я в его сторону.
И тут, стоя под хупой, я вдруг припомнил историю одного человека, которого любовница вынудила жениться на себе. Этот человек пошел и собрал всех, с кем она грешила раньше, чтобы напомнить ей ее позор, а себе самому отомстить за то, что он согласился взять ее в жены. Низок был этот человек, а поступок его отвратителен. Но я – я вдруг его понял, и поступок его мне понравился. И пока раввин зачитывал брачный контракт, я все смотрел на своих шаферов и представлял себе, каково было в тот момент той женщине и каково было ее любовникам. А перед тем, как жена протянула мне палец для обручального кольца и я сказал ей: «Отныне ты посвящаешься мне», – я уже знал по себе и то, каково тогда было самому тому человеку.
После свадьбы мы поехали в деревню, провести медовый месяц. Не буду утомлять вас, мой друг, рассказами обо всем, что произошло с нами по пути к вокзалу, и на вокзале, и в поезде, и не буду описывать каждую гору и долину, которые мы видели, и перечислять все водопады и реки, текущие по тем горам и долинам, как это делают беллетристы, приступая к рассказу о путешествии только что обвенчавшихся молодых супругов. Несомненно, были там и горы, и долины, и водопады, и реки, и наверняка с нами произошли по дороге какие-то события, но все это выпало из моего сознания и было забыто из-за того, что случилось в первую ночь. Если вы не устали, я расскажу.
Мы прибыли в деревню и расположились в маленькой гостинице, утонувшей среди садов, окруженных высокими горами. Мы поужинали и поднялись в комнату, отведенную нам хозяином, которому я телеграфировал еще до свадьбы. Моя жена осмотрела комнату и остановила взгляд на красных розах, стоявших на столе. Я сказал шутливо:
– Кто это здесь так любезен, что послал нам такие прелестные розы?
– В самом деле, кто? – с недоумением спросила жена, как будто всерьез допускала, что в этой деревне кто-нибудь еще знает о нас, кроме персонала гостиницы.
Я сказал:
– В любом случае я их уберу, их тяжелый запах мешает сну, хотя в честь такого знаменательного дня могу и оставить.
Она сказала:
– Да, да, конечно… – но голос у нее был, как у человека, который говорит и не слышит своих слов.
– И ты даже не хочешь их понюхать? – спросил я.
Она ответила:
– Да-да, конечно, хочу.
И не понюхала, тут же забыла. Странная забывчивость для Дины, которая так любила цветы. Я напомнил ей:
– Ты их так и не понюхала.
Она наклонила голову к цветам.
Я сказал:
– Зачем ты наклоняешься, ты ведь можешь поднести их к лицу.
Она посмотрела на меня так, будто услышала что-то неожиданное. Та синева в ее глазах потемнела, и она сказала с легкой укоризной:
– А ты наблюдателен, мой дорогой.
Я ответил ей долгим поцелуем, потом закрыл глаза и сказал:
– Вот, Дина, теперь мы одни.
Она встала, с непонятной медлительностью сняла дорожную одежду и поправила волосы. Потом села и опустила голову. Я наклонился посмотреть, что она делает и почему так медлит, и увидел, что она держит в руках маленькую книжечку, из тех, что лежат у входа в католические церкви, раскрытую на заголовке: «Ждите своего Господа каждый час, и Он придет».
Я приподнял ее подбородок и сказал:
– Твой господин уже пришел, и ты больше не должна ждать.
Она с грустью выпустила книжечку из рук. Я прижался губами к ее губам, потом поднял ее на руки, положил на кровать и прикрутил фитиль лампы.
Цветы источали сильный аромат, и меня окутала сладкая темень. И тут я услышал чьи-то громкие шаги в соседней комнате. Я попробовал отвлечься от этого звука. Действительно, что мне за дело, есть там за стеной кто-нибудь или нет. Я его не знаю, и он нас не знает. А если даже знает, то ведь мы уже были под хупой и теперь законные супруги. Я еще сильнее обнял Дину и ощутил, что безгранично рад ей, и знал, что теперь она моя безраздельно.
Все еще держа ее в объятьях, я чуть приподнялся, чтобы прислушаться, не умолкли ли звуки за стеной. Но этот человек по-прежнему шагал и шагал там, не переставая. Эти шаги бесили меня, и мне вдруг пришла в голову мысль, уж не тот ли это чиновник, с которым моя жена была знакома до нашей свадьбы. Эта мысль ошеломила меня, и я с трудом удержался от грязного ругательства.
Дина почувствовала что-то.
– Что с тобой, друг мой? – спросила она.
– Ничего, ничего, – ответил я.
– Но я вижу, что тебя что-то беспокоит, – сказала она.
– Я уже все тебе сказал, – ответил я.
– Значит, я ошиблась, – сказала она.
Кровь ударила мне в голову, и я вдруг сказал:
– Нет, ты не ошиблась.
– Так что же с тобой? – спросила она.
Я сказал.
Она разрыдалась.
– О чем ты плачешь? – спросил я.
Она проглотила слезы и сказала:
– Распахни настежь окна и двери и сообщи всему миру о моем распутстве.
Мне стало стыдно своих слов, и я начал, как мог, утешать ее. В конце концов, она успокоилась и мы помирились.
