— Трудно здесь водить машину? — спросил Сергей.
— Все трудно, если не уметь.
Сергей промолчал. «В мой огород камушек. Недоволен, что ему вторично не продлили командировку. И что на смену прислали не Пильняка или Кольцова, а никому не известного пентюха. Злится. Злись, друже! На сердитых воду возят».
Под корпункт снималась на сорок третьем этаже нового небоскреба просторная квартира с двумя спальнями, гостиной и столовой. Манхэттен. Район семидесятых улиц. Когда они приехали, жена Нодара красавица Сильвия томно отдавала команды двум официантам, приглашенным из соседнего ресторана: «Бар у нас будет, вон в том углу. Для стейков мангал установите на балконе. Устрицы разнесите на четыре столика». Безукоризненно одетые, вышколенные юноши молниеносно исполняли все приказы: «Yes, mam. Just a minute, mam. Excellent, mam!»
Гости стали приходить, когда еще не было семи часов. Первым прибыл низкорослый щуплый японец. Курносый, с узкими подслеповатыми глазками, он неслышно проскользнул вдоль стены в гостиную и оказался между Сергеем и Иваном, которые стояли у окна, наблюдая за тем, как город постепенно погружался в электрический свет.
— «Киодо цусин», — осклабившись, он протянул крошечную ладошку, как бы предлагая ее пожать тому, кто первый захочет это сделать.
— «Известия», — по-хозяйски представился Сергей.
— Оцена каласо! — залепетал японец по-русски. — Моя так слазу понимайт, оцен слазу.
Он быстро обежал все помещения, заглянул даже в стенной шкаф: «Исфините, моя думала, эта двер ф комнат». Опять подошел к Сергею, сообщил: «Фладивосток — каласо. Кабаравск — одена каласо». И, выпив рюмку водки, к чему чуть ли не насильно принудил его Нодар, исчез.
— Смешной японец, — заметил Иван. — У меня почему-то было такое ощущение, что он гораздо лучше говорит по-русски, чем демонстрирует.
— Разумное наблюдение, — сказал Нодар. — Полковник Хосимоту такой же журналист, как я — король Уганды. Кстати, он гражданин США. Чем ближе я его узнавал, тем больше утверждался во мнении — вот он, штабс-капитан Рыбников американского розлива. Помните, конечно, рассказ Куприна?
Гости повалили дружно. Журналисты, бизнесмены, политики, актеры, писатели, художники, дипломаты. «Широкий круг знакомств, — одобрительно думал Сергей, меняя собеседников и собеседниц. — Теперь понятно, откуда у него всегда такая богатая фактура в статьях — и политических, и экономических, и на культурные темы. Уж он-то не спутает Уоллеса с Уеллесом, Нью-Йорк с Нью-Арком, а город Вашингтон со штатом того же названия. И Иван тоже — всех знает, со многими на короткой ноге, он в этой атмосфере как рыба в воде. Здорово. Глядишь — и мне поможет. Легонькой».
Когда Сергею представили парня лет тридцати, могучего телосложения — светлые волосы бобриком, глаза постоянно смеющиеся и вместе с тем колючие, четкий прямоугольник лба впечатляет своими размерами, — он, извинившись, попросил повторить фамилию. «Точно он, кандидат в Конгресс от демократов».
— А у меня для вас письмо, — сообщил Сергей.
— Для меня? У вас?! — Парень засмеялся откровенно недоверчиво.
Сергей достал из шкафа в спальне чемодан, вынул пачку писем, нашел нужное.
— Вот, — протянул он продолговатый конверт, вернувшись в гостиную. Парень раскрыл послание, быстро прочитал текст и посмотрел на Сергея совсем другими глазами:
— Вы друг Элис: значит, и мой друг. Мой дом открыт для вас всегда. Я хочу за это выпить. Не каждый день обретаешь настоящих друзей. То, что с Элис и от Элис, — настоящее.
Они чокнулись, выпили, крепко пожали друг другу руки.
«Элис, милая! — думал Сергей. — Как я хочу, чтобы ты быстрее приехала сюда. Ради службы? И ради службы, конечно: это важно. Но важнее другое. Я люблю тебя. И этим все сказано».
ВИВАТ, ШКОЛА!
Нет, недаром даже явные недоброжелатели и просто завистники в Наркомпросе, Мосгороно, районо и околопросвещенческих структурах вынуждены были скрепя сердце считать Ивана организатором высшего класса. За две недели снятое под школу помещение, приемлемое по выделенным центром ассигнованиям (суммы были взяты почти с потолка), и совершенно не подходящее для устройства в нем классов, преобразилось неузнаваемо. «Блиц-ремонт», как назвал его американский контрактор, удивил даже видавших виды опытных янки. Были убраны многочисленные легкие перегородки, и полутемные клетушки, в которых ранее размещались мелкие и средние фирмы с сомнительной репутацией, превратились в просторные, светлые, нарядные классы. На стенах были развешаны репродукции картин Репина, Сурикова, Федотова, Васильева, Шишкина. К удивлению Ивана, окна оказались без подоконников, и он распорядился разместить горшки с цветами на полах вдоль них. Школьных парт, привычных для советских школ, тоже не оказалось, и вместо них были поставлены столы и стулья. Приехавшие из Вашингтона за день до открытия первой советской школы в Западном полушарии посол Трояновский и секретарь парткома посольства Левшин не спеша прошли по всем классам, придирчиво разглядывая полы и потолки, оснащение кабинетов, снаряды в спортзале. Трояновский пару раз подтянулся на турнике, а Левшин с разбега перепрыгнул через коня, звонко шлепнув по его боку ладонью. В пионерской комнате, где на трех шахматных столиках были расставлены фигуры, размещался небольшой бильярд, а у дальней стенки на особой подставке поблескивал металлом и стеклами новенький кинопроекционный аппарат, Трояновский сказал:
— Учебные классы, столовая, общежитие для тех ребят, которые будут приезжать из Вашингтона и находиться у вас пять дней в неделю, — все превосходно, иного слова не подберешь. Есть одно «но» весьма серьезное. Пейзажи, натюрморты, исторические картины — все это хорошо. Но даже в этой комнате, — он повернулся, обвел руками стены, — не нашлось места портретам вождя и членов Политбюро.
