Снулые радийные будни все затягивали и затягивали, Кате казалось, что это уже беспросветно, на всю жизнь. Дома она ныла понемножку, жаловалась, что невыносимо скучно, но все в один голос отвечали одно и то же: подожди. Но ей казалось, что жизнь бежит мимо, именно бежит, а сама она стоит на месте, даже не стоит, а вязнет и никакого просвета не предвидится. Ее рвение на работе никому не было нужно, захватывающие смелые диалоги отвергались, новые современные темы интереса не вызывали, да и раньше положенного срока работу сдавать было нельзя – только в четко указанное в графике время. Время на работе тянулось бесконечно долго. Катя переводила книжки одну за другой, даря их композитору Богослову просто так, из благодарности, что снабжает ее свежими романами ставших любимыми писателей. Однажды Богослов предложил неожиданное:
– А давай я договорюсь в одном издательстве, чтобы твой перевод почитали! Есть у меня один знакомый, который общается с главным редактором. Уверен, что он не откажет! Ведь ты столько всего уже перевела. Я читаю – мне нравится! Прямо нравится по-настоящему, ничего не раздражает, все просто, понятно и по существу. Подумай, что ты им туда понесешь.
Катя долго думать не стала, выбор у нее был небольшой – несколько переводов любимого Сидни Шелдона и все, что тут выбирать-то? Но на всякий случай посоветовалась с Феликсом, который, помимо того что был их другом, считался еще и прекрасным переводчиком с английского. Прочитал быстро, сделал пару поправок, но перевод в целом его очень даже порадовал.
– Можешь, старуха! Можешь! – похвалил он. – Прекрасный слог! Спокойно отдавай! Дураки будут, если не возьмут! – подытожил он, и Катя с легким сердцем взяла последнюю рукопись, отдала машинистке на размножение и пошла по указанному адресу.
Ее удостоил чести сам главный редактор. Кабинет был просторный, овальный, выходящий эркером на шумное Садовое кольцо. Сам начальник шумным не был, наоборот, был каким-то великосветским, плавным, вальяжным и все время многозначительно улыбался, поправляя шейный платок – видно было, что ему в нем жарко и неудобно, но это своеобразная начальственная форма, иначе чем он тогда будет отличаться от простых редакторов? Его убедительный возраст убеждал всех, кроме него самого, – он изо всех сил молодился. Он пытался красиво встать и натужно сохранял некую нарочитую прилежность в позе. Говорил смачно и немножечко картаво, подчеркивая эту свою картавость и пытаясь ее всячески офранцузить, добавляя в речь французские словечки. Но француз из него был так себе.
– Ну-с, ma chérie, – по-врачебному сказал он, – чем вы нас сегодня пор-р-радуете? – и посмотрел на нее умными, но совершенно холодными глазами.
Катя, закончив исподтишковый осмотр кабинета и его хозяина, порадовала рукописью, шмякнув на стол специально отпечатанные по такому поводу целых три копии.
– Как вы пр-р-рекр-р-расно подготовились. – Главный поправил платочек и пообещал: – Как только ее пр-р-рочитают, я вам сразу сообщу. Лично. Попрошу своих сотр-р-р-р-рудников все отложить и начать с… – Он перевернул первую страницу и прочитал: – Voila – с Сидни Шелдона. Хм, у нас еще не переводился. Посмотрим-посмотрим. – И для верности перевел: – On verrat!
Потом посмотрел на Катю, смерил ее с ног до головы не совсем приличным и точно уж не французским взглядом и снова, вцепившись в свой цветастый шарфик, надсадно произнес:
– Вот все в вас так органично, дорогая моя, смотрю и р-р-радуюсь, моя сущность р-р-резонирует с вашими ощущениями, настроем и внешними данными, должен вам заметить. Эх, c’est domage, жаль, что мы р-р-разминулись во вр-р-ремени, я бы мог вас многому научить… лично… хотя, – тут он снова многозначительно улыбнулся, – еще совсем не поздно. Можно многое успеть. – И он снова дернул шарфик, чтобы освободить мечущийся под удавкой кадык.
– А как вы думаете, когда мне можно ждать звонка? – Катя сделала вид, что намеков шарфика не поняла. Его обаяние быстро померкло после этой фразы, и он понял, что ожидать уже ничего не придется, хотя попытался снова.
– Можно ничего не откладывать и решить все вопросы прямо сегодня вечером… – улыбнувшись одной половиной рта, сказал главред и опасно близко подошел к Катерине, дыхнув на нее чем-то специально-мятным. Задержался ненадолго, сверля ее требовательным взглядом, и, отступив назад, встал как самодержец, картинно опершись на спинку кресла, типа, а вот и я, цветов не надо!
– Мне бы хотелось, чтобы мы встретились не просто так, а после того, как рукопись будет прочитана. Sinon, cela n’a aucun sens, – Катя тоже решила блестнуть своим французским перед этим павлином. – И тогда, надеюсь, у вас будет что мне ответить именно по этому вопросу.
– Ну, раз так, Катерина Робертовна, я вас понял и ваше р-р-решение принял. Жаль, жаль, я думал, мы полюбовно решим все вопросы, – довольно разочарованно произнес главный, хотя Кате он показался уже совсем не главным, а второстепенным. – Вам сообщат о решении как только, так ср-р-разу, – по-простому и очень противно добавил он. – Я вас больше не задер-р-рживаю. Au revoir! – Руки уже не подал, а пошел ворошить на столе свои бумажки, напялив очки.
