В общем, бабульку внучки не видели еще часов 36–40! Но хоть, слава богу, все эти прекрасные люди уезжали на поезде, а не на самолете, а то говорили, что могла быть нелетная погода и тогда они бы вообще остались жить у нас! Так что Лидку мы в конце концов обрели! Я все, конечно, понимаю, что это ей надо для здоровья, для настроения, для жизни – всего-то 82 года девочке, – никто по этому поводу не возникал, но не тебе, мамка, объяснять, что когда у Лидки течка, то дома сплошная оккупация, все вверх дном и все вокруг на нервах. Хотя не знаю, как это передается. Я стойко лежала у себя в комнате, не показывая носа, хотя иногда очень хотелось писать, и тогда я выпускала на разведку Дементия, чтобы он в случае чего отвлек Сытника, Петровского или еще кого, тоже рвущегося в туалет.
Ну, в общем, выжили! Это я совсем не жалуюсь, просто Лидка все-таки немножко обижается, потому что требует, чтобы Сытника любили все и одинаково, на грани обожания, а мы здесь с ней слегка расходимся. Просто за четыре дня все эти активные гости немножко меня достали. Ну ладно, это все позади, а так вообще намного веселее и лучше, чем в больнице.
Лично у меня все ничего. Звонил врач. Ждут в понедельник. Хорошо, что я все-таки оттянула еще на недельку и хочу теперь отпроситься хотя бы до среды. Что я там лежу, что я тут сижу – никакой разницы, по-моему, нет. Сказали, что швы не будут снимать, пока они держат, хотя теоретически хотели убрать на 34-й неделе, так что вообще все это может затянуться до родов. Рожать, к сожалению, буду уже при вас. К сожалению, потому что, если бы сейчас, пока вы еще там, ты бы мне накупила всякого красивого для малыша. Но, увы, не надо, плохая примета, ничего детского, пожалуйста, не покупайте, вот рожу – и пойдем тогда в “Детский мир”. Фиг с ним, это не самое страшное.
В общем, у нас все хорошо, дай бог так и дальше. Погуляйте по возможности подольше. Лидке заряда хватит месяца на три. Когда я залягу в больницу, ночевать с девочками будет Валентина.
Лиска умница, очень помогает, я ею очень довольна, и все остальные тоже.
Я вас крепко целую, ни о чем не волнуйтесь, все хорошо! Все телефоны, как вам звонить, я оставила. Очень прошу, не спешите домой! Пока все хорошо и папка, может, там поработает. А если вдруг что – вы спокойно можете вылететь первым рейсом, разве не так? Умоляю, сидите, пока сидится, и я буду счастлива. Вы наконец-то отдыхаете, работаете, Дема приезжал – что еще надо?
Крепко вас целую! Ваша Каша!
Лиска – умница, Лидка – чудо чудное, изумительное!»
Бабушка и дедушка
«Совершил посадку рейс номер 1707 по маршруту Владивосток – Москва…» Алена взглянула на часы и направилась, расталкивая встречающих, прямо к выходу из зала прилета. Потом словно очнулась и, развернувшись, отошла, понимая, что о прибытии только что объявили, потом еще всякие формальности, багаж, времени может пройти достаточно много. Она прохаживалась по залу, стараясь держаться подальше от толпы, и все поглядывала на дверь выхода пассажиров. Встала у киоска, поглазела на газеты и журналы. Выбор был большой, даже слишком, намного богаче, чем в киосках города, но взгляд упал на свежий номер «Советского экрана» с Любовью Полищук на обложке. Актриса сидела среди круглых белых мячиков, на четырех из которых были цифры – 1986. Цифру 6 она держала на плече, словно имела к ней какое-то личное отношение. На витрине были еще выложены календарики, много, с разными картинками, наверное, для коллекционеров. Один даже с фотографией Горбачева. Интересно, кто такое купит? Это ведь так странно – носить у себя в кармане фотографию чужого мужчины, пусть даже генсека, и каждый день на него смотреть, узнавая, какое сегодня число. Алена невольно пожала плечами. Потом подумала и купила шариковую ручку за тридцать пять копеек, с ручками в семье всегда была напряженка.
Прибытие рейсов все объявляли и объявляли, народ валил валом из постоянно хлопающих дверей зала выдачи багажа, но Роберта все не было. Алена постоянно смотрела на часы, словно это помогало ей ждать. Но вот наконец Роберт вышел, слегка сутулясь и озираясь по сторонам. Большой рост позволял ему видеть всех, как говорила жена, с высоты птичьего полета, и он, сразу зацепившись за нее взглядом, широко улыбнулся. Пока муж пробирался сквозь толпу, Алена, распахнув на него свои большие глаза, вдруг беззвучно заплакала, всхлипывая как ребенок. Он еще издалека увидел слезы на ее глазах и удивился такому резкому изменению настроения. Подошел и сразу обнял, бросив чемодан.
– Аленушка? Что случилось? Почему ты плачешь? – Так она не встречала его еще ни разу, да и вообще редко позволяла себе плакать. – Ну все, успокойся, ну все, моя хорошая, скажи, что случилось?
