ру Васильичу:
– Викто́р Васильич! Давайте споем! – увещевала она партнера, но тот лишь складывал губки дудочкой и с силой пытался что-то выдудеть, явно не тирольское.
Таким прекрасным пьяным концертом и почти закончился юбилей. Почти, потому что предстояло спустя неделю гулять с начальством, писательским и партийным. Прошло это, конечно, совсем по-другому – ни тебе песен-танцев, ни веселых поздравлений, только долгий обмен с каждым нудными официальными любезностями, натруженными улыбками и длинным тостами. Единственным лучом света на этом почти что партийном заседании был Аркадий Райкин, который не смог приехать на первый день рождения и сильно скрасил второй, официальный.
И вот, наконец, вернувшись окончательно домой после всеобщего многодневного ликования, Крещенские вздохнули с облегчением, сбросив с себя тяжкое юбилейное бремя. Жизнь пошла по будничному плану, войдя в привычную колею.
Единственное, Катя не знала, что ей делать с двумя большими куклами, которые подарили ей на отцовский юбилей с намеком, мол, пора уже понянькаться, давно пора. Смотреть на них было противно, она и отдала их сестре, которая и сама уже выросла из кукольного возраста. Но ничего, сестра всегда знала, что кому пристроить.
Плюсы и минусы
Катя все ныла и ныла по поводу работы, уж насколько это было скучно и безнадежно – не передать словами, хотя где-то в глубине жила надежда, что долго такое продолжаться не может, что должны вмешаться внешние или даже божественные силы и мягким, мирным и каким-нибудь разумным способом остановить Катины страдания! От жизни надо получать удовольствие, иначе она теряет смысл, говорила Лидка, и Катя была полностью с ней согласна. Хотя, что греха таить, несколько плюсов в работе на Гостелерадио все-таки было – неплохая зарплата (сто семьдесят рублей), нормальный рабочий режим (встать чуть свет и пойти на службу – это не в постели до полудня валяться) и самое главное удобство – прекрасная столовка и радийная кулинария, где можно было купить шикарные продукты и любые дефицитные полуфабрикаты, которые в городских магазинах практически никогда не встречались – киевские котлеты, готовые салаты, утиные тушки и даже куски хорошего мяса! Не суповой набор, заметьте, не обрезки какие-нибудь с пикантной тухлинкой, а солидные такие куски мясного мяса, вполне качественные, которые можно было пустить на что угодно. А в столовой – ну радость да и только – и тебе угорь, и красная икра на крутом яичке, и салат весенний, и осенний, и летний с зимним, и – о чудо! – яркие свежие болгарские перцы, и суп-гуляш в горшочке из настоящей печки, и разнообразные ресторанные порционные блюда по рубль десять, и простые столовские по сорок копеек! Ну и кисель, конечно, как без киселя, и самое милое – с розочкой из взбитых сливок. Все что душе угодно! В общем, готовить дома было совсем не обязательно! Да еще и кондитерская своя – какие пирожные там продавались! Выбор был велик, но Катя больше всего любила шоколадные эклеры – пухлые, без пустот и провалов, полные крема, лоснящиеся глазурью и солидные такие, длинные, уходящие за горизонт. Такие в один присест и не съешь.
Вот они, плюсы, ладно, но как было смириться с самой работой в этом теткином коллективе? Вернее, почти с отсутствием этой работы. После института у нее были надежды на что-то грандиозное в будущем и на то, что да, на Катю теперь вся надежда – и у семьи, и у страны, и она применит все свои знания, чтобы сделать мир лучше, краше и добрее. Ну и всякое такое. Когда ее устроили на Гостелерадио, она прямо-таки светилась от счастья – и телевидение, и радио считались самыми прогрессивными отраслями журналистики. И к чему все это привело… Вечные бабские дрязги, постоянные выяснения отношений, дурацкие кланы, прямо как в школе, косые взгляды и самое страшное – пресная неинтересная работа сопровождали ее день изо дня.
Единственное, что спасало, – так это выдвижной ящик в старом обшарпанном деревянном столе, за которым она сидела. В нем лежал большой англо-русский словарь и последний роман Сидни Шелдона «Ярость ангелов». Катя читала все его книги, но именно эта почему-то навела ее на мысль, что нужно бы перевести ее на русский. Этим-то она и занималась почти весь рабочий день. С заданием, которое ей начальница давала, она справлялась за полчаса-час, а все оставшееся время с упоением вгрызалась в перевод – какое это было новое прекрасное ощущение!
Одним из главных поставщиков такого замечательного чтива был композитор Никита Богослов, который обожал детективы. Когда за границей выходил чей-нибудь свежий роман – Стивена Кинга или Джеймса Хедли Чейза, ему об этом сразу же сообщали друзья из Парижа, а потом какими-то тайными путями переправляли книжку в Москву. Здесь он отдавал ее на перевод прикормленному студенту из иняза. Тот переводил роман, записывая вручную – тщательно и с приличным усилием, в смысле нажимом, писал текст шариковой ручкой на газетной бумаге под копирку, в результате чего отчетливо выходило целых три копии. Пишущей машинкой он пользоваться не умел, а жаль, сетовал Богослов, иначе могло бы получиться все пять. Потом студент сам сшивал листки сапожной иглой и отдавал готовую брошюрку заказчику, получая за это целых двадцать пять рублей гонорара. Две копии Богослов оставлял себе, а сама книжка и одна русская версия чаще всего доставались Крещенским. Девочке, как говорил Никита, уж если она учит язык, нужно читать книги в оригинале. Книг привозили много, переводить все студент не успевал. Да и выбор перевода был по большей части в пользу Чейза и Кинга, а Сидни Шелдона Богослов считал слишком уж женским чтивом – легким, невдумчивым, практически однодневным. Он не слишком его жаловал, передавая книжки, не читая, сразу Кате.