Катя вышла из кабинета, словно обмазанная чем-то липким и говнистым, и поймала на себе удивленный взгляд секретарши – мол, чего это так быстро, практически стремительно? Эх, не надо было рукопись оставлять, подумала Катя, но возвращаться уже точно не хотелось.
Из издательства помчалась к родителям, уж очень не терпелось поделиться подробностями.
– Мерзкий, гадкий, скользкий такой, в шейном платочке, стоит, собой любуется, – рассказывала она маме с бабушкой, которые занимались примеркой очередного шедевра – Лидка готовила дочку к очередной Робочкиной командировке и все лучшие наряды шила собственноручно. Она по старинке булавки держала во рту, а не в булавочнице и все больше молчала, чтоб не подавиться иголкой, лишь смотрела матом и в какие-то моменты выдавала возмущенное «м-м-м-м-м-м». – Ей-богу, первый раз встречаю типа, чтоб вот так беззастенчиво намекал на какую-то пошлятину! Словно я вообще с пустыми руками пришла или принесла не художественный перевод, а черновик или подстрочник и требую, чтоб его напечатали!
– Девочка моя, – курнув и прикрыв глаза, произнесла мама, – это весьма распространенная категория мужчин, которые сами себе за всю их никчемную жизнь никак не могут доказать свою состоятельность, все пыхтят и пыжатся, а самоутверждаются только за счет молодой крови. Вампиры, настоящие упыри. А для тебя это не что иное, как жизненный опыт, и хорошо, что урок этот уже был и прошел без последствий.
Лидка негодующе, одним смачным плевком выплюнула булавки в ладонь и прикрикнула на дочь:
– Ну, мать моя, ты и сказанула! Жизненный опыт! Урок без последствий! Какой-то разнузданный старый пердун, какой-то липкий эстет, прикрывающий свою черепашью шею платочком, размахивал перед нашим ребенком своим приподнятым настроением, а ты нам про жизненный опыт! Да за это надо ставить на вид в милицию! Или куда их там ставят профилактически? Это что ж нынче за мужик пошел? Девочка пришла к нему по работе, рукопись принесла, все чинно-мирно, а он к ней с грязными намеками! Наверное, Богослов и сам, небось, не знал, к кому дитя посылает, хотя и его надо к ответу призвать! – Лидка раздухарилась не на шутку, решив заодно вывести всех причастных на чистую воду. Она, кряхтя, разогнулась, выпрямилась и подошла к внучке, чтобы обнять. – Козочка моя, следующий раз обязательно меня с собой возьми! Пусть работы он тебе не даст, но звездюлей от бабушки получит!
Алла Киреева с композитором Никитой Богословским
Лидка не шутила, а Катя представила эту их яркую парочку, заходящую в логово похотливого Волка, – скромную Красную Шапочку с рукописью под мышкой и решительную бабушку – волосья дыбом, рот, намазанный кроваво-красным намного шире, чем он был на самом деле, пылающие от гнева глаза и поднятые до небес произвольно намеченные черным брови, да еще едкая цигарка во рту и – матом! Представили картину? Так вот это еще набросок, а картина маслом была бы куда краше и сочнее!
– Тоже мне, фавн блудливый нашелся, – никак не унималась Лидка. – Его тщедушным телесам плотских утех захотелось! Позор всему советскому книжному делу! Об этом надо в передовице писать! Вот где изъяны нашего общества! Вот они, язвы и нарывы! Да гнать его отовсюду ссаной тряпкой!
– Мам, да ладно тебе, не кипятись, расплескаешь! Он же вроде как чей-то друг из знакомых Богослова. – Аллуся уже испугалась за Лидкино давление, но оно как никогда было в норме.
– Таких друзей за хер да в музей! С поясняющей табличкой: окололитературный маньяк и злостный извращенец! Мою крохотку чуть не оприходовал…
– Мама, успокойся, Кате уже двадцать пять! Она вполне может за себя постоять!
– А что ты его защищаешь? Вот у меня такой вопрос возникает! Ты считаешь, что он прав? Ты считаешь, что, если девочка приходит с рукописью, – на слове «рукопись» Лидка сделала ударение, – надо делать ей грязные намеки? – Лидка подняла свои брови уже на дочь, встав перед ней в позу сахарницы.
Катя с композитором Никитой Богословским у рояля. А рояль в этот раз использовался как накрытый стол, а не как музыкальный инструмент
– Да успокойтесь вы обе! Все нормально, я пришла, все вам рассказала, теперь надо подождать, позвонят мне или нет, в общем, расслабьтесь! Ждем!
Недели через три Кате действительно позвонили. Не похотливый шарфик лично, а один из его редакторов. Издательство в этом авторе не заинтересовано, было сказано. Подобные сюжеты чужды советскому читателю. Интересом пользоваться не будут. Спасибо за внимание. Рукопись пришлем по почте.
А через очень короткое время все газеты расхваливали только что вышедший в СССР первый роман Сидни Шелдона. Слово в слово в Катином переводе. Только фамилия переводчика была другой. Вернее, переводчицы.
– Эталонный мерзавец! Я найду на него управу! – Аллуся была возмущена таким бесстыдным воровством и подняла на уши всю Москву. Бесновался и Богослов, который Катю, собственно, и направил в ненасытные лапы этого упыря. Но ничего не помогло, к этому времени шарфик с почестями и наградами благополучно ушел на пенсию, а что уже можно было взять с простого советского пенсионера? А книжка с ее кровным переводом уже вышла и была полностью раскуплена восторженными читателями…