь в Самарканд. Но судьба решила иначе; и когда через год я снова попал в Самарканд, то мне пришлось опять направиться в Амир-Темир. Правда, в другой.
Уже начиналась осень, когда я должен был сделать маршрут в горах Байсун-Тау на юге Узбекистана. Там я надеялся собрать интересных насекомых, нужных для моей работы.
Я уже знал кое-что о Байсуне от Бориса Степановича Шалатонина, учителя из Навои, неутомимого искателя наскальных рисунков. И конечно, я надеялся на Владика. У него нашлась и литература, и отчеты туристских групп.
— А в пещеру ты не сходишь?
— Какую пещеру?
— В Амир-Темир.
— Да ведь я же там был, и это совсем в другую сторону.
— Тимур был великим эмиром. У него был не один город и не одна пещера.
— И что же, эта пещера находится в Байсуне?
— Как раз там, куда ты собираешься идти. А в общем, если она тебя не интересует, можешь пройти мимо…
Вечером, на крыльце уютного домика, выходящего в сад, нас встретил седой человек в цветистом узбекском халате с длинными рукавами. Яков Абрамович Левен, геолог, карстовед, доцент Самаркандского университета, участник легендарной Памирско-Таджикской экспедиции конца двадцатых годов. Немало книг написано об этой удивительной эпопее, положившей начало планомерному исследованию Памира. Ее участники шли в неизвестность, через никому неведомые перевалы, голодали и болели цингой, отстреливались от басмачей, и не один из них нашел свою смерть в горах. Я смотрел на Якова Абрамовича и представлял себе, как сорок лет назад, совсем еще молодой, с винтовкой поперек седла, он едет через "Долину Смерти" — Маркансу вместе с Крыленко, Горбуновым, Шмидтом.
— Итак, вы хотите пройти Байсун? Похвальное намерение. Горы очень интересны, и насекомых, которые вас интересуют, вы наверняка соберете. Однако меня, как вы знаете, интересуют не насекомые. — Левен достал папку с бумагами. — Вот план пещеры Амир-Темир. Он единственный и не вполне достоверный. Спелеологи там почти не бывали; геологи ограничивались привходовой частью. Кажется, были археологи. Нужно выяснить, насколько точен этот план, особенно вот здесь, в глубине.
Дорога? Ближайший населенный пункт — Ташкурган, от пещеры тринадцать километров. До него можно добраться через Яккабаг и Татар-кишлак, дальше колесной дороги нет, только вьючная тропа — километров сорок. Есть объезд через горы — машины ходят, но откуда — не знаю. Итак, желаю успеха!
Через день я уже трясся на каких-то мешках в тракторном прицепе. Трясся немилосердно. Попутчики, а было их человек шесть, утешали, что в пустой бричке совсем плохо было бы. Позади остались мечети и медресе Шахрисабза, Яккабаг с огромной средневековой крепостью, где мне повезло поймать эту "бричку". Она подвезет меня до самого начала вьючной тропы. И вот Татаркишлак. Трактор с треском и звоном несется вниз, к реке и белым домам. Потом резко сворачивает, въезжает в просторный, огороженный каменной стенкой загон и останавливается.
Ташкурганские ребятишки
Перед нами — юрта, прижавшаяся к горе. Непривычно видеть ее здесь, в таких оседлых, земледельческих местах. Еще непривычнее сама юрта — заводского производства, собранная из типовых клеенчатых полотнищ. Внутри стены завешены посудой, одеждой, какой-то сбруей. Посредине, на ковре, три старца в бледно-синих чалмах, с длинными белыми бородами, готовятся пить чай. Мы усаживаемся рядом. Горячие лепешки только что испечены, на блюдечке — горка сахара и конфет, в тарелке сметана. Пиал только две, поэтому старец, наливающий чай, соблюдает строгую очередность. Наливает пиалы "с уважением", немного больше трети, чтобы скорее остыл. Налить полную пиалу — значит оскорбить гостя. Медленно совершается неторопливый ритуал чаепития — со степенным разговором, с вежливыми вопросами. Когда старцы узнают, куда я иду, глаза их загораются интересом.
