ьзовался какими-то индийскими духами из смеси особых эфирных масел, которые в смеси и напоминали болезненную камфару. Тяжелый запах стоял потом еще долго, ведь проветрить было невозможно, не было окошка.
«Хелло-хелло-хелло-о-о-о», – говорил он, нависал над Катей и начинал яростно мять девичий живот, словно пытаясь руками проверить, остались ли еще амебы внутри или уже все расползлись. И все время двусмысленно хмыкал от недоумения, словно этот диагноз – амебиаз – до сих пор никак не мог подтвердить. Но Катя видела, что лицо его в этот момент сладострастно искривлялось, как он ни пытался это скрыть. Он нервно сглатывал, шаря по невозможно горячему болезненному девичьему телу, и подрагивал. Катя лишь морщилась и съеживалась от боли и от стыда, но терпеливо сносила этот ежедневный агрессивный осмотр камфарного человечка и с ужасом следила за его разнокалиберными сочащимися глазами. Гопал же не унимался, ему нравилось щупать.
– Ничего-ничего-ничего, терпим-терпим! Глубокий осмотр совершенно необходим! Поглаживания – это потом, – пытался он заодно пошутить и снова хмыкал. – Сначала дело!
Он закатывал глазки, впиваясь пальцами в Катин живот, как пианист в клавиатуру. Это было невыносимо, много хуже, чем сама температура, утробная боль, мрачность каморки, скука и отчаяние. Но как можно было противостоять этому напору? Врач, лечащий врач, делает все, как он говорит, по протоколу, пациент идет на поправку, не подкопаешься. Катя в такие моменты почему-то вспоминала молчаливого и такого любимого, почти, можно сказать, родного китайца Колю, чьи прикосновения ни разу не вызывали у нее такой дикой боли.
К вечеру, перед отходом, Гопал являлся снова, но Катя старалась сделать вид, что спит. Он ходил вокруг кровати, чем-то шуршал, скрипел и пыхтел, но Катин богатырский сон в эти моменты ничем нельзя было нарушить – уж она притворялась так притворялась!
По утрам в палату являлись две молчаливые темнокожие медсестрички-южанки, сгоняли Катю с постели и «меняли белье» – переворачивали простыню и подушку. На следующий день ритуал повторялся. Простыня переворачивалась туда-сюда все Катино пребывание в больнице, уж и непонятно было, меняли ли тут постель вообще, или каждому пациенту полагался при поступлении всего один комплект, независимо от того, сколько времени он здесь проведет – день или месяц. Но сил возражать не было. Дни в этом мрачном и пованивающем больничном склепе были нескончаемыми, мутными и долгими. Такое беспросветное болотное существование никак не способствовало выздоровлению, тем более что с температурой ушла вся энергия. Катя лежала пластом, еще ни разу не выйдя из палаты.
Раз в день Дементий, уже не кажущийся, а вполне явный, если не уезжал в командировку, то приезжал ее навестить и привозил что-то приготовленное Камчой, но есть не хотелось и не моглось. Навещал и Олег Борисович, в чьи обязанности входило посещение советских пациентов и, видимо, поддержание их боевого духа. Дух он поддерживал всегда одинаково прекрасно: сначала из-за двери слышалась какая-нибудь бравурная революционная песня, которую он начинал петь за несколько десятков шагов до палаты, чтобы, так сказать, предупредить о своем появлении, а потом появлялся сам, смакуя и выделяя каждое слово:
– Мы красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ:
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы гордо,
Мы смело в бой идем!
Веди, Буденный, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит,
Пускай пожар кругом:
Мы – беззаветные герои все,
И вся-то наша жизнь есть борьба!
Он был хохмачом, этот Олег Борисович, и Катя бы не удивилась, если бы он под такую песню въехал в палату верхом на коне. Было ему лет под сорок, и Индия стала первой заграницей, куда он с семьей – женой и дочерью-подростком – попал. Случилось это лет пять назад, но спустя четыре года ему снова продлили командировку, хоть и прочили из Москвы другого. Кто его знает, почему продлили: или блат какой имелся в Министерстве здравоохранения, или лапа волосатая в МИДе – неважно; он был очень к месту – и человек общительный, и врач хороший, изучивший за это время экзотические болезни и научившийся в них разбираться не хуже местных. Английский знал наперекосяк, но это не мешало ему общаться с врачами, его он к тому же с легкостью разбавлял латынью, острил, сыпал шутками, привлекая всеобщее внимание.
Теснились Моисеевы в посольском городке, в комнате наподобие той, где первое время обитала Катя с мужем, маленькой, забитой за четыре-то года с пола до потолка коробками, чемоданами, скрученными коврами и баулами. Жизненного пространства оставалось катастрофически мало, но это их не смущало, жили они будущим, улетая фантазиями в те прекрасные дни, когда на накопленные деньги купят трехкомнатную квартиру в Москве и расставят-разложат по местам всю эту красоту, спрятанную до времени. Но люди были настоящие, добрые, теплые, абсолютно естественные и сильно привязанные друг к другу.
Олег Борисович выслушивал сводку доктора Гопала о состоянии советской пациентки, его предложения по тактике лечения и редко когда вмешивался в ход процесса – все вроде шло своим чередом, время, только время нужно было для восстановления сил, это понимали все. Ну и пара-тройка лекарств с последующим наблюдением.