А Кате Шелдон очень даже пришелся! Она с первой же книжки влюбилась в его неординарные и не похожие друг на друга сюжеты, удивительных сильных женщин, которых он, видимо, очень уважал в жизни, скорее всего, списывая с натуры их психологически точные и выверенные характеры. Оторваться от этих смелых сюжетов было невозможно, и после первой книги Катя решила прочитать все. Новые романы Шелдона приходили к ней как по расписанию по мере того, как автор их выпускал, а делал он это достаточно регулярно. Вот Катерина и решила перевести один из романов Сидни Шелдона, чтобы было чем заниматься на работе, кроме беганья в основной корпус за очередной чашкой кофе и корзиночкой с кремом! Она уже несколько раз сдавала свои дурацкие диалоги для бедных, не знающих русский язык иностранцев намного раньше положенного, но вместо того чтобы похвалить, начальница на нее опасно шипела: «Крещенская, работу надо сдавать в срок, не раньше, не позже, а точно в срок, у нас четкий график, а не кто когда может. Перегонки тут устроила, ни к чему это… Не перед кем тут что-то доказывать!»
Получив в очередной раз от противной завотделши по носу, Катя тайком притащила на работу только что вышедший роман Шелдона, прихватив в хозяйственной сумке огромный англо-русский словарь, по-заговорщицки оглядываясь и вздрагивая, словно переходила государственную границу в неположенном месте. Пробравшись к своему скромному рабочему столу, она закладывала книги в ящик и начинала из-под полы переводить. Процесс ее по-настоящему захватывал, ей нравилось быть вроде как соавтором большого иностранного писателя, думать то же, что и он, искать единственно правильные слова, медленно передвигаясь по сюжетной линии. И прятаться от начальницы. Но та редко заходила в их комнату, а все готовилась к поездке за границу, в ГДР, на съемку своих дурацких курсов, ей было вообще не до чего.
С Дементием на работе Катя почти не пересекалась, да и дома теперь редко – он как начинающий журналист уходил в утреннюю смену, вставать надо было около пяти утра, чтобы в шесть как штык рассказывать всем добрым проснувшимся людям новости о погоде, ну и то, что там произошло за ночь. Работал до трех дня, полз домой, заходя иногда по дороге в магазин, чтобы чего-нибудь ухватить, а не ждать, пока жена притащит добычу из комитета. У него это, кстати, нередко и получалось – днем хоть выбор был побольше; если же Катя после работы заходила в магазин, можно было рассчитывать лишь на суповой набор, и то с легким ароматом бывшести.
Взрослая жизнь, о которой Катя так мечтала, начала постепенно превращаться в занудную вязкую рутину – дом-работа-дом, ну изредка поход к родителям и совсем редко – поездка на дачу в Переделкино. Еще б хоть работа была интересная и какая-то нужная, а это что? Но жаловаться было некому, сама приняла такое решение, никто не толкал. Хотя ладно, слегка подтолкнули, просто предоставив возможность работать в таком серьезном месте. А с другой стороны, чего греха таить, страшно было отказаться, подобного предложения уже точно никогда бы не поступило. Но Катя все-таки надеялась, что в этой пресловутой взрослой жизни вот-вот что-то должно измениться, ну хоть самую малость, так же не может длиться вечно! В другой отдел бы перевестись, но тоже не факт, что там интересней будет, да и к новым сотрудникам и начальству привыкать – такое себе удовольствие. Или родить уж наконец, вот было бы счастье!
На паузе
С тех пор как Катя потеряла почти готового ребенка – не хватило тогда доносить всего лишь пары месяцев, – прошло уже более пяти лет. Сначала она и думать об этом не могла, ее просто физически выворачивало наизнанку, словно речь заходила не о возможной беременности, а о вонючей протухшей рыбе, которую необходимо было проглотить целиком. Шок, который она тогда испытала, сильно повлиял на ее незакаленную психику, она надолго замкнулась, ушла в себя, мысленно возвращаясь в тот страшный день, когда поехала хоронить самоубившуюся от несчастной любви Ирку Королеву, ее лучшую подругу. Перед глазами все время всплывало бескрайнее снежное поле еще не заселенного сельского кладбища, стаи ворон, летающих над ним кругами, и искаженное лицо Иркиной матери, неожиданно возникшее в заиндевевшем автобусном окне. То было первое большое Катино горе, слишком сильно на нее повлиявшее. Она помнила боль, которая, резко начавшись там, внизу, где уже прижился и освоился ребеночек, вдруг разлилась по всему телу, пронзив ее сотней мелких осколков. Но боль душевная после была во сто крат сильнее. Девочка никогда еще не испытывала такого ошеломительного несчастья, которое никак не уходило, все длилось и длилось, не желая отпускать. Горе было абсолютно материально, медленно и уверенно жгло изнути, расплавляя девичью душу.