— А по горам ходить умеешь? Не испугаешься? Горы круты, дорога плохая, а мешок у тебя тяжелый. Может, подождешь два дня и пойдешь с нашими людьми? Не хочешь? Тогда слушай. — И начинается подробное объяснение дороги, со всеми поворотами, мостиками и тропами.
Я спрашиваю, а бывал ли мой собеседник в Амир-Темире?
— Был, когда молодой. Там два Амир-Темира есть, в одном пастухи ночуют, в другом Темир жил. Там лошадей держал — конский навоз до сих пор лежит. Еще жернов лежит, его люди муку мололи. И стенка построена. Это место было как крепость.
Снова под ногами тропа, рядом ревет и грызет камни бешеная река Кзылдарья, а моя палка вызванивает по камням: Бай-сун, Бай-сун…
Серые плиты, серые глыбы, серые стены смыкаются вокруг и уходят все выше, тропа то и дело перепрыгивает с берега на берег по зыбким, пружинящим под ногой мостикам.
Когда стало темнеть, я нашел уютное место для ночлега под навесом скалы. Ревела река, и пламя костра по временам освещало белый бурун, неподвижно стоящий у самого берега.
Этот день был днем встреч
Следующий день был днем встреч. Они начались рано утром, когда меня разбудило цоканье ишачьих копытец около самой головы. Ишаков погонял очень удивленный и немного испуганный бабай; он скороговоркой пробормотал весь полагающийся при встрече набор приветствий, осторожно подержал меня за руку и исчез за поворотом. Минут через десять встретились двое крепких парней в гимнастерках. Они расспросили, кто, куда, откуда, сказали, что сами идут на базар в Шахрисабз и что в Ташкурган я приду к вечеру, и пошли дальше, подгоняя маленькое стадо баранов. Потом снова старики, затем какие-то мальчишки, узбек в тщательно отглаженном городском костюме с галстуком… Тропа была оживленной, как Невский проспект, редко когда мне приходилось пожимать такое количество рук. Я знал, что приветствия, которые мне говорят, означают: хорошо ли живешь, здоров ли сам, здоровы ли дети — и что отвечать на них надо, как на английское "хау ду ю ду", теми же словами. К концу дня я уже бойко тараторил: "Якши мысыз, якши ма, думох чокме, балалар согме" и что-то еще. Мои собеседники расплывались в довольной улыбке и забрасывали меня вопросами — к сожалению, совершенно непонятными. Тогда я говорил, что "Ташкурган киттамыз, Ленинград живу, узбекша бельмейм (по-узбекски не понимаю)".
Мои собеседники сокрушенно разводили руками — "русча бельмейм", — и мы расходились.
А тропа становилась все занятнее. Она то и дело прижималась к отвесным скалам и делалась похожей на памирские висячие тропы — овринги, таким количеством кольев и хвороста была она подперта. Глинистые обрывы скользили вниз градусов под семьдесят, и я думал: а каково тут в дождь или после дождя?
Вдоль тропы тянутся кусты барбариса в красной осенней листве, покрытые тяжелыми гроздьями фиолетово-розовых ягод, из которых должен получиться прекрасный кисловато-терпкий компот. Я остановился на привал сразу, как только мне пришла эта мысль. Очередной прохожий, старик огромного роста с грозно торчащими седыми усами, разделил со мной трапезу, вытащив из хурджуна лепешку с тмином.
Кусты барбариса, покрытые тяжелыми гроздьями ягод
Ташкурган открылся к вечеру — большой кишлак на плоскогорье высоко под долиной. Поднимались дымки из труб, мычали коровы, мальчишки гоняли мяч на спортплощадке. Один из них проводил меня к директору школы.
Утро. Меня будит приглушенный детский смех за дверью. Выглядываю из спальника. Над головой потолок из арчовых досок, лежащих на массивных балках. Коричневое дерево так гладко выстругано, что кажется полированным. С балки над окном маленькими зелеными осьминогами свисают ветки какого-то растения. В углу кадка с цветами, в другом — заваленный книгами и тетрадями стол. На полу и на стенах ковры, в больших нишах — стопки цветистых одеял. Рядом со мной, завернувшись в такое же одеяло, спит Сераджеддин — новый мой знакомый, директор ташкурганской школы.