– Там… – я машинально хотел отсалютовать Плуто Ноуку и едва успел остановиться, – там во дворах полно людей.
– А ты как думал? Еще светло. Но я знал, что ты справишься.
Плуто Ноук хлопнул меня по плечу. (Папа однажды так сделал, когда я научился нырять, – один-единственный раз в моей жизни.)
– Я знал. Это надо отметить.
Плуто Ноук выставил зад, как будто сидел на воображаемом мотоцикле. Правой ногой он пнул стартер. Рукой изобразил обороты двигателя, и оглушительный пердеж «харлея-дэвидсона» вырвался у него из задницы. Звук нарастал, пройдя все четыре передачи, – три, пять… десять секунд!
Мы, «призраки», уссывались от смеха.
В сумерках треск сломанного забора и звук мальчишеского тела, пробивающего стекло, разносятся очень далеко. У Гилберта Свинъярда замер на устах анекдот про младенца в микроволновке. Другие «призраки» посмотрели на меня, словно я должен был знать, что означает этот звук. Да, я знал.
– Блейкова теплица.
– Дуран? – Грант Бёрч захихикал. – Разбил ее?
– Провалился через крышу. Там высоты футов десять-двенадцать.
Бёрч перестал хихикать.
Из «Черного лебедя» вывалились звонари, горланя песню «Кости, кости, на погосте гости».
– Дурень пропал, с забора упал, – срифмовал Плуто Ноук.
Пит Редмарли, злобно скалясь, оглядел других «призраков»:
– Дебил тормозной. Я так и знал, что зря мы его позвали. На фиг нам вообще новенькие? – (Это он и про меня тоже.) – Вы бы еще Подгузника пригласили.
– В любом случае нам надо валить. – Гилберт Свинъярд встал. – Всем.
Неоспоримый факт пронзил меня словно острой иглой. Если бы это я, а не Дуран провалился в теплицу мистера Блейка, Дуран ни за что не бросил бы меня на растерзание этому психу. Я точно знаю.
«Не разевай пасть», – предупредил Глист.
– Плуто?
Плуто Ноук и остальные «призраки» обернулись.
– А что, никто не собирается…
Выговорить это было в тыщу раз трудней, чем бегать по чужим дворам.
– …убедиться, что с Дураном все в… – Вешатель перехватил «порядке», – что он не ранен? Вдруг он ногу сломал или его изрезало стеклом?
– Блейк вызовет «скорую», – сказал Грант Бёрч.
– Но разве нам не нужно… ну, вы знаете…
– Нет, Тейлор. – Плуто Ноук теперь был похож на бандита. – Даже не подозреваем.
– Этот гондон знал наши правила, – выплюнул Пит Редмарли. – Попался – выкручивайся как хочешь. Если ты, Джейсон Тейлор, сейчас пойдешь и постучишь к Блейку в дверь, начнется «кто, да что, да почему», бля, допрос третьей степени, и приплетут «призраков», а этого мы допустить не можем. Мы здесь были, когда тобой в этой деревне еще и не пахло.
– Я не собирался…
– Вот и славно. Потому что Лужок Черного Лебедя – это тебе не Лондон и не долбаный, как его, Ричмонд. Если ты пойдешь к Блейку, мы об этом узнаем.
Ветер зашелестел десятью тысячами страниц дуба.
– Да, конечно, но я только… – запротестовал я.
– Ты сегодня никакого Дурана в глаза не видел. – Плуто Ноук потыкал в меня коротким пальцем. – И нас не видел. И про «призраков» не слышал.
– Тейлор, иди домой, понял? – в последний раз предупредил меня Грант Бёрч.
И вот я стою, через две минуты и двойную петлю с обратным ходом, гляжу в глаза дверному молотку мистера Блейка и усираюсь от страха. В доме орет мистер Блейк. Не на Дурана. В телефон – он вызывает «скорую». Как только мистер Блейк повесит трубку, я забарабаню молотком в дверь и буду барабанить, пока меня не впустят. И это лишь начало. Меня вдруг осеняет. Я вспоминаю тех самоубийц, которые ковыляют на север, на север, на север, к месту, где нет ничего и лишь горы тают в море.
Это не проклятие, не наказание.
Они именно этого и хотят.
Солярий
Дверные молотки орут:
– ОТКРЫВАЙ! ОТКРЫВАЙ! А НЕ ТО Я ВЕСЬ ДОМ РАЗНЕСУ!
Звонки – куда скромнее:
– Ау? Есть кто дома?
На двери дома священника были и молоток, и звонок. Я попробовал и то и другое, но все равно никто не ответил. Я стал ждать. Наверно, священник отложил гусиное перо на письменный прибор и нахмурился: «Боже милостивый, уже три часа?» Я прижался ухом к двери, но большой дом не выдавал своих тайн. Солнце заливало жаждущий газон, цветы пылали, деревья дремали на ветерке. В гараже стояла пыльная машина – «вольво»-универсал. Ее явно не помешало бы вымыть и отполировать с воском. («Вольво» – единственное, чем славится Швеция, если не считать «Аббы». У «вольво» есть защитные дуги, так что, если гигантский многоосный грузовик решит размазать тебя по шоссе, не превратишься в лепешку.)
Я даже вроде как надеялся, что никто не ответит. Дом священника – серьезное место, всякому ясно, что детям тут делать нечего. Но когда я на прошлой неделе прокрался сюда под покровом ночи, на почтовом ящике обнаружился приклеенный скотчем конверт. «Элиоту Боливару, поэту». Внутри было короткое письмо – сиреневыми чернилами на грифельно-серой бумаге. В нем меня приглашали в дом священника в три часа дня в воскресенье для обсуждения моих трудов. «Трудов». Еще никто никогда не называл стихи Элиота Боливара «трудами».