— Я заказал все это из Москвы вместе со всеми другими репродукциями, но до сих пор портрет Сталина работы Гавриила Горелова не пришел, — развел руками ожидавший этого вопроса Иван.
— Не будем усматривать везде и во всем вредительские происки, — после небольшой паузы сказал посол, посмотрев при этом на секретаря парткома. — Мы могли бы выручить школу? Завтра здесь не только наши, американская педагогическая общественность и пресса тоже будут. Ведь так?
— Так, — подтвердил Иван. — И приглашения разосланы, и подтверждения получены.
— Так что — выручим школу? — повторил вопрос Трояновский.
— Сегодня же доставим все портреты, — ответил Левшин, с явным осуждением глядя на директора школы. Иван под этим взглядом поежился, хотя вряд ли он мог предположить, что с очередной диппочтой в Москву отправится информационное письмо парткома, в котором его «политической близорукости, граничащей с саботажем» будет уделено особое внимание. Более того, копия этого письма будет скрупулезно подшита в его личное дело. Инструкция ЦК Наркоминделу: порядок есть порядок.
До предела насыщенная и многоцветная палитра нью-йоркской жизни отметила торжественное открытие советской школы разными красками. Слова приветствий госдепартамента и мэра Нью-Йорка были сдержанными. Репортаж в «Нью-Йорк таймс» был озаглавлен «Коммунистическое индоктринерство пришло в наш город». С утра квартал, где находилась школа, был оцеплен нарядами полиции. И не напрасно — уже к полудню перед зданием стали собираться демонстранты. Ближе к приему, назначенному на семь часов вечера, их уже было около ста пятидесяти человек. Они несли плакаты с лозунгами: «Жидобольшевистские бандиты! Прочь из нашей страны истинной демократии со своими марксистскими догмами и диктаторским террором!», «Долой кровавых палачей из Кремля!», «Хозяева Коминтерна — вы сами захлебнетесь в крови и дерьме мировой революции!». Из рупоров доносились выкрики: «Сталин — душитель свободы!», «Америка — оплот разума и счастья всех людей!».
Подкатил роскошный «паккард» с красным флажком на капоте. Из него вышел энергичный, подтянутый Трояновский. Толпа манифестантов взорвалась проклятиями. Посол повернулся, расцвел, сверкнул голливудской улыбкой, помахал приветливо обеими руками. Сын военного, сам в молодости военный, прошедший через революционное подполье, тюрьмы и ссылки, суровую школу эмиграции, он умел артистично владеть собой в любой критической ситуации.
Трояновский поздоровался радушно с учителями, Иваном. Продолжая улыбаться, сказал ободряюще:
— Подобный аккомпанемент к вашему празднику, надеюсь, вас вдохновляет.
— Признаться, я ничего подобного не ожидал, — произнес Иван растерянно. — Школа советская и для советских детей. У американцев вроде бы не должно быть поводов для беспокойства.
Трояновский посмотрел на беснующихся людей:
— Вы будете учить детей тому, что теория Дарвина верна. И делать это в стране, где совсем недавно прошел в штате Теннеси «обезьяний процесс». Вы будете учить детей тому, что, если один эксплуатирует труд сотен и тысяч и безмерно на этом богатеет, это безнравственно и противозаконно. И делать это в стране, где именно такой социальный порядок и есть высшая нравственность и высший закон. Вы будете учить детей тому, что все люди от рождения равны, независимо ни от чего. И делать это в стране, где в большинстве южных штатов процветает сегрегация и многие белые считают Юг по-прежнему, как и в 1861-64 годах, в состоянии войны с Севером. И совершенно не важно, что вы будете это делать в советской школе, обучать советских детей. Вы будете это делать в Соединенных Штатах Америки, под самым носом у власть имущих, на глазах у прессы, общественности, большой группы тех, кто симпатизирует — и явно, и тайно — нашему социальному эксперименту. Еще раз поздравляю с началом воистину миссионерской, подвижнической деятельности.
Полицейские работали четко, слаженно, без суеты: выстраивали в очередь подъезжавшие машины; определяли места для парковки; беззлобно, с откровенно солдатским юморком переругивались с демонстрантами; вежливо, но неумолимо отправляли прочь тех, кто пытался проникнуть на прием без приглашения. С особым почтением встречали главных гостей — помощника мэра Нью-Йорка, ведавшего вопросами просвещения, и одного из заместителей госсекретаря, курировавшего сферы культуры и образования.