– С детства. – Синтия изо всех сил старалась исключить возможные недоразумения. – Мы росли вместе в Дербишире.
Значит, он ее знает дольше, чем маму. А если бы папа женился не на маме, а на этой Синтии… и если бы у них родился сын… Это был бы я? Или совершенно другой мальчик? Или мальчик, который наполовину я?
Как подумаешь обо всех этих Нерожденных Близнецах, голова идет кругом.
Я дошел до озера в лесу и вспомнил про игру в «британских бульдогов», в которую мы играли в прошлом году, в январе, когда озеро замерзло. Человек двадцать-тридцать ребят, все визжали и скользили, куча-мала. Игру прервало появление Тома Юэна – он прилетел на «судзуки» по тропе, которой только что пришел я. Он сидел на той самой скамье, где сейчас сижу я, вспоминая его. Теперь Том Юэн лежит на кладбище на безлесном холме, на острове, одном из кучки островов, про которые мы в январе прошлого года и не слыхали. Все, что осталось от его «судзуки», разобрали на запчасти, чтобы чинить другие «судзуки». Мир ничего не оставляет в покое. В каждое начало он впрыскивает конец. Листья падают с плакучих ив, словно их пинцетом ощипывают. Листья падают в воду и растворяются, превращаются в слизь. Какой в этом смысл? Папа и мама полюбили друг друга, родили Джулию, родили меня. Потом разлюбили друг друга. Джулия уехала в Эдинбург, мама – в Челтнем, папа – в Оксфорд к Синтии. Мир непрестанно растворяет то, что сам же непрестанно творит.
Но кто сказал, что мир должен быть осмысленным?
Во сне на озере возник поплавок, оранжевый на блестящей темной воде, всего в нескольких футах от меня. Удочку держал Подгузник, который сидел на другом конце моей скамьи. Подгузник во сне был настолько реалистичен в каждой мелочи, вплоть до запаха, что я понял: я не сплю.
– Ой. Привет, Мервин. Боже, мне приснилось…
– Плосыпайся, соня-засоня.
– …что-то такое. Ты давно тут?
– Плосыпайся, соня-засоня.
Судя по моим «Касио», спал я всего минут десять.
– Должно быть, я…
– Сколо пойдет снег! Липкий. Скольный автобус будет буксовать.
Я потянулся, и суставы залязгали.
– А чего ты не смотришь «Лунного гонщика»?
Суставы перестали лязгать.
Подгузник посмотрел на меня так, словно это я дипломированный деревенский дурачок.
– Тут телевизола нету, не видись? Я лыбачу. Пойдем посмотлим на лебедя.
– В Лужке Черного Лебедя нет никаких лебедей. Это уже вошло в поговорку.
– Чесется. – Подгузник сунул руку себе в штаны и принялся со смаком почесывать яйца. – Чесется.
На куст остролиста присел снегирь, словно позируя для рождественской открытки.
– Так что, Мерв, какую самую большую рыбу ты тут поймал?
– Ни лазу не поймал ни фига. В этом конце. Я лыбачу на длугом конце, у остлова.
– А там какую ты поймал?
– Там тозе ни лазу не поймал ни фига.
– А.
Подгузник глянул на меня полузакрытыми глазами:
– Один лаз поймал больсого зылного линя. Зазалил его на палочке на костле в саду. Глаза были вкуснее всего. Плослой весной. Или позаплослой. Или позапозаплослой.
Вопль сирены «скорой помощи» возник в голом лесу, как хрупкая безделушка.
– Кто-то умирает, наверно? – спросил я у Подгузника.
– Дебби Кломби повезли в больницу. Из нее лебенок лезет.
Грачи кр-кр-кричали, как старики, которые забыли, зачем пошли на второй этаж.
– Я сегодня уезжаю из Лужка Черного Лебедя.
– Есе увидимся.
– Наверно, нет.