Я пнул камушек на дорожке.
Отодвинулась щеколда, словно выстрел раздался, и дверь открыл старик. Кожа у него была в пятнах, как умирающий банан. Старик был одет в рубаху без воротничка и штаны с подтяжками.
– Добрый день?
– Э… добрый день. – Я хотел сказать «здравствуйте», но Вешатель в последнее время стал цепляться к словам на «з». – Это вы священник?
Старик оглядел сад, словно я мог стоять тут только для отвлечения внимания.
– Нет, я совершенно точно не священник. А что? – (Иностранный акцент, но не французский – более квелый.) – А вы – священник?
Я помотал головой. (Вешатель даже «нет» не пропустил.)
– Мне написал священник. – Я показал ему конверт. – Только он не…
Я не смог выговорить «подписался».
– …не написал свое имя.
– Йа, ага. – Похоже, этот несвященник уже много лет ничему не удивлялся. – Идемте в солярий. Можете снять обувь.
В доме пахло печенкой и землей. Бархатная лестница резала пополам солнечный свет, падающий в прихожую. Синяя гитара лежала на чем-то вроде «турецкого стула». В золотой раме голая женщина в плоскодонке дрейфовала по озеру среди лилий. «Солярий» звучит круто. Планетарий, но для солнца, а не для звезд? Может быть, священник в свободное время занимается астрономией.
Старик предложил мне рожок для обуви. Я не очень хорошо представляю себе, как ими пользуются, поэтому сказал «нет, спасибо» и стащил кроссовки с ног обычным способом.
– Вы дворецкий?
– Дворецкий. Йа, ага. Хорошее описание моих обязанностей в этом доме. Идите за мной, пожалуйста.
Я думал, только архиепископы и поэты достаточно мажористы, чтобы держать дворецких. Видно, священникам они тоже полагаются. Истертые половицы ребрили мои ступни сквозь носки. Коридор вился вокруг скучной гостиной и чистой кухни. С высоких потолков свисали люстры в паутине.
Я чуть не влетел в спину дворецкого.
Он остановился и произнес в узкую дверь:
– Гость.
В солярии не оказалось никаких научных приборов, хотя в световые люки в потолке вполне пролез бы телескоп. В раме большого окна виднелся заросший сад с наперстянками и книпхофиями. Вдоль стен солярия стояли книжные шкафы. Неиспользуемый камин сторожили карликовые деревья в замшелых горшках. От сигаретного дыма все было смазанным, как в телевизоре, когда показывают архивные кадры.
На плетеном троне сидела старая жабообразная дама.
Старая, но величественная, словно шагнула с портрета, – у нее были серебристые волосы и шаль царственного пурпурного цвета. Я решил, что это мать священника. На ней были драгоценные камни размером с «кола-кубики» и «шербетные бомбочки». Ей было лет шестьдесят или семьдесят. Со стариками и маленькими детьми никогда не скажешь. Я обернулся на дворецкого, но тот уже исчез.
Струистые глазные яблоки старой дамы гонялись за словами по страницам книги.
Может, кашлянуть? Нет, это глупо. Она и так знает, что я здесь.
От ее сигареты шла вверх струйка дыма.
Я присел на диван без подлокотников, ожидая, когда она будет готова со мной говорить. Ее книга называлась «Le Grand Meaulnes». Я задумался о том, что значит «Meaulnes», и пожалел, что не говорю по-французски, как Аврил Бредон.
Часы на каминной полке стругали минуты, рассыпая секунды.
Костяшки у старой дамы были ребристые, как «Тоблерон». Время от времени костлявые пальцы смахивали пепел со страницы.
– Мое имя – Ева ван Утрив де Кроммелинк. – Если бы павлин умел разговаривать, у него был бы как раз такой голос. – Можете называть меня «мадам Кроммелинк».
Я решил, что у нее французский акцент, но не был уверен.
– Мои английские друзья – вымирающий вид в эти дни, – они говорят мне: «Ева, в Великобритании твое „мадам“ отдает беретами и луковым супом. Почему не просто „миссис Кроммелинк“?» А я говорю им: «Убирайте себя чертям! Что плохого в беретах и луковом супе? Я мадам или даже madame!» Allons donc[6]. Уже три часа, и даже немного после, и значит, вы – поэт Элиот Боливар, я полагаю?
– Да. – («Поэт»!) – Очень приятно познакомиться… мадам Кроммиленк?
– Кром-ме-линк.
– Кроммелинк.
– Плохо, но лучше. Вы моложе, чем я полагала. Четырнадцать? Пятнадцать?
Клево, когда тебя принимают за парня постарше.
– Тринадцать.
– Ackkkk, чудесный, мучительный возраст. Ни мальчик, ни подросток. Нетерпение, но и робость. Эмоциональное недержание.
– А священник скоро придет?
– Пардон? – Она подалась вперед. – Что, – (у нее получилось «чито»), – за священник?
– Это дом священника, так? – Я испуганно показал ей свое приглашение. – Так написано у вас на калитке. На главной дороге.
– Ах, – кивнула мадам Кроммелинк. – Дом священника, священник. Вы мизинтерпретировали. Без сомнения, когда-то здесь жил священник. До него – два священника, три священника, много священников, но больше нет.