И я никому не могла поведать о своих затруднениях. Мне было стыдно. Графиня де Гусман – та красавица из зеркала – с легким презрением смотрела на две мои прежние ипостаси. Она отвергала их. Она не хотела иметь с ними ничего общего – с такими несчастными, заблудшими. И этим она раздражала меня.
Конечно, она многое дала мне. Она раскрыла все мои скрытые способности. Она чудесным образом преобразила мою внешность. Сделала меня уверенно-обольстительной, решительной, вдумчивой. Конечно, все это было во мне изначально… но появилось и много такого, что раньше было мне несвойственно, и даже вызывало неприятие… А плохо это или хорошо – я так и не смогла определиться.
И вот теперь я выхожу замуж. Но кто выходит замуж и за кого: Дора Бриллиант за Сосо Джугашвили или графиня Мария де Гусман за кабальеро Хосе де Оцеро? Первый вариант даже звучит как-то нелепо, а если брать в расчет не только фамилии, но и «подноготную фигурантов», то он навевает на меня ожидания не очень благоприятного будущего – уж слишком эти двое в своих исходных ипостасях были разными, чтобы составить счастливый супружеский союз. Второй же вариант звучит как музыка… В этом сочетании – гармония и мир. Таковым, я думаю, и будет наш брак. Впрочем, по большому счету, неважно, какие мы носим ныне имена…
И вообще, я чувствую, что супружество пойдет мне на пользу. Прошел всего лишь час после того, как состоялась наша «помолвка», а я ужу как-то по-другому смотрю на вещи. Удивительно, до чего меняет женщину статус невесты. Прежде я и вправду гордилась своей «самостоятельностью» и была убеждена, что это и есть истинная свобода, которая делает меня счастливой. Но только сейчас я поняла, что мне всегда не хватало рядом того пресловутого «сильного плеча», на которое можно опереться во время жизненных невзгод или душевных терзаний. «Муж наставляет жену» – ведь так, кажется, говорится в Священном Писании? Муж – это не то что любовник или друг. Муж – это тот, с кем ты можешь быть сама собой… Кому полностью доверяешь и с кем можно поделиться самым сокровенным. Ну, это в моем идеалистическом представлении муж должен быть таким. Далеко не всегда так бывает, конечно… Но у меня это будет так. Ведь не зря же мы с Хосе такая красивая пара… Ведь не зря же нам так хорошо вместе… Я почему-то уверена, что у нас не будет глупых мещанских ссор. Из-за чего нам ссориться? Хосе всегда уступает мне. И он такой романтичный… Впрочем, об этом мало кто знает.
Я улыбнулась, вспомнив, как у нас все началось… В тот вечер он куда-то отлучился. Был дождь… Через час он постучал, я сама открыла ему дверь, а у него в руках – огромная красная роза! И он такой счастливый, взволнованный, весь мокрый, с волос стекает вода. И глаза его тигриные горят в полумраке прихожей… Так он меня тогда обжег своим взглядом, что я замерла на несколько мгновений. А он мне эту розу протягивает, и от нее такой дивный, чувственный аромат… И все молча. Он, кажется, хотел что-то сказать, но, наверное, слова тут были лишними… Шум дождя, я в одной сорочке, с шалью на плечах… Я взяла розу, поднесла к лицу… а он вдруг подхватил меня на руки и понес в спальню… По лестнице легко взлетел, будто на крыльях. Я и слова не сказала. Только зажмурилась. А он бережно опустил меня на постель и снял с себя свою мокрую одежду. С какой страстью я отдавалась ему! Свежестью веяло из приоткрытого окна, и все время я чувствовала упоительный запах розы. Только утром мы обнаружили на полу всеми забытый цветок. Удивительно – он еще не успел увянуть. Я поставила его в вазу…
А потом, когда мы, утомленные, лежали, крепко прижавшись друг к другу, Хосе рассказал, что украл эту розу в чужом саду. «Увидел этот цветок, и подумал, как он похож на тебя… – вдохновенно рассказывал он, и глазах его вспыхивали хулиганские искорки, – и решил его сорвать. Это было непросто…» Его едва не укусила собака, он исколол все руки, но все же добыл для меня эту розу. «Мой храбрый кабальеро…» – шептала я, тихонько смеясь, и целовала моего пылкого рыцаря…
Я подошла к окну. Зимний Санкт-Петербург поблескивал огнями газовых фонарей в дымке густого мелкого снега. Я прикрыла глаза, пытаясь представить, что было бы со мной сейчас, если бы моя жизнь сложилась по-другому. Если бы я не вступила в террористическую организацию, не встретилась бы с людьми, заразившими меня своими идеями… Это была бы скучая жизнь. Я вышла бы замуж за нищего местечкового сапожника или портного, обзавелась бы выводком сопливых детишек… Серость бытия в беспросветной бедности со временем поглотила бы мою душу. Постепенно во мне бы угасло страстное желание изменить этот мир. И, наверное, на смертном одре, в глубокой старости, я сожалела бы о таком бессмысленно потраченном существовании…
Я открыла глаза и вгляделась в ночной сумрак за оконным стеклом, словно пытаясь найти там ответы на мучавшие меня вопросы. И меня вдруг пронзило пьянящее ощущение остроты жизни. Посреди бушующего моря бытия я оказалась на вершине своего успеха. Мои таланты, все, чем от рождения оделил меня Господь, в полной мере нашли свое применение и были щедро вознаграждены. Восхищение, признание, любовь, реализация своих принципов – все это я получила сполна. Но не благодаря графине де Гусман я это получила. Без Доры Бриллиант не было бы испанской аристократки. И не было бы Доры Бриллиант без робкой мечтательной девочки… Графиня де Гусман – это прекрасная бабочка, которая изначально была гусеницей, а затем куколкой… Бабочки не появляются на свет сразу крылатыми и красивыми. Перед этим они проходят сложные метаморфозы…Это закон природы.