Недели через две Катя стала потихоньку приходить в себя, живот немного успокоился (помимо лекарств, доктор Гопал прописал еще кокосовое молоко и парочку других индийских народных средств), голова уже не гудела так сильно, как раньше, но девочке все равно пока не хватало сил выйти даже в больничный дворик. Она мечтала о своем домике, пусть еще не до конца обустроенном, но своем, где не будет доктора Гопала и одинаковых медсестричек, переворачивающих ее простынку. Просилась домой не переставая, пока наконец доктор Моисеев не настоял на том, чтобы советскую пациентку выписали. Но ходить к врачу на осмотр предстояло еще долго. «Будем наблюдать вас, так сказать, в неформальной обстановке, – многозначительно заметил доктор Гопал и добавил: – Буду ждать вас у себя в офисе через два дня после выписки». Но довольная одержанной победой Катя этим словам значения тогда не придала.
– Неплохо бы, по идее, после такого серьезного испытания и стресса для организма съездить подлечиться в какой-нибудь санаторий. На Черном море такой выбор… Или хотя бы во внеочередной отпуск отправиться? Это я вперед забегаю, о будущем думаю. – Олег Борисович с надеждой взглянул на Катю, словно решение о поездке в санаторий надо было принять немедленно. – Оно, конечно, и само все со временем утихомирится, организм молодой, но с твоим-то язвенным анамнезом и после такого агрессивного лечения на воды надо бы, на воды… Или просто на отдых, чтоб успокоить все процессы. И потом уже – я подчеркиваю: потом, совсем потом, через месяц, не раньше – я бы порекомендовал вам с мужем как людям, совершенно неподготовленным к местным «прелестям» жизни, два раза в день понемножку выпивать – понемножку, я подчеркиваю! – днем порцию неразбавленного виски – от кишечных проблем, грамм пятьдесят, не больше. Это вроде как дезинфекция и создание щелочной среды, а на ночь – джин-тоник, чтобы запах можжевельника, выходящий во время сна через поры, отпугивал комаров. Главное в этом «лечении», конечно, – не войти во вкус. А то многие тут начинают злоупотреблять…
«Н-да, об этом “лечении” мама еще в Москве предупреждала. А домой хорошо бы, конечно, никто и не спорит, тем более что Лидкин юбилей на носу», – подумала Катя и мечтательно улыбнулась. Но такие медицинские моменты их индийской эпопеи предугадать было невозможно, и они явно не входили в планы на будущее.
Письмо Кати из Дели, 8 октября 1983 года:
«Лидка, красотулечка ты моя! Ты у нас такая знаменитая, что даже в индийских газетах заранее публикуют приглашение на твой скорый юбилей! И поскольку индийцев тут больше 700 миллионов, жди 22 октября всех, кроме меня, к сожалению. Я остаюсь в Дели для представительства индийского народа! Посылаю тебе вырезку из главной местной газеты: смотри, наверху написано: “Большой праздник в России!” Дальше, ниже: “Никогда такого не было – Лидке 80 лет! Праздник рассчитан на 15 дней! Главный юбилейный город – Москва! Остановка в лучшем отеле на улице Горького, девять, главный шеф-повар – сама Лидка!”
В общем, ты особо не горячись и реши, как и где удобнее справлять. Лучше, конечно, не дома – народу уйма, посуда, еда, толкотня, грязь и т. д., а в ресторане поел, попил, повеселился и ушел. Опять же старушкам твоим интереснее будет выйти в свет. Пишите мне побольше, это же единственный источник информации, ведь ничего, кроме писем, от вас у меня нет, звонки не в счет, только голос услышать – и время уже истекло… Поэтому интересно все, все московские сплетни тоже, а то тут только местные сплетни, а это безумно скучно.
Когда это письмо придет, вам, наверное, посылку от нас уже привезут. А кто сможет ее забрать? Может, Владика попросить? Или его лучше не теребить?
Лидка, очень тебя прошу, узнай у Ларошеля, что пить от твоей стенокардии, не запускай! А вообще-то, сейчас ничего болеть не должно, во-первых, после отдыха, а во-вторых, во время твоего Сытника. И очень прошу, найди время между своими любовниками и напиши мне очень подробно, как и что, про дачу, про еду, про бассейн, про Колю, про всех-всех. Коля, кстати, что-нибудь готовил?
Теперь про повара, про Камчу. Стал он ликвидировать нашу темноту и безграмотность в сфере индийской кухни. Первым делом рассказал про не очень любимую нами буйволятину, я пробовала мясо, жесткое, с прожилками, как в какой-то микросетке, жуешь-жуешь и просто засыпаешь, так все это долго. Он настаивает, что мясо это диетическое, близкое по свойствам к телятине, что даже улучшает сон. Вот я и чувствую, что сплю прям за столом в ожидании, когда наконец прожую… “Тогда, – говорит, – если я буду вам готовить раз в день хоть маленькую порцию буйволятины, вы всегда будете энергичной”. Это вместо витамина для местных, можно съесть кусочек – и тонус на весь день. А я и так энергичная, бегаю как заведенная, поэтому его слова и проверить невозможно. И еще, говорит, это мясо очень хорошо влияет на концентрацию и умственные способности, мол, думать начнете, хозяйка. Приобиделась я тогда на повара, но думать так и не начала. А может, и начала, как узнать? В общем, буйвол, Лидка, – это сила!