Но мало-помалу что-то стало сдвигаться, о поэтах этих заговорили в открытую, начали их обсуждать и даже печатать некоторые стихотворения великих в толстых журналах. Мало того, их стали петь – и Ахматову, и Пастернака, и ту же Цветаеву, да и сама Пугачева написала музыку к мандельштамовскому «Петербургу», переделав в женский вариант, переиначив зачем-то слова, чем вызвала долгие споры и обсуждения среди обывателей – зачем покусилась, имеет ли право… Авторский текст был куда сильнее…
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
После того как Роберт торжественно огласил список приглашенных, стало понятно, что даже ресторан не сможет вместить всех гостей, поэтому празднование разделили на два этапа – сначала для друзей в укромном месте и позже для официальных лиц, которые тоже стремились поздравить Крещенского. Этот банкет решено было провести в Дубовом зале ЦДЛ в присутствии всяческих важных секретарей, депутатов и представителей союзных республик.
Не обошлось и без нежданных гостей. Накануне, почти за день до торжества, приехал из Баку Али-Бала, водитель, который когда-то очень давно, еще в шестидесятых, был приставлен к Крещенским и возил их по столице союзной республики, показывая местные достопримечательности и окрестные красоты. Роберт перед отъездом горячо его поблагодарил и сказал на прощание, что когда, мол, будете в Москве, обязательно заезжайте в гости. На следующий год Али-Бала и приехал. С женой и детьми. Просто позвонил в квартиру на Кутузовском и – вот и мы! И на следующий год приехал. И на следующий. Состав приезжающих с ним всегда менялся – иногда родственники, а уж их было дай боже, иногда друзья, были и соседи. Начальник его гостил с женой. Ну и далее по списку. В быту они были по большей части нетребовательны, утром уходили гулять по Москве и за покупками, вечером возвращались, усаживались у телевизора в два-три ряда и не отрываясь эмоционально смотрели на экран. Спали в гостиной кто где, часто и на полу, когда не хватало спальных мест повыше. Когда набеги были слишком многочисленными, бакинских гостей отправляли на дачу в Переделкино, чтобы дать хоть далекое, но какое-то пристанище. Лет за пятнадцать их знакомства в квартире Крещенских по их наводке перебывало почти все Баку. Ну, может, не все, но большая часть уж точно.
Лидка в связи со всем этим стала звать бакинского водителя «Али-Баба и сорок лет разбойников». Но все равно, несмотря на такие из-за него хлопоты каждый раз и его наивную бесцеремонность, любила своего Али-Бабу. Был он добр и бесхитростен, красиво и с уважением относился к женщинам, а к Лидке в особенности, и когда начинал что-то говорить, то сначала вверх поднимал указательный палец, медленно, как флаг Олимпиады. Но была у него какая-то своя волна в голове – любил он фестивалить. Все время чего-то придумывал, подстраивал, разыгрывал, с ним надо было держать ухо востро, но был все равно прекрасен в этой непредсказуемости.
Приехал он и на Робин большой юбилей – а как без этого? Привез два внушительных чемодана подарков – в одном, переложенные бакинскими газетами, лежали красавцы-гранаты, алые, лоснящиеся, в ряд, как на рынке, пахнущие корой, словно только что снятые с дерева. В другом, таком же большом и старом обшарпанном чемоданище, только во много раз легче, лежали кустики кинзы, тоже переложенные влажной газеткой, и как только щелкнули металлические замочки, комнату наполнил резко-пряный аромат прекрасной травы. Приехал на этот раз Али-Баба с женой и племянником и срочно попросил сесть за руль, чтобы хоть чем-то помочь Крещенским.
– Слюшай, дай отпуск твоему, этому, шоферу, пусть на диване полежит, пока отец за рулем! Довезу, привезу, увезу, как скажешь! – попросил он Лидку. Все знали, что по хозяйственным делам надо обращаться именно к ней. Высочайшее разрешение было получено – с Али-Балой ездить было намного приятнее, чем с их хитрым пронырой-водителем. И действительно, Али помогал как мог: и шоферил, и выполнял поручения, был и снабженцем, и помощником, и кем только не был за эти юбилейные дни. Утром в день торжества сильно опоздал с дачи, откуда надо было привезти подушки-одеяла для гостей, а его все не было и не было. Наконец явился, серьезный такой, смурной, Лидка спрашивает:
– Али-Балашечка, что случилось, что так долго?
– Милиционэр остановил, отпускать нэ хотел. Я торопился, чуть на встрэчку вылез, чтоб обогнать одного нэхорошего человека, а тут меня начальник палкой своей полосатой и прижал к кувэту. А доверенности на машину нэт… Ничего нэт… Только права.
– И что? Штраф? – Лидка была обеспокоена серьезным тоном Али-Балы и не могла понять, как все-таки его наказали.
