— Ур-ра! — дружно выкрикнули Вишня и Паторжинский, и вся компания направилась в буфет Дома творчества.
— Выпьем по чарке-другой и купнемся! — бодро воскликнул на ходу Малышко, глядя в окно на окрашенный закатным золотом Ирпень.
— Брр, — возразил Панч. — Впрочем, вам, молодым, и море по колено. Однако девятнадцатое марта на дворе, мой купальный сезон еще не открыт.
В буфете три столика были сдвинуты вместе и покрыты большой цветастой скатертью. На ней уже были расставлены тарелки с закусками, бутылки, столовые приборы с рюмками, стаканы.
— Краса! — потирая руки, Паторжинский плотоядно обозревал угощение. — Мог бы, никогда не работал бы, только ел мясо з салом и галушками заедал.
— Так твоя ж работа — петь. Яка ж це праця? Це одна постiлна на солода. — Вишня серьезно, даже с некоторым недоумением смотрел на певца.
Те, кто находился рядом, незлобиво засмеялись.
— Жартувати — о це праця! — парировал Паторжинский.
Расселись дружно.
— Друзья! — поднялся на ноги со стаканом в руке обычно сдержанный, замкнутый Микола Бажан. — Сегодня день рождения вашего дорогого Максима. Как славно, что среди наследников и продолжателей дела великого Тараса достойное место занимает Максим Фаддеевич Рыльский. Дай Бог твоей музе вдохновения, а тебе, наш дорогой друг и собрат по перу, — великого человеческого счастья!
Сердечно перечокались все с юбиляром, выпили по первой. И только принялись за салаты и колбасы с сырами, как поднял свой стакан Сосюра:
— Хочу сказать и я несколько слов.
— Скажи, скажи, Володя, — одобрил Бажан. — Нам всегда дорого твое слово.
— Известное дело, — тихонько произнес Паторжинский Панчу, — питие без тостов — элементарная пьянка.
— Наш бессмертный Кобзарь написал о тебе замечательно проникновенные стихи. — Сосюра выпрямился, поднял руку над головой. Полились известные каждому украинцу с детства строки:
Лiтa орел, лiта сизий
Попiд небесами;
Гуля Максим, гуля батько
Степами, лiсами.
Ой лiтае орел сизий,
А за ним орлята;
Гуля Максим, гуля батько,
А за ним хлоп'ята…
— Это и про меня, — улыбнулся Андрей Малышко. — Я за столом самый младший. От молодого поколения зрелому и мудрому — наш почет и любовь.
Он подошел к Рыльскому, они обнялись, расцеловались.
В разгар пиршества появились Довженко и Корнейчук. Заздравные тосты мэтров были встречены громкими, восторженными кликами.
— Могу по секрету поведать вам, други, — Корнейчук взглянул на Довженко, тот согласно кивнул, — к нам едет новый первый секретарь ЦК партии.
И хотя все были уже изрядно взбудоражены горилкой и за столом стоял непрерывный веселый гул голосов, мгновенно воцарилась тишина.
— Кто? — вырвалось у Сосюры и Рыльского одновременно. Александр Евдокимович выдержал начальственную паузу и, медленно выпив рюмку, торжественно объявил:
— Никита Сергеевич Хрущев.
Молчание длилось долго. Его нарушил Довженко:
— Станислав Викторович Косиор едет в Москву первым замом председателя Совнаркома СССР Молотова.
— Москали меняют сатрапа-ляха на сатрапа-кацапа, — прошептал Сосюра, но было так тихо, что все расслышали крамольную фразу.
— Я встречался с Хрущевым — и не раз, — поспешно заявил Корнейчук. — Да и многие из вас должны его знать. Он же долгие годы и в Донбассе, и в Киеве работал. Мужик толковый.
— Но взбалмошный, — резко сказал Довженко. Помолчав, добавил: — Семь пятниц на неделе. И начальство блюдет лихо.
— Рекомендуют его Политбюро и лично товарищ Сталин.
Закрыв, как он решил, на этом опасную дискуссию, Корнейчук руководяще помахал рукой: «Всем общий привет!» — и быстро удалился.
— Саша, — обратился Рыльский к Довженко, — ты давно на горе Тараса был?
— Вчера.
— Один?
— Один. Но там были хлопцы из нашего университета. Стихи его читали.
— Хотите, угадаю, что это были за стихи? — Малышко встал на стул, голос его зазвучал звонко, хлестко:
Мы цепь неволи разорвем.
Огонь и кровь мы на расправу
В жилища вражьи принесем.