Подгузник задрал одну ногу и выпузырил такой оглушительный пердеж, что спугнул снегиря.
Оранжевый поплавок недвижно сидел на воде.
– Мерв, ты помнишь ту киску, что нашел прошлой зимой? Мертвую, окоченевшую?
– Я не люблю «Кит-кэт». Только соколадные яйца с клемовой начинкой.
Оранжевый поплавок недвижно сидел на воде.
– Хочешь карамелек? Это «Ревень со сливками».
– Не-а. – Подгузник запихал пакетик в карман. – Не особенно.
Большое и непонятное пронеслось у нас над головами – так низко, так близко, что можно было коснуться пальцами, если бы я от испуга не скрючился на скамье. Я сначала не понял, что это. Планер? Я пытался уложить у себя в голове форму этого предмета. «Конкорд»? Ангел-мутант, упавший на землю?
Лебедь скользил вниз по наклонной воздушной полосе навстречу своему отражению.
Отражение лебедя скользило вверх по наклонной воздушной полосе ему навстречу.
За миг до столкновения огромная птица распростерла крылья и заработала перепончатыми лапами, как в мультфильме. На миг зависла в воздухе и плюхнулась животом на воду. Утки выразили недовольство, но лебедь замечает только то, что сам хочет. Лебедь сгибал и выпрямлял шею – точно как папа после долгого сидения за рулем.
Если бы лебедей не было на свете, они существовали бы в мифах.
Я распрямился. Подгузник за все это время даже не дернулся.
Оранжевый поплавок прыгал на сетке волночек и противоволночек.
– Прости, Мервин, – сказал я Подгузнику. – Ты был прав.
Разговаривая с Подгузником, никогда не скажешь в точности, куда он смотрит.
Одичавшие кусты, что когда-то окружали Дом в чаще, кто-то ровненько обрезал. Голые белые ветки лежали аккуратной кучкой на непривычном к свету газоне. Передняя дверь была полуоткрыта, а в доме громко долбили чем-то электрическим. Долбежка стихла. Из заляпанного краской транзистора неслась трансляция матча «Ноттингем форест» с «Вест Бромвич Альбион». В доме громко застучали молотком.
Кто-то расчистил садовую дорожку от сорняков.
– Есть тут кто?
В другом конце коридора появился строитель – с молотком в одной руке и зубилом в другой.
– Тебе чего, сынок?
– Я, это… извините за беспокойство…
Строитель жестом показал «минуточку» и выключил радио.
– Извините, – сказал я.
– Ничего. Клафчик с нас котлету делат. Аж ухи болят. – У него был какой-то инопланетный акцент. – Я так ли, сяк ли хотел передохнуть. Укладывать гидроизоляцию – чистое убийство. Дурень я был, что сам взялся.
Он сел на нижнюю ступеньку лестницы, открыл термос и налил себе кофе.
– Так чем могу помочь?
– Здесь… здесь жила старая дама?
– Теща-то моя? Миссис Греттон?
– Очень старая. Одета в черное. Седая.
– Она сама. Бабуля с семейки Аддамс.
– Ну да, вроде.
– Она переехала к нам в пристройку, прям чрез дорогу. Ты ее знашь?
– Я… – Вешатель перехватил «понимаю», – знаю, это очень странно звучит, но год назад я повредил щиколотку. Когда озеро в лесу замерзло. Был уже поздний вечер. Я кое-как дохромал сюда от озера и постучался в дверь…
– Так это был ты? – Лицо строителя озарилось удивлением. – Она тебе сделала эту, какевотам, припарку? Верно?
– Да. И оно по правде помогло.
– Еще б не помогло! Она мне так запястье вылечила пару лет взад. Диво дивное. Но мы с женкой были уверены, что тебя она выдумала.
– Выдумала меня?
– Она даже до инсульта немножко… танцевала с феями типа. Мы думали, ты один из этих ее… мальчиков-утопленников. С озера.
