хую собирали продукты в школе: пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: «Налаживать систему образования». Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А если и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчи и после первого урока ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Только комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Без пропуска и паспорта не дают билет на поезд. Какой-то добрый дядя посоветовал: «Идите пешкодралом до Москвы-третьей, оттуда легче уехать». Дошли, ждем. Час, два, три — ни одного пассажирского. Залезли вечером в порожний товарняк, поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то откатил дверь. Военные. Из разговора слышим — Кашира. Заскочило несколько человек, стали втаскивать ящики. Командир кричит: «Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть — и взлетим все к той самой маме!» Нас заметил один, кричит: «Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики!» Привели нас под конвоем к военному коменданту: пожилой майор, глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны. «Кто такие? Откуда? Документы?» Мы объясняем — хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал). «На фронт, значит, собрались?» Коменданту то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают, но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой. «За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех». — «Передать их в СМЕРШ, и все дела!» — весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора. «Больно ты швыдкий!» — Комендант закуривает, кашляет. «Кто может все это подтвердить?» Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. «В Москву?! — ойкает лейтенантик. — Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими? Явно контрики. Отвести в овраг — и в расход». «Молчать! — Майор выдохнул одно это слово. Потом нам: — Разберемся. — И конвоиру: — На гарнизонную гауптвахту». Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ: ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто, Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать. «Я, — говорит, — на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы». Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии. Да кто-то из жителей его опознал: замели, выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приехал подполковник из СМЕРШа, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы хотел поймать нас, замоскворецких! Все равно не поверил. Еще троих диверсантов арестовали. Сознались — было пятеро. Где еще двое? Приметы не сходятся, но приметы можно изменить. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не можем. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: «Которые побегли немца воевать — на выход!» Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: «Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю». Приводят в кабинет. Свет, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются. «Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть». — Это майор. «Всяк сверчок знает свой шесток. — Это начальник тюрьмы. — Вот, за вами приехали». Поворачиваюсь — папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной «эмке» до Москвы, рассказывали о нашем «великом Походе». Сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло, уютно. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: «Ну, дает! Эх, молодца!» Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: «Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил — был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали.) Приказал — всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слава Богу, до тюрьмы не успели добраться». Миша удивился: «Чего, этот Мехлис так разошелся?» Папа ответил: «Диверсанты один из мостов через Оку взорвали».
Дома Ленка злорадно ухмылялась: «Вояка сраный!» Матреша причитала: «Мамки нет, вот от мачехи и сбежал!» Норовит меня кормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: «Ты мне с фронта гостинца привез?» В школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя вроде относятся к этому с одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Сделали с Колькой еще одну попытку — через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый военный. «Стрелять умеете?» — «Умеем». — «Мину заложить под рельсы сможете?» — «Сможем. На уроках по военному делу проходили». — «С парашютом прыгали?» — «Прыгали». (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки.) — «Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы?» Ясно, мы замолчали. «Или, скажем, Черниговской?» Радовался — нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении: «Отказать из-за незнания местности». Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя я думаю, он не хочет, чтобы это случилось.
Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе, Костик и Матреша спят, папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Она такая… Такая… Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино: Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги. «Ты здесь?» — «Я здесь. А ты?» — «И я здесь?» Потрясно!
Положил трубку. И вдруг звонок. На часах — четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время? «Алло! Я слушаю». — «Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу». — «А кто его спрашивает?» — «Скажи — спрашивает Вячеслав Михайлович». — «Сейчас». Иду в кабинет. «Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович». Папа так и подскочил в кресле: «Это же Молотов!» И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!
— Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это, по-моему, хуже: Академия народного образования неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта — по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.
Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. «Передает весь проект Сталину. Никак не думал! В такое время!» Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил сам Молотов — не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый, говорит: «С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы на уме. И в кого ты только такой донжуан?» Я подумал — есть в кого, папочка. Тут прибежал Костик, ревет: «Па, мне злой волк приснился, я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки!» — «Хорошо, давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины». Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: «Дон Жуан Замоскворецкий!»
Январь 1943
Новый год встречали с елкой: Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа когда-то прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло — одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке, и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши — светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула — хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а так через неделю на помойку пойдет.