Он сгибается пополам в поисках сигареты, закатившейся под сиденье.
— Угу, — говорит он, сунув себе голову между ног, — ей всегда казалось, что у нее паутина на лице. — Найдя свою сигарету, он выпрямляется и ворчит: — Уж такая она была. Совсем без башки. Это ж надо — паутина!.. В общем, пришлось ее уламывать. — Он смотрит на меня с беспокойством. — Я ей говорил, что, если бы Барни узнал, это могло бы причинить ему боль. Ну, что мы влюблены, и все такое.
— Так она была в тебя влюблена?
— Ну да. Все время хотела, ты же понимаешь. И в конце концов уступила.
Он оставляет мне время задать вопрос, глядя на меня, словно я собираюсь снести яйцо.
— Хотя большой разницы не было бы, если бы он даже и узнал… Я тебе говорил, что до армии жил с родителями?
— Э… хм.
— Ну да, жил с родителями. Эй! Знаешь что? У меня же тут бутылка где-то сзади была! — Он поворачивается, перегибается через спинку и роется на полу за сиденьем. — Во, бутылка! — восклицает он, словно случайно на нее наткнулся. — Хлебнем по глоточку?
Когда мы оба выпиваем, он небрежно зажимает бутылку меж колен. Может, думает, что, если положить ее на пол, я угощусь, не предложив ему.
— В общем, раз я жил с предками, то не мог привести ее в свою комнату… Блинкера знаешь?
— Это тот тип, который вечно говорит, что…
— Точно, он самый. А ты знал, что он тоже из Чикопи? Жил на улице Паттерсон. Приехал в Нью-Йорк почти в то же время, что и я. Ладно, в общем, в те выходные он поехал в Мэдисон и дал мне ключи от своей комнатухи. Он так делал время от времени, когда жил здесь, — одалживал мне ключи… Что ты вообще знаешь о Кэрол?
— Э?..
— Ну, что я тебе уже рассказывал о Кэрол?
— Да не слишком много. Говорил, что она хорошенькая.
— Ну, у нее есть свой шарм. Обалденный. Правда, какой-то особенный, понимаешь? Чертовски сексуальная, но какая-то малость… перезрелая, что ли…
Вилли старается показать руками, что именно в ней малость перезрело, но выходит не слишком удачно. — Совсем чуть-чуть, — уточняет он.
— Ладно, так она была согласна? И как все произошло?
— А знаешь, что я для начала сделал? В самую первую очередь?
— Валяй.
— Напился. Честно.
Он запрокидывает бутылку и выдувает последний глоток, который там оставался. Прямо хоть фото делай. Вилли умеет позировать, сохраняя при этом совершенно естественный вид.
— Знаешь, я напился быстрее, чем любой, кого я знаю. Быстрее, чем вообще любой. Клянусь, у тебя бы голова закружилась.
— Верю, — говорю я.
Правда, это неважно, пьян ли он или кто-то считает, что он пьян.
— А ты знаешь, что, когда я выдул первую бутылку пива, мне было всего пять лет?
— Ладно!
— Что это значит «ладно»? Пять лет. Кроме шуток.
— Да нет, я тебе верю.
— Ага. И к тому же я тебе еще одну вещь скажу: я хорошо держусь, когда пьяный. Достойно, я имею в виду. С высоко поднятой головой.
Он размышляет еще какое-то время.
— Эй! — произносит он задумчиво.
— Что?
— Давай эту прикончим, идет? У меня еще одна есть в багажнике, сейчас вспомнил. Согласен?
— Погоди, чувак, эту ты только что уже прикончил, ты в курсе?
— А, ну да.
Он меланхоличен. — Точно. Пойду за другой.
Когда мы приканчиваем четверть второй бутылки, Вилли говорит: «Посвети-ка». Открывает окно и свешивается наружу. Ему нехорошо. Он не пьян, нет, просто его тошнит. Когда он всовывает голову обратно, ему гораздо лучше, и он гасит свет.
— Я тебе что-то рассказывал о Кэрол, — начинает он осторожно.
— Про ваш первый раз. Как ты напился.
— В дымину! Совершенно окосел. Кстати, у меня тут кофе есть, но не могу сказать, что мне это так уж помогает. Это никогда особенно не помогает. Держи.
— Спасибо, я чуток погожу. Так ты надрался?
— Ага. А когда я пьяный, я таким и остаюсь.
— И дальше что?
— Секунду. — Вилли снова открывает окно и показывает что-то за машиной: — Видишь? Вон там. Я тут шею себе свернул. Видишь?
— Нет.
— Да стену-то? Длинную стену, до самого конца, неужели не видишь? — Он все никак не может успокоиться. — Не видишь?
— Нет.
— Ты идешь по самому верху. И тебе надо пройти по всей длине. А в это время все эти сволочи кричат тебе вслед, чтобы ты упал. Если тебе повезет больше, чем мне, упадешь с хорошей стороны, в грязь. А не то грохнешься на эти чертовы камни и сломаешь себе шею. А те девчонки на другой стороне улицы… Они на самом-то деле и не смотрят. — Он возмущенно глядит на меня в упор. — Как же, не смотрят. Им охота поглядеть, как ты угробишься. Сучки! Настоящие ведьмы с косичками.
Вилли нервничает и дает себе шанс успокоиться, глядя наружу.
— У нее с рожденья было красивое тело. Понимаешь?
— Притормози-ка малость. Так что там у вас было в первый раз?
— Точно. Как было в первый раз. Я тебе расскажу.
— Ты напился.