Последние слова он произнес зловеще, как в фильмах ужасов.
– О. Ну да. Она уснула к тому времени, когда я уходил…
– Эт на нее похоже! Наверняка она тебя заперла и все такое?
– По правде сказать, да, так что я ее даже не поблагодарил за лечение.
– Хошь, можь счас поблагодарить. – Строитель втягивал кофе наподобие пылесоса, так чтобы не обжечь губы. – Я не обещаю, что она тя вспомнит или хоть чо-нить скажет, но сегодня у нее хороший день. Вон, вишь желтый дом, сквозь деревья просвечиват? Эт наш.
– Но… я думал… этот дом в лесной глуши, далеко отовсюду…
– Этот-то? Не-а! Мы между Пиг-лейн и карьером. Знашь, где цыгане по осени стоят. Весь этот лесок площадью всего несколько акров, пмашь. От силы два-три футбольных поля. Не дебри Амазонки. И не Шервудский лес.
– В деревне есть один парень, Росс Уилкокс. Он был на льду тогда, зимой, когда вы меня нашли рядом со своим домом…
У очень старых людей лица становятся как у маппетов. Бесполыми. А кожа – прозрачной.
Щелкнул термостат, и загудел обогреватель.
– Ну, ну… – пробормотала миссис Греттон. – Ну, ну…
– Я этого никогда никому еще не рассказывал. Даже Дину, это мой лучший друг.
В желтой комнате пахло лепешками, склепом и ковром.
– В ноябре на Гусиной ярмарке я нашел бумажник Уилкокса. В нем была куча денег. Буквально куча. Я знал, что это его, потому что там была его фотография. Но, вы понимаете, Уилкокс меня травил весь год до этого. Местами жестко. Садистски. И я оставил бумажник себе.
– Так и бывает, – пробормотала миссис Греттон, – так и бывает…
– Уилкокс был в отчаянии. Это были деньги его отца, а отец у него бешеный псих. Из-за того что Уилкокс так испугался, он поссорился со своей девушкой. Тогда его девушка пошла с Грантом Бёрчем. Тогда Росс Уилкокс угнал мотоцикл Бёрча. Брата Бёрча. Помчался как бешеный, и его занесло на перекрестке. Потерял… – это я мог выговорить только шепотом, – потерял полноги. Ноги. Понимаете? Это все я виноват. Если бы я… сразу отдал ему бумажник… он бы сейчас ходил. Когда я в прошлом году тащился, хромая, к вашему дому, это было ужасно. Но Росс Уилкокс… у него теперь нога обрывается… таким… пеньком…
– Спать пора, – пробормотала миссис Греттон, – спать пора…
В окно был виден двор и дом, где живет строитель Джо с семьей. По двору вперевалку бежала похожая на крокодила собака с гигантским красным лифчиком в ухмыляющейся пасти.
– Зигги! Зигги! Поди сюда сейчас же! – За собакой, пыхтя, неслась сердитая великанша.
– Зигги! Зигги! Поди сюда сейчас же! – За великаншей неслись двое маленьких детей.
А что, если внутри маразматической миссис Греттон сидит другая, полностью вменяемая, и судит?
– Иногда мне хочется пробить копьем оба виска, чтобы больше не думать о том, как я виноват. Но потом я думаю: не будь Уилкокс такой сволочью, я бы сразу отдал ему бумажник. Кому угодно отдал бы. Кроме разве что Нила Броуза. Прямо вот так сразу: «Эй, дебил, смотри, что ты потерял». Глазом моргнуть не успеешь. Значит… значит, Уилкокс тоже виноват, правда ведь? И если считать себя виноватым во всех последствиях последствий последствий всего, что ты делаешь, то лучше вообще из дому не выходить? Значит, то, что Росс Уилкокс потерял ногу, не моя вина. Но на самом деле моя. Но на самом деле не моя…