, отца ее ребенка. Только с аргументацией слабовато получилось. Не попал наш Кузьмич в разряд врагов народа. Не дотянул.
Такие вот у нас новости.
Ноябрь
Наш сын заметно взрослеет. Вчера, готовя к стирке белье, я обнаружила в кармане его рубашки бумажку. Оказалось, записка от какой-то Ирины. «Ты, Алеша, реши что-нибудь. Мне пишешь «Давай дружить», а сам все время бегаешь с Танькой. Выбирай!!!» Ненавижу читать чужие письма, ну вот нечаянно получилось. Не рано ли — записочки в четвертом классе. Хотя, может, они сейчас созревают быстрее, чем мы. Еще года четыре назад Алеша говорил: «Мамочка, когда я вырасту, обязательно на тебе женюсь». Тогда мы с тобой смеялись от души. Теперь я ему как-то напомнила его слова, смеялся уже он.
Наш сын не драчун, но от честной драки не увиливает. Из разговора с классным руководителем я с тайным удовольствием узнала, что он является вторым силачом в четвертых классах. Правда, не поняла, с осуждением это было сказано или с одобрением. По пустякам наш парень в ход кулаки не пускает, но и в обиду себя не дает. Причиной последней драки явилось прозвище Американец, которое ему хотели приклеить пацаны из соседнего двора. И не без причины: носит он брюки-гольф, гоняет на роскошном велосипеде (все это прислал ты, все это американское, все это у нас в диковинку). Драка, видно, была жестокая — Алешка пришел домой с расквашенным носом, рассеченной губой, шишкой на лбу, но вид был победный. Сказал: «Мам, упал с пожарной лестницы». А девчонки — Валька и Клара — прибежали ко мне раньше, чем он пришел. Глаза навыкате, щеки и уши горят. Затараторили обе вместе: «Ой, теть Маш, Алешка с тремя мальчишками стыкнулся. Они ему: «Американец! Американец!» А он им: «Никакой я не американец! Я русский! Русский». И ррраз, ррраз! И еще, еще! Они ему, а он им, им! И они сбежали — трое от одного! А Алешка им вдогонку: «Еще скажите, что я немец, Гитлер. За это насмерть убью!»
На днях смотрели мы с ним в «Ударнике» Чапаева (в третий раз). Каждый раз он чуть не плачет: «Почему я раньше не родился? Вам, взрослым, выпало такое интересное время — революция, Гражданская война!» Я его успокаиваю — каждому поколению достается своя толика героизма и подвигов. «Да, — отвечает, — тебе хорошо так говорить, ты успела в партизанах повоевать, и с Колчаком, и с белочехами, а нам одни стройки остались». — «Труд тоже может быть героическим!» — твержу я, но убедить его мне явно не удалось. Расстроился, насупился.
Седьмое ноября. Красная площадь, Москва. Нина достала нам гостевой билет. Я думаю, Алешка не спал всю ночь накануне. В пять утра он уже был одет и поминутно смотрел на часы. На трибунах праздничное возбуждение. Все республики, все города и веси, все страны, все расы, все цвета кожи. Много детей. Иностранные послы, военные атташе — на отдельной трибуне. У них свой интерес, свои задачи. Записывают что-то в блокноты, щелкают фотоаппаратами. И вот словно огромной силы электрический разряд проходит через толпу. И я, и Алеша, и все вокруг поворачиваемся к Мавзолею и машем руками и платками, кричим что-то радостное: с его правого крыла нам приветственно улыбается Сталин. Алешка замер от счастья. Это ощущение счастья длилось у него весь парад, всю демонстрацию, весь день. Глядя на него, я поняла — к счастью нельзя привыкнуть и от счастья нельзя устать. Его не может быть слишком много.
О чем не написала Маша Ивану
В промозглый осенний вечер раздался долгий дверной звонок. «Кто там?» — громко, строго спросила Соня. Спросила так, как учила хозяйка. И впрямь — мало ли мазуриков шляется по Москве.
«Краснофлотец Тарас Несмиятенко», — прогудел за дверью веселый бас. «Батьки мiи рiднии! — вскричала Соня, побежала в гостиную, где сидела за книгами и тетрадями Маша. — Це ж мiи двоюрiдний брат!» Вернулась в коридор, с тревогою в голосе спросила: «Навiщо прiихав?» — «Вiдпустка!»
— Отпуск! Отпуск! — радостно возвестила она и наконец отворила дверь. Вошел завидно скроенный молодец, пригнулся, чтобы не удариться о притолоку лбом, осторожно поставил на пол самодельный фанерный чемоданчик. Смахнул ладонью капли дождя с забронзовелого от ветров лица, снял бескозырку с надписью «Балтфлот» на ленте. «Здоровеньки булы, сестренка!» — «Добранiч, братику!» Соня повисла на шее Тараса, уткнулась лицом в его бушлат, мешая слезы радости с каплями дождя.
— Вот ты какой! — Маша разглядывала глаза («Да, верно, синие, как море»), усы («Золотистые, как спелая пшеница»), подбородок («Надо же, и вправду с двумя ямками»).
— Да вот такой. — Тарас мягко высвободился из объятий Сони.
— Сестра много о вас рассказывала, — объяснила Маша свое восклицание.