— Ну да. Она прямо взбесилась. «Это так много значит для нас обоих, а все, на что тебя хватило, это нализаться…» — «Но, милая, я не пьян…» — «Нет, пьян. Пьян, пьян…» Наконец все-таки пошла со мной. Она и в самом деле была горячая.
— И тут вы отправились к Блинкеру?
— На машине. И знаешь что? Натыкаемся на закрытую дверь, и ключ изнутри торчит! — Вилли подчеркивает это, хлопая меня по коленке. — А внутри какие-то люди, слышно, как смеются, и это не Блинкер!
У Вилли негодующий вид.
— Там какой-то козел со своей подружкой. И даже Блинкера не предупредил, ни слова ему не сказал. Тогда я стучу в дверь, вежливо и все такое, и говорю ему, чтобы сваливал, дескать, мы застолбили комнату первыми, и Блинкер в курсе. Тип внутри говорит: «Секундочку», а Кэрол тянет меня за рукав: «Молчи. Уходим. В другой раз», а парень, мы слышим, говорит что-то вполголоса, и постель скрипит, и я уже не помню, что там еще, но ничего не происходит. Тогда, признаюсь, я здорово разозлился. Начал колотить в эту хренову дверь и орать: «Выходи сейчас же, мудила!» Он повторяет: «Секундочку», — и койка опять скрипит, а Кэрол меня умоляет: «Ну, пожалуйста». И все продолжается снова: я ору, парень время от времени говорит: «Секундочку». Тут этажом ниже какой-то другой мужик начинает вопить: «Да что там наверху творится, скоро это кончится?» — и Кэрол бросается вниз по лестнице. Она очень чувствительная, — заключает Вилли, только для того, чтобы я лучше уяснил себе ситуацию.
Он переводит дух, обмозговывая продолжение.
— Я сказал парню, который был в комнате, что прирежу его на днях, и побежал за Кэрол. Догнал ее на улице, она плакала, как ребенок.
Я не могу удержаться от разочарования:
— Выходит, ты ее так и не трахнул?..
Вилли испепеляет меня взглядом, будто я вонзил ему нож в спину.
— Как это «не трахнул»? Трахнул, конечно, а ты как думал? Мы устроились в… хм, посвети-ка, бутылка куда-то подевалась. — Он щурится от света. — Устроились в машине. Всю ночь там провели. Она хотела вернуться домой, но я разозлился. Может, даже стукнул ее разок или два.
Он произносит это с гордостью.
— А она даже кайф словила! Утверждала, что у меня сердца нет. — Эта мысль явно пришлась ему по душе. — Сердца нет! Представляешь? Я хожу из больницы в больницу, нагоняю ужас на интернов. Человек без сердца. Только пустота в груди. Ну-ка, послушай: совсем не бьется.
— Не дашь отхлебнуть глоточек?
— Конечно. Знаешь, что она мне сказала?
— Что?
— Что я гнусный пентюх. Вот что она сказала. Обзывает меня гнусным пентюхом, а после этого трахается со мной практически каждый вечер, и так целый месяц.
Тут он кривит губы. И чем больше размышляет, тем озабоченнее становится.
— Когда же она перестала обзывать меня гнусным пентюхом? И ведь кто бы говорил? Первая шлюха из всех местных сучек! Ее отец был врачом, представляешь, а она — первая шлюха в городе. С ней все хотя бы разок или два перепихнулись, только никто не признается. Клянусь!
Вилли искоса бросает на меня взгляд, чтобы посмотреть, хорошо ли я уловил несправедливость.
— Это правда, — добавляет он. — Ее даже в пансион отправили, в Нью-Йорк, когда ей лет пятнадцать было. Вернулась уже не такой, что прежде. Но в тринадцать-четырнадцать лет какой потаскушкой была! Настоящая чума ходячая!
Он обмозговывает все это какое-то время, потом добавляет, словно делая примечание в скобках:
— Надо еще сказать, что она малость с приветом. Например, ей казалось, что в тачке полно паутины. Ну откуда тут паутине взяться, я тебя спрашиваю? А она все твердила, что тут паутина. В углу. Я ей говорил, что она чокнутая.
— Паутина?
— Паутина.
Тут Вилли явно перегибает палку.
— А она опять за свое: тут паутина в углу. И знаешь, что делала? Совала голову в угол и начинала носом шмыгать, вынюхивать. Понимаешь, что я хочу сказать? Совершенно чокнутая!
— Вилли?
— Угу.
— Тебе не кажется, что нам пора?
— Угу.
Он бросает бутылку на заднее сиденье, потом кидается за ней вслед: «Вот зараза!» Оказывается, забыл ее закрыть. Пока он до нее дотянулся, изрядно пролилось, и теперь в машине воняет виски.
— Открой окошко ненадолго, пускай выветрится, — говорю я.
— С моим всегдашним везеньем надо бы сжечь тачку, как одежки, на которые хорек поссал.
— Может, пойдем уже?
— Ладно, давай.
Воздух ледяной, а снег, который изнутри казался искусственным, крашеным, вполне реален. Оказавшись снаружи, Вилли немного остывает.
Я спрашиваю:
— Как это закончилось?
Вместо ответа он поднимает воротник, и его профиль наполовину исчезает за ним.
— Ты что, просто порвал с ней?
— Нет-нет, я уехал в Нью-Йорк.
Когда мы доходим до груды бетонных труб, он снова оживляется.
— Давай туда, — говорит он.
Я не понимаю, что он имеет в виду, но он направляет меня локтем к огромной вентиляционной трубе, жерло которой разверзается над сугробом.
— Крикни туда что-нибудь, — говорит он.