С той ночи этот человек всегда стоял перед моими глазами, была Дина рядом или нет. Когда я сидел один, то размышлял о нем, а когда разговаривал с ней, то вспоминал его, и если видел цветок, то сразу вспоминал красные розы, а если видел красную розу, я вспоминал его – не такие ли цветы он обычно дарил моей жене и не по той ли причине она не захотела понюхать мои розы в ту первую ночь, что стеснялась нюхать при муже такие же цветы, как те, что ей когда-то дарил любовник. Если она плакала, я утешал ее, но в моем примирительном поцелуе мне слышался отзвук другого поцелуя – того, которым ее целовал другой. Вот оно как: просвещенные все мы теперь люди, цивилизованные, требуем свободы для себя и для всех прочих, а как нас самих коснется – хуже любого мракобеса.
Первый год прошел для меня так. Когда я радовался жене, мне тут же вспоминался тот, кто отравил мою радость, и я впадал в уныние. А когда жена была весела, я думал про себя, с чего это ей так весело, – наверно, вспомнила того мерзавца, вот и радуется. Когда я напоминал ей о нем, она разражалась слезами, и тогда я говорил ей: «Почему ты плачешь, тебе так тяжело слышать, как я его ругаю?» Я знал, что она давно уже исторгла его из своего сердца и перестала о нем думать, а если вспоминала, то не по-доброму, я знал, что она никогда не любила этого человека и только его крайняя наглость и ее минутное легкомыслие привели к тому, что она потеряла власть над собой и уступила ему. Но мне было недостаточно этого знания. Мне хотелось проникнуть в его характер, хотелось разгадать, что же в нем было такого, что могло привлечь к нему сердце скромной девушки из хорошей семьи. В надежде найти хоть клочок письма от него я начал рыться в ее книгах, потому что Дина имела привычку использовать письма в качестве закладки, – но ничего не нашел. Я подумал, что она, возможно, спрятала его письма в каком-нибудь тайном месте, потому что ведь я искал во всех ее книгах и ничего не нашел, но рыться в ее личных вещах мне казалось недостойным, и это еще больше злило меня – вот, притворяюсь перед собой порядочным человеком, а мысли у меня самые грязные.
Поскольку я ни с кем сторонним не хотел говорить о ее прошлом, то стал искать совета в книгах и для этого начал читать любовные романы, пытаясь понять по ним характер женщин и их любовников. Но романы навевали на меня скуку, и я обратился к чтению криминальной хроники. Друзья посмеивались, уж не собираюсь ли я перейти в уголовный розыск.
Второй год не принес облегчения. И если даже проходил день, когда я не упоминал его, то на следующий день говорил о нем вдвое обычного. От всех тех мук, которые я ей причинял, жена моя заболела. Я лечил ее болезнь микстурами и продолжал терзать ее сердце словами. Я говорил ей: «Все эти болезни навлек на тебя тот человек, который сломал твою жизнь, и вот сейчас он предается распутству с другими девицами, а мне оставил женщину с надорванным здоровьем, чтобы я ухаживал за ней». Тысячу раз я раскаивался в этих словах и тысячу раз их повторял.
В ту пору мы с женой начали посещать некоторых ее родственников. И вот какая странность. Я уже говорил вам, что Дина была из хорошей семьи и среди ее родственников были именитые люди. И вот образ их жизни и сами они как-то смягчили меня, и я стал лучше относиться к Дине. То были внуки выходцев из еврейского гетто, уже достигшие тех почестей и того богатства, когда почести украшают богатство, а богатство умножает почести, и даже в наши дни, когда большая часть государственных мужей наживает капиталы на страданиях голодающих, они держались в стороне от грязных денег. К тому же они не предавались чревоугодию, а ели весьма умеренно. Среди них были такие импозантные люди, каких мы можем только вообразить, но никогда не удостаивались увидеть собственными глазами. А их жены были еще замечательней. Вы не знаете Вену, но если бы знали, то сразу припомнили бы тех евреек, по поводу которых так зубоскалят австрийцы. Доведись этим зубоскалам увидеть еврейских женщин, которых повидал я, они проглотили бы языки. Меня не беспокоит то, что говорят о нас другие народы, мы все равно никогда им не понравимся, нечего и надеяться, но если уж я упомянул злословие австрийских мужчин, то воздам хвалу еврейским женщинам – ведь нет брату большей похвалы, чем похвала его сестрам, которыми он возвышается и превозносится.
Вскоре я начал навещать родных Дины независимо от нее, как будто это я был их родственником, а не она. А про себя думал – когда б они только знали, какие страдания я ей причиняю. И порой уже готов был открыть рот, чтобы излить перед ними душу. Но, почуяв, чего жаждет мое сердце, я начал отдаляться от них. И они, само собой, стали отдаляться от меня. Велик город, и у всех свои дела. Избегает человек друзей своих, не станут и они добиваться его внимания.
На третий год моя жена избрала иной способ поведения. Теперь, если я упоминал того человека, она не обращала внимания на мои слова, а если я присоединял его имя к ее имени, молчала и не отвечала ничего, словно я не о ней говорил. Меня это все больше раздражало, и я то и дело думал – какой же нужно быть жестокой, чтобы так ничего не чувствовать.