– Да нэт, Лидочка, все хорошо, только долго. Я как увидел, что за мной гаишники мчатся, сразу остановился, нэ думай. А что дэлать, если доверенности нэт? Я и рэшил этот вопрос по-своему. Вышел из машины, руку прижал к поясу, вроде как она сухая, затрясся весь и пошел, хромая, к гаишнику. – Али-Бала вдруг словно зашелся в припадке, стал коряво приседать, затряс прижатой рукой и при этом начал издавать хрипящие звуки, словно все его неловкие движения перешли в голос и застряли там. А потом даже слюни пустил для полноты картины. – А еще сказал, что я дитя войны, калека и сирота и, вообще-то, таких, как я, надо беречь. И все трясся, как мог. А я смог! Очень хорошо получилось, мне кажется! Поверили. Отпустили. Проводили до машины. Даже доверенность не спросили. Езжайте, говорят, осторожно. Но время упустил, опоздал. Извини, Лидочка.
Али-Бала все никак не мог выйти из образа, все припадал и припадал на ногу и крался за Лидкой, как в страшных фильмах, когда человек превращается в какое-то сказочное драконистое животное или в оборотня и его все корежит и корежит, а он, бедолага, так до конца превратиться никак не может.
Лидка даже прикрикнула на Али-Балу, до того испуг был сильный.
– Прекрати! – взвизгнула Лидка. – Как только тебя не арестовали! Аферист! Как есть аферист, – хохотнула она. – И вообще, нам уже пора собираться в ресторан!
А в ресторане как… Хорошо, конечно, никто не спорит, но разгула нет, чтоб душа нараспашку, чтоб за словами особо-то не следить, чтоб лишних людей не было… Поэтому ровно в двенадцать, прямо как в сказке про Золушку, все схватились и покатились на дачу в Переделкино на пятнадцати переполненных машинах. А там Севочка, сторож и Лидкин дружок еще со времен балета, уже вынул все из загашников по Лидкиному звонку и неловко, по-холостяцки накрыл стол – питье да консерву всякую. Еще и Алена забрала из «Узбекистана» довольно внушительные остатки всяческих ташкентских салатов, плова, витиеватых пирожков, и вот он – юбилейный стол снова готов. Гости хмельные, веселые, слишком зачем-то довольные – кто-то у рояля, кто-то во дворе у костра, кто-то песни голосит, кто-то просто мрачно, но празднично выпивает.
Сильно празднично выпивал бывший шофер Крещенских Виктор Васильич, самый первый водитель, который учил кататься еще Алену в начале шестидесятых, когда на первые скопленные деньги был куплен голубенький «Москвичок», которого Алла ласково прозвала Ласточкой. Так, со времен этой Ласточки Виктор Васильич Крещенских и возил. Али-Балу он уважал, но потаенно, в душе относился к нему как к сопернику, хоть вида и не показывал. Хотя и было между ними некое подобие соревнования.
Работал Виктор Васильич у Крещенских долго, но потом стал вдруг достаточно сильно выпивать, уходя в запои и не всегда возвращаясь. Ну и пришлось, конечно, с ним расстаться. Несмотря на это, он все равно как штык приезжал на каждый Крещенский праздничек, праздник и праздничище, тихонько, ни с кем не чокаясь, выпивал свои несколько безвольных рюмашек и по-младенчески засыпал в самом неподходящем месте. Разбудить его было невозможно, только ждать, когда сам проснется. Роберт по-отечески оттаскивал его в тихий угол, и все, и до следующего дня можно было не беспокоиться, он не потревожит.
И сейчас Виктор Васильич был уже близок по кондиции к безмятежному засыпанию, но тут вмешался случай – он встретил ЕЕ! Не то что он был холостым, нет, он был вполне женатым человеком, уже с детьми и внуками, но перед ним появилась МУЗА – та, что будоражила его уши, когда в молодости он мотался за баранкой грузовика, – эстрадная певица Мария Кукач. Она стала его любимой, он забывался, слушая ее песни, и даже запои с ее песнями не уходили так глубоко. А тут, на юбилее у Крещенского, – надо же! – ОНА! С мужем, правда, но когда нам мешал муж?
Мария тоже не была девственно трезва, ее понесло на воздух, где сосны, мотыльки, искры в небе от костра и новые ощущения. А Виктор Васильич пошел со стеклянными глазами за своей дивой, вступив сгоряча в неизведанные еще ему чувства. Он поддержал ее за мягкую пухлую ручку, когда она решила спуститься с крыльца.
– Мария, – вожделенно произнес он, и в его голосе даже проскользнула мужественность. Та обернулась от неожиданности, хотела даже споткнуться, но твердая мужская рука не дала ей скатиться с крыльца. – Мария, а давайте споем! – обратился он с неожиданным предложением, по-доброму икнув.
Мария сощурилась, хорошенько разглядывая спутника и безо всякого речевого вступления запела вдруг во всю мощь тирольский йодль, даже в таком праздничном состоянии умело чередуя грудные и фальцетные звуки на радость переделкинским соседям. Из дома на необычный концерт валом повалили гости, и каждый пытался хоть как-то своим тирольским пением поддержать солистку. Но та была верна Викто