Глухота Бетховена была ярким моментом в посвященной ему главе «Биографий великих композиторов». В те годы композиторы полжизни слонялись по Германии в поисках разных архиепископов и эрцгерцогов, которые дали бы им работу. Другую половину жизни они, видимо, гробили в церкви. (Мальчики-хористы Баха за четыре года после его смерти извели оригиналы его рукописей на обертку для бутербродов. Эти два факта – единственное, что я вынес из уроков музыки в текущей четверти.) Я добил Бетховена за сорок минут, намного раньше остального класса.
– «„Лунная соната“, – сообщил наимажорский голос, – это одна из самых любимых вещей в репертуаре любого пианиста. Сочиненная в тысяча семьсот восемьдесят втором году, соната вызывает в воображении лунный свет над широкими спокойными водами после того, как утихла буря».
Пока играли «Лунную сонату», у меня в голове зашевелилось стихотворение. Оно называлось «Сувениры». Мне очень хотелось записать его в тетради для черновиков, но я не осмелился – на уроке, да еще в такой день, как сегодня. (А теперь оно уже исчезло, кроме одной строчки: «Солнечный свет на воде – сонная мишура». Стоит один раз не записать, и все.)
– Джейсон Тейлор! – Мистер Кемпси заметил, что я уже не погружен в книгу. – У меня к тебе поручение.
В школьных коридорах во время урока есть что-то зловещее. Обычно самые шумные уголки теперь безмолвны. Словно нейтронная бомба взорвалась, уничтожив все живое, но сохранив здания. Голоса доносятся будто из-под воды – они исходят не из классов, но из провалов между жизнью и смертью. Самый короткий путь в учительскую – по внутреннему двору, но я выбрал длинный путь, через старый спортзал. Когда учитель посылает тебя с поручением, это время передышки, когда никто тебя не достанет, – чем-то похоже на клетку «бесплатная парковка» в «Монополии». Я хотел немного растянуть пространство свободы. Я топтал истертые половицы, по которым когда-то ходили колесом мальчишки, потом отравленные газом на Первой мировой. Одну стену старого спортзала закрывают поставленные друг на друга стулья, зато вдоль другой стороны идет шведская стенка, по которой можно лазить. Мне почему-то захотелось выглянуть в окно под самым потолком. Я ничем не рисковал. Если услышу, что кто-то идет, просто спрыгну.
Имейте в виду – стоит очутиться наверху, и оказывается, что это гораздо выше, чем представлялось снизу.
Стекло было мутное от многолетних напластований грязи.
День стал тяжелым и серым.
Такой тяжелый и серый день не может не кончиться дождем. «Лунная соната» вышла на орбиту у десятой планеты. Дрозды жались друг к другу на водосточной трубе, глядя, как школьные автобусы с грохотом въезжают на большой двор перед школой. Дрозды – взъерошенные бунтари, не знающие, куда себя приткнуть, как аптонские панки, что ошиваются у памятника павшим на войне.
«Единожды Глист – на всю жизнь Глист», – издевался Нерожденный Близнец.
Точки в глубине черепа, за глазами, болели от близости дождя.
Пятница придет, куда она денется. Но стоит мне войти домой после школы, как выходные начнут потихоньку умирать, а понедельник – подкрадываться ближе и ближе с каждой минутой. Ведя с собой еще пять таких дней, как сегодняшний, хуже сегодняшнего, намного хуже сегодняшнего.
«Повесься».
– Эй, Тейлор! Тебе повезло, что я не учитель, – вдруг сказал девичий голос, и я чуть не сверзился с пятнадцати футов, а то быть бы мне мешком переломанных костей.
Я смотрел сверху вниз на Холли Деблин, которая смотрела на меня снизу вверх.
– Да уж.
– А ты почему не в классе?
– Кемпси послал меня за свистком. – Я слез со шведской стенки. (Холли Деблин всего лишь девчонка, но ростом она с меня. Она бросает спортивное копье дальше всех в классе.) – Он сегодня регулирует посадку на автобус. Тебе лучше?
– Да, надо было только полежать чуток. А ты как? Они тебя достают, а? Уилкокс, Дрейк, Броуз и вся эта компашка.
Отрицать не было смысла, но, когда соглашаешься, вся ситуация становится более реальной.
– Тейлор, они тупые уроды.
Мрак старого спортзала смягчал контуры тела Холли Деблин.
– Угу.
Конечно, они тупые уроды, но меня это никак не спасает.
В этот ли момент я услышал первые капли дождя?
– Ты не глист. Не позволяй тупым уродам решать, что ты такое.
Мимо часов, под которыми ставят нарушителей порядка, мимо канцелярии, где старосты классов забирают классные журналы, мимо кладовки – длинный коридор ведет в учительскую. Чем ближе я подходил, тем медленней становились мои шаги. Я видел низкие кресла. Черные резиновые сапоги мистера Уитлока. Сигаретный дым вылетает в коридор клубами, как туман в Лондоне времен Джека-потрошителя. Но сразу по ту сторону двери есть несколько закутков, где самым главным учителям отведены собственные столы.
– Да?
Учитель рисования мистер Данвуди глядел на меня, по-драконьи мигая; буреющая хризантема свисала ему на плечо. Он читал книгу в алой обложке, под названием «История глаза», некоего Жоржа Батая. Мистер Данвуди заметил, куда направлен мой взгляд.
– Как следует из заглавия, эта книга посвящена истории науки оптики, – добавил он. – А твой визит чему посвящен?