И поэтому я принимаю вас, две мои прежние ипостаси. Вы – это я. Я больше не буду пытаться заставить вас замолчать. Потому что без вас я не имею цельности. Без вас испанская аристократка и вправду становится настоящей фальшивкой, пустышкой. Удерживайте меня от гордыни, от алчности, от высокомерия и самонадеянности. Вы, познавшие свои заблуждения, оберегайте меня от опрометчивых поступков и лукавых помыслов. Напоминайте мне о себе – я не буду гнать вас прочь.
Я глубоко вздохнула и отошла от окна. Подошла к зеркалу. Теперь в его тусклой глубине я видела себя по-другому. Впервые за долгое время на меня смотрели глаза Доры Бриллиант. Они смотрели с благодарностью. Мне не нужно было стыдиться своего настоящего имени – ведь оно не успело замарать себя злодеяниями. И я поняла, что отныне меня не будут мучать вопросы о том, кто я на самом деле. Я примирилась с собой и своим прошлым, я окончательно простила себя…
9 марта 1908 года, утро, Германская империя, Нюрнберг, Нюрнбергская крепость.
Саммит трех империй по французскому вопросу должен был пройти в древнем городе Нюрнберге, сердцем которого являлась еще более древняя Нюрнбергская крепость. И вид из окон – исторически-поучительный. Древний город, сложенный из серых каменных блоков, и чешуя черепичных крыш цвета запекшейся крови. А вокруг – серые поля под такими же серыми облаками, моросящими мелким дождем. Осень не осень, зима не зима, весна не весна, а какое-то непонятное для русских время года, пропитанное промозглым холодом и запахами плесени, сырости. Нормальному человеку в такой окружающей среде хочется отрастить густую шерсть, как у медведя, и залечь в спячку до настоящей весны.
Там же, только в другой части замка, обосновался и международный трибунал Брестского Альянса. Что поделать, если знаменитый Дворец Правосудия, в котором в нашем прошлом проходил процесс над нацистскими преступниками, еще не построен, а в старинной крепости имеется все необходимое как для содержания особо важных узников, так и для ведения самого судебного процесса. Впрочем, обвиняемых на этот раз было в разы меньше, да и совершить они успели только одно, хоть и очень тяжкое преступление, так что к тому моменту, когда монархи трех держав прибыли на саммит, следствие было уже закончено в отношении и совершенных деяний, и конечного замысла, и теперь суд был готов вынести обвиняемым окончательный приговор.
Помимо уже почти осужденных Клемансо, Пикара, Дюпона и прочей мелочи, в Нюрнбергской крепости присутствовал и французский премьер-министр Аристид Бриан. С одной стороны, свидетель на процессе, с другой – неравноправный участник предстоящего саммита по французскому вопросу. Заслушали судьи и показания остальных министров бывшего правительства Клемансо – и тех, что протестовали против убийства Франца Фердинанда, и тех что просто промолчали. Всех их признали непричастными к задуманному злодейству и, бормоча слова облегчения, те уже убыли в свою Милую Францию, торопливо жующую свежий хлеб, выпеченный из русской муки. Главные монархи Европы сдержали слово и не привлекли к ответственности никого сверх непосредственных организаторов и исполнителей заговора. Да и зачем, ведь, по большому счету, в Нюрнберге судили не только самих заговорщиков, но и способствовавшее их появлению безответственное республиканское устройство французского государства. Одноразовые политики так же вредны, как и быстрорастворимые одноразовые трусы: прошел дождь – и все увидели, что король демократии, оказывается, голый.
И если полковник Дюпон и генерал Пикар перед лицом злобных пруссаков еще пытались «держать марку», то месье Клемансо совершенно расклеился. То ли он симулировал безумие, то ли и в самом деле кукушка из его скворечника вылетела и забыла вернуться. Канцлер Одинцов первоначально имел желание зайти к Клемансо в клетку и спросить, понимает ли этот персонаж, что именно он собирался сотворить, но, глянув на того одним глазом, отказался от своего намерения. Зрелище ополоумевшего политика – жалкое, но в чем-то даже поучительное. Начинал этот человек с претензии на роль национального героя Франции и владыки демократического полумира, а закончил в виде трясущегося и плюющегося человекообразного существа в железной клетке перед судьями, решающими, как бы половчее истребить эту банду, полностью изобличенную в своих преступных деяниях. Так проходит слава мира.
Сомнения у судей и в самом деле были нешуточными: повесить эту камарилью было бы слишком банально, расстрелять – много чести, гильотина – слишком по-французски, и даже сжечь живьем – немного не из той оперы, потому что если признать республиканские воззрения этих господ ересью, то придется так же жечь всю Францию. В настоящий момент споры крутились между такими классическими для средневековья приемами, как посадить на кол, четвертовать и колесовать. Послушав эти разговоры, муж русской императрицы сплюнул, будто попробовал тухлой гадости, и сказал, что он вообще не убивал бы этих мерзавцев, а посадил бы их в открытые клетки и стал возить по европейским городам и весям. А там, после оглашения герольдами их прегрешений народ имел бы возможность забрасывать преступников калом, гнилыми помидорами и прочей дрянью, которая попадет под руку. И пусть будет так – пока эти исторические персонажи не умрут естественной смертью, ибо заслужили.