Пока Соня разделывала селедку, разогревала щи и жаркое, Маша расспрашивала о флотском житье-бытье. Тарас стеснялся молодой, красивой женщины («Какие прическа, платье, лицо — словно сошла вдруг с обложки столичного журнала как артистка!»), которую видел впервые, аромат ее духов был сладкий, дурманящий. Тарас искренне полагал, что кроме «Красной Москвы» и «Тройного» ничего другого не существует. И взгляд — внимательный, заинтересованный — непонятно тревожил. Всякий раз, когда он подымал на нее глаза, то внутренне вздрагивал, задерживал на секунду-другую дыхание. В их гарнизоне недалеко от Ленинграда конечно же были женщины: жены, дочери, сестры командного состава, — и с некоторыми из них он иногда общался, особенно в художественной самодеятельности, но таких обворожительных красавиц видел только в кино. И на все ее вопросы отвечал: «Гарно». «Как служится?» — «Гарно». — «Как относятся к вам командиры?» — «Гарно». — «Как отдыхают краснофлотцы вечерами?» — «Гарно». И лишь когда Маша спросила о качестве питания, прошедший через весь ужас украинского голода Тарас, широко улыбнувшись, весело пробасил: «Дюже гарно!»
На следующий день был выходной, и Маша, подумав, предложила: «Ваш билет, Тарас, на Киев закомпостирован на послезавтра. А завтра Соня, Алеша и я покажем вам Москву. Идет?» И, дождавшись очередного «Гарно» с добавлением «з метрополитеном», ушла в спальню, оставив брата и сестру обсуждать последние новости, полученные ими с Украины.
Москва уже наряжалась к празднику, хорошела. У людей чувствовалось приподнятое настроение, спешка прохожих была пронизана радостной суетой, то и дело слышались шутки, смех. Все виденное и слышанное производило особенно глубокое впечатление на Тараса и Соню. «Гастроном» в Охотном ряду, магазины «Елисеевский», «Сыр» и «Рыба» на Тверской невиданным доселе богатством ассортимента повергли Соню в изумление: раньше она одна дальше скромного продуктового на Пятницкой и Зацепского рынка выбираться не отваживалась. Тараса и Алешу привели в восторг скульптурные фигуры на станции метро Площадь Революции. Особенно долго они рассматривали бронзового матроса.
— Живой, совсем живой! — восхищался Тарас и раза три возвращался к полюбившейся ему скульптуре. Часам к двум, изрядно подустав, подъехали на трамвае из центра к Серпуховской площади и зашли в Торгсин. К празднику Маша получила от Ивана сто долларов и решила шикануть — однова живем! Взяли несколько сортов колбасы (Алеша: «И мою любимую ливерную!»), сыра (Маша: «И мой любимый рокфор!»), рыбы (семги и осетрины), тамбовской ветчины, конфет («Мишка», трюфели и набор «Олень»), бутылки московской водки и венгерского токайского.
В четвертом часу сели за стол: голубая с серебряным орнаментом и бахромой скатерть; белоснежные с украинской разноцветной вышивкой салфетки; ложки, вилки, ножи, тарелки, рюмки, бокалы — все, купленное комплектом в нью-йоркском универмаге «Масу» и полученное в прошлом месяце.
— Какие запахи! — Маша, поочередно наклонившись над рыбой, мясом, зажмурилась, цокнула языком. Села во главе стола, по правую руку Тарас, по левую Алеша, Соня — напротив.
— Вы наливайте, Тарас, — скомандовала Маша. — Себе водку. Соне токай, Алеше крюшон.
— А вам? — откупоривая бутылки, спросил Тарас.
— А я продрогла и устала — выпью рюмку водки. И выпьем мы вот за что. — На мгновение она задумалась. Тряхнула головой, подняла рюмку: — За годовщину нашей великой революции мы будем пить через несколько дней. Сегодня давайте скажем доброе слово о тех, кто ее отстоял и защитил — о нашей армии и флоте. Тем более что за нашим столом — представитель легендарного Балтфлота. И сегодня он здесь потому, что получил отпуск за отличную службу. Будьте счастливы, Тарас.
Все чокнулись — Алеша радостно, лихо, Соня — со слезами благодарности и гордости. Маша — серьезно, почти строго.
Ели споро, дружно. Перед горячим — тефтели с томатно-чесночным соусом — Тарас вновь наполнил рюмки.
— Мам, а мне можно пива? — вдруг спросил Алеша.
— Что-о-о?! — возмутилась Маша.
Взяв себя в руки, спокойно продолжила:
— Во-первых, где ты увидел пиво? Однако дело не в этом. До восемнадцати лет — ни папирос, ни спиртного. А там, я думаю, ты будешь достаточно умным, чтобы собственными руками не укорачивать свою жизнь.
Алеша покраснел, смутился. «Вон Витька всего на год старше, а отец ему в праздники и вина, и водки позволяет», — произнес мысленно. Ответ матери он знал: «Витькин отец — дворник, у него своя воспитательная метода. Чуть что — в ход идут кулаки, ремень, скалка. Ты хочешь этого?» Нет, этого Алеша не хотел. Он хотел попробовать и пива, и водки, и папирос, чтобы похваляться потом перед друзьями — не привирая, взаправду.
— Он пошутил, — вступился за мальчика Тарас.
— В каждой шутке… — усмехнулась Маша.
— А вот и нет! А вот и нет! — Алеша оторвался от любимого земляничного варенья, подбежал к матери, поцеловал ее в губы.
— Какой ты сладкий! — засмеялась она.
В полшестого Алеша с Соней засобирались в цирк.
— Карандаш, он как Чарли Чаплин! Ведь правда же, мам?
— Правда наполовину. Внешне — да, похож. А в искусстве вполне самобытен. Расскажешь о своих впечатлениях, когда придешь домой. Ты не голоден?
— Я сыт, пьян и нос в табаке.
— Отлично. Соня, садитесь на Пятницкой на «аннушку» и прямо почти до самого цирка.