И наши вопли, наши стоны
С их алчной яростью умрут,
И наши вольные законы
В степях широких оживут…
Когда Берия доложил Сталину — красноречиво и с пикантными подробностями — о мартовском застолье в Ирпене (кто и сколько раз возлиял, кто с какими красотками в ту ночь переспал), вождь долго ходил по кабинету, курил, несколько раз пробежал глазами по списку участников юбилея Рыльского. Подошел к недавно назначенному наркому («Новая метла чисто метет!»), сказал по-грузински с кривой усмешкой:
— Ты думаешь, когда Табидзе, Андроникашвили, Хорава, Абашидзе и их приятели собираются на чей-либо день рождения, они только о великих заслугах юбиляра перед благодарным человечеством и говорят? Ну еще о женщинах? Нет! — Это последнее короткое слово упало как топор на плаху. — Таких, как эти, хлебом не корми — дай о свободе, — Сталин раскинул руки, — о свободе от Москвы поговорить. Поговорить — они ведь не замышляют всерьез отделяться от России. Если их всех ликвидировать — в Киеве и Минске, Тбилиси и Баку, Ашхабаде и Фрунзе, Кишиневе и Алма-Ате — мы останемся без писателей и поэтов, без актеров и художников, без инженеров, педагогов, врачей. Они болтуны. Дай им высказаться, выговориться — и делу конец. Ты когда-нибудь видел, что бывает с аэростатом, когда из него выходит воздух? Он просто падает на землю. Я видел это однажды на маневрах. Был опасный разведчик — и нет его. Так и ты — тебе надо научиться инспирировать выпуск пара. И не рубить головы, а держать эти головы в постоянном страхе. Страх есть у каждого — за свою жизнь, за любимую женщину, ребенка, родителей, карьеру. Ты должен научиться в государственном масштабе командовать этим страхом.
«Мудро, — думал Берия, стоя навытяжку перед вождем и поедая его взглядом преданным и восторженным. — Только как бы эта необычная откровенность не вышла мне потом боком».
— Ягода, Ежов — умственно ущербные мясники. — Сталин презрительно прищурился. — Наша цель — общество интеллигентов — не важно, от станка или от сохи. Созидание такого общества — труд тяжкий, неблагодарный, замешенный на поте и крови. — И, внезапно переходя на русский: — Кстати, Хрущев уже в Киеве?
— Прибыл позавчера, товарищ Сталин.
Вызвав Поскребышева, коротко приказал: «Соедините с Хрущевым».
— Товарищ Хрущев, как доехали? Осваиваетесь? Хорошо. У меня пока один вопрос. Поэта Рыльского вы знаете? Ну, время будет. Так вот, у него недавно был день рождения. Отмечал он его в Доме творчества в Ирпене. Прошу вас распорядиться, чтобы нарком внутренних дел Успенский не предпринимал никаких мер по информации об этой встрече. Политбюро в курсе, и на этот счет имеется соответствующее мнение. А вы лично обратите особое внимание на работу с творческой интеллигенцией. Между прочим, автор пьесы «Дни Турбиных» родился и какое-то время жил в Киеве. Желаю успехов. И вот товарищ Берия — он сейчас рядом — присоединяется.
«Он теперь всегда рядом, — неприязненно подумал Никита, положив трубку. — Ворон ворону глаз не выклюет». И, тут же ужаснувшись этой своей мысли, воровато оглянулся, словно кто-то мог ее подслушать. Пятидесятиламповая люстра не была зажжена, горела лишь настольная лампа под зеленым абажуром, и в полумраке в углах царственного кабинета первого секретаря ЦК КП(б)У, казалось, притаились чьи-то зловещие тени. Никита судорожно нажал звонок вызова дежурного помощника. Тот появился мгновенно и бесшумно, как привидение.
— Немедленно вызовите Успенского.
— Сейчас без пяти полночь, Никита Сергеевич, — бесстрастно констатировал помощник.
— Ну и что?! — задыхаясь от ярости, прошептал Хрущев и взорвался криком: — Не-мед-лен-но!!!
Когда через пятнадцать минут явился запыхавшийся нарком внутренних дел Украины, кабинет был залит светом. Во главе двадцатиметрового конференц-стола, широко расставив ноги, стоял Хрущев. Рубаха с украинской вышивкой расстегнута, одна рука в кармане брюк, в другой несколько листов бумаги.
— Извините, Никита Сергеевич, — начал Успенский, — я был на допросах в Левобережье и…
— Что вы сделали по этому рапорту о вечеринке Рыльского? — перебил его Хрущев, встряхнув в воздухе листы бумаги.
— Вечеринка Рыльского. — Успенский вздернул плечами, явно не понимая, о чем речь. — Вечеринка Рыльского… Ах, это… — Он облегченно вздохнул. — Сегодня ночью будем брать всех. То есть кроме двух.
— Кроме тех, кто состряпал эту… этот «документ». — Никита брезгливо поморщился, еще раз взглянул на подписи на последней странице. — В общем, так. — Он сел в свое рабочее кресло и крепко обхватил руками подлокотники. — Вы сейчас же дадите отбой всей операции, а об этом «документе» забудете.
— Я не могу этого сделать, товарищ Хрущев. — Успенский недовольно дернул головой, зло сузил глаза.
— Что значит «не могу»?
— Копия документа уже в Москве, — злорадно доложил он.
— Тем лучше, — парировал Никита. — То, что я вам сказал, — приказ Москвы.
— Москвы?! — воскликнул Успенский, и в голосе его звучало явное недоверие.
Успенский ушел, а Никита еще долго сидел один, размышляя, перечитывая донос.
«Я как знал — говорил Иосифу Виссарионовичу (по имени-отчеству он смел называть вождя только в мыслях), что украинская интеллигенция примет меня холодно. Очень холодно». Никита вспомнил разговор, когда ему впервые было сделано столь ответственное и высокое предложение.
Сталин. Товарищ Хрущев, мы хотим послать вас на Украину, чтобы вы возглавили там партийную организацию.
Хрущев. А Косиор Станислав Викторович?…
Сталин. Косиор перейдет в Москву к Молотову первым заместителем и председателем Комиссии советского контроля.
Хрущев. Товарищ Сталин, боюсь — не справлюсь. Я знаю Украину. Слишком велика шапка, не по мне она.
Сталин