– Мистер Кемпси велел мне принести его свисток, сэр.
– Как в стихах? «Ты свистни – тебя не заставлю я ждать»?
– Наверно, сэр. Он сказал, что свисток у него на столе. На бумагах, представляющих интерес.
– А может, – мистер Данвуди засунул ингалятор «Викс» в большой красный нос и мощно вдохнул, – мистер Кемпси решил сбежать от учительской доли, пока его мотор еще тикает ровно. Вдаль, в Сноудонию, пасти овец? С Шепом, верным бордер-колли? «О, дайте ж мне койку в родимых горах»? Может, он поэтому тебя отправил за свистком?
– Я думаю, он собирается командовать посадкой в автобусы.
– Последняя келья. Под кротким взглядом Святого Агнца.
Мистер Данвуди умолк и снова погрузился в «Историю глаза».
Я пошел по безлюдному улью закутков. Столы со временем становятся похожи на своих владельцев, точно как собаки. У мистера Инкберроу все вещи на столе разложены в аккуратные стопочки и кучки. У мистера Уитлока стол неопрятный, на нем валяются поддоны для рассады и старые выпуски «Спортивной жизни». В закутке у мистера Кемпси – кожаное кресло, лампа на кронштейне, как у моего папы, и картинка с Иисусом, который держит фонарь у заросшей плющом двери. На столе у мистера Кемпси лежат «Простые молитвы для сложного мира», «Тезаурус Роже» (папка Дина Дурана зовет его «Динозаврус Роджер») и книга под названием «Дилиус, каким я его знал». Свисток мистера Кемпси обнаружился именно там, где сказал мистер Кемпси. Под свистком лежала тоненькая стопка ксерокопий с ксерокопий. Я взял верхнюю копию, сложил и сунул в карман. Просто так.
– Ищешь иголку в океане? – Над перегородкой возникла голова мистера Данвуди. – Как сказали бы обитатели Тихоокеании? Вместо стога сена?
Я испугался, что он видел, как я прикарманил страницу.
– Простите, сэр?
– Бисер перед свиньями? Или свисток на столе?
Я поболтал свистком на виду у мистера Данвуди:
– Я его только что нашел, сэр.
– Что ж медлишь ты? Несись стремительно летучей обезьяной и отнеси его законному владельцу. Вперед!
Пока мы ждали автобуса в Лужок Черного Лебедя, первоклассники играли в каштаны. В начальной школе, у мисс Трокмортон, я был просто асом в этой игре. Но третьеклассникам не позволено играть в каштаны – это для педиков. Разрешены «пристеночные вышибалы» или ничего. Но хоть какое-то зрелище. Уилкокс постарался сделать так, что даже разговаривать с Джейсоном Тейлором, школьным заикой, теперь опасно. Мистер Кемпси загнал всех, кто живет в Бертсмортоне, в их автобус и дунул в свисток, призывая тех, кто едет в Лужок Черного Лебедя. Я ломал себе голову – специально ли он подстроил так, чтобы я взял ту бумагу у него со стола. Когда решаешь, что мистер Кемпси классный мужик, он вдруг начинает вести себя как козел. А только решишь, что он козел, как он оказывается классным мужиком.
Третий ряд, если считать с головы автобуса, это девчачьи места, но сесть рядом с кликой Уилкокса в конце автобуса означало бы напрашиваться на неприятности. Средние по рангу парни проходили мимо меня и свободного места рядом со мной. Робин Саут, Гэвин Коули, Ли Биггс даже не взглянули на меня. Освальд Уайр швырнул мне: «Глист!» Туман превратил ребят, стоящих у велосипедных сараев на той стороне детской площадки, в тени марионеток.
– Господисусе! – рядом со мной плюхнулся Дин Дуран. – Что за день!
– Привет, Дин. – Ужасно было сознавать, что я ему благодарен.
– Слушай, Джейс, этот Мэркот – настоящий псих! Сегодня на уроке труда самолет пролетел низко, а этот псих как заорет во всю глотку: «Немцы летят! Ложись, ребята!» Честное слово. И нам всем пришлось падать на четвереньки. Как ты думаешь, может, у него от старости крыша поехала?
– Все может быть.
Норман Бейтс, водитель, завел мотор, и автобус тронулся. Дон Мэдден, Андреа Бозард и другие девочки запели «Лев сегодня спит». К тому времени, как автобус доехал до Велланд-Кросса, туман совсем сгустился.
– Я хотел тебя в гости позвать на эту субботу, – сказал Дуран. – Папка купил видюшник у одного мужика в пабе в Тьюксбери.
Несмотря на все свои беды, я был впечатлен:
– «Вэ-ха-эс» или «Бетамакс»?
– «Бетамакс», конечно! «Вэ-ха-эс», считай, покойник. Да только вот, когда мы вытащили видюшник из коробки, оказалось, что в нем половины потрохов не хватает.
– Что же сделал твой папа?
– Поехал прямо в Тьюксбери, чтобы разобраться с тем мужиком. Да только мужик пропал.
– А может, в пабе подскажут, где его искать?
– Нет. Паб тоже пропал с концами.
– Пропал? Как паб может пропасть?
– В окне висит объявление: «Мы прекратили торговлю». На дверях и окнах замки. Перед пабом объявление: «Продается». Вот как паб может пропасть.
– Черт побери.
На стоянке у Дейнмурской фермы стояли фургоны, несмотря на кучи гравия, насыпанные, чтобы отпугнуть цыган. Утром этих фургонов еще не было. Но утро осталось в другой