Роберт и сам уже не на шутку заволновался, но Алена все всхлипывала и всхлипывала и никак не могла начать говорить. Он слегка встряхнул ее, посмотрел в заплаканные глаза и теперь уже серьезно и довольно громко спросил:
– Что случилось, ты можешь сказать?!
Тут наконец до Алены дошло, что надо как можно быстрее произнести эти важные слова, она нервно повела ноздрями и, снова уткнувшись мужу в пальто, почти прошептала своим грудным родниковым голосом:
– Дедушка, не повышай голос на бабушку…
Роберт ответил не сразу. А когда ответил, плакали уже оба.
– Аленушка, как Катька? Как наша любимая старородящая? Как ребятенок? – У него запекло, заклокотало все внутри, и, даже не успев услышать ответ, он прошептал: – Боже, какое это счастье…
Папа собирался во Владивосток, и мы все почему-то решили сфотографироваться. Вернулся он уже дедушкой
Вот он, товарищ Алексей, made in India, но рожденный в СССР в результате долгого и упорного труда в прямом и переносном смысле слова
Потом еще сильней обнял новоиспеченную бабушку и сладко замер, жмурясь время от времени под ее тихие рассказы. Для них в эти мгновения не существовало ни шумной толпы, ни громких объявлений о прибытии и отбытии, ни гула самолетов – ничего вокруг, только они вдвоем в состоянии полнейшего счастливого оцепенения. Он спрашивал, она отвечала, не размыкая рук и время от времени встряхивая головой. Чувствовалось, что они одного течения крови, стоящие посреди земли, пропитанные естеством и неподдельным обволакивающим чувством любви и тепла друг к другу. И было в них все: и ощущение счастья и покоя, и удивительная гордость, и тихая необъяснимая нежность, и безудержное восхищение жизнью – ощущения новые, яркие, теплые и ароматные, словно их только что достали из печки.
То был момент, когда они осознали, что у их любви снова появилось продолжение, следующая ступень, о которой долго не могли и мечтать, и тихо плакали теперь оба. Это выстраданное счастье заживляло сердце, сильно изношенное за все эти долгие годы дочкиных мытарств. Жизнь теперь приобретала совсем другие краски и повернулась другим боком. Хотя и до этого грех было жаловаться.
А без мамы ничего бы не вышло, я вылеживала сына, а мама выхаживала меня
Да еще живот сильно ныл и болел, словно его долго пользовали как боксерскую грушу. И было из-за чего – ребятенок так прижился за все эти месяцы лежания, что выходить и не собирался. Разродиться не получалось, Катя лежала на высоком постаменте в холодном торжественном родильном зале и злилась сама на себя – то забеременеть не получалось, теперь вот родить не может. Вокруг нее металась акушерка с пронзительно-голубыми, почти что кафельными глазами, слушала живот – как бьется мальчишкино сердечко, качала головой, делала уколы, чтобы облегчить страдания, но нет, все было зря. Боль разрывала изнутри. А мальчик, казалось, ждал этого момента, чтобы показать свой характер, мстил за все эти месяцы заточения, за страшные гестаповские процедуры, за отсутствие прогулок и спертый палатный воздух, за едкие таблетки, которыми его пичкали последнее время, за жуткие прогнозы… Еще раз послушав сердечко, акушерка бросила взгляд на роженицу и приняла очередное решение.
– Сейчас надо будет потерпеть! – почти выкрикнула она и взяла в руки какой-то инструмент, Катя в боли не увидела.
– Ноги, подтяни-ка к себе ноги! Так! И сейчас давай соберись! Глубокий вдох… – И акушерка тоже громко вздохнула, словно перед нырком на глубину, и смачно взрезала ножницами родовые пути, чтобы расширить выход головке. Прямо по живому, на обезболивание времени не было, ребенкино сердчишко билось все слабее и слабее. Катя лишь услышала чавкающий звук своей разрезанной плоти и сдержаться от боли не смогла – истошно, по-животному заорала на всю комнату. Ей казалось, что так могут орать только свиньи на бойне. Когда они, так много имеющие с человеком общего, уже понимают, что все, конец, и весь свой ужас выплескивают с этим страшным криком… Вдруг из нее полилось что-то горячее, она отвлеклась от боли на еще больший страх, но увидела, что акушеркины глаза все еще довольны не были. Кафельноглазая повивальщица зычно, во весь голос крикнула, так, словно звала на помощь:
– Анто-о-он!
Тотчас вбежал парень в распахнутом халате, будто ждал под дверью родильного зала.
– Сила молодецкая нужна, давай-ка подналяжем! Но аккуратно! Мне переломанные ребра больше не нужны! – не то пошутила, не то сказала правду акушерка.
Катя лежала не двигаясь, словно пристыла к своему ложу. Первая резкая боль уже прошла, осталась тупая и горячая, заполняющая весь низ. Она хорошо слышала, как мерно капали на пол тяжелые капли – кровь, скорее всего, решила она.
Антон, как и просили, поднатужился и по-молодецки надавил Кате на верх живота. Страх уже ушел, осталась только боль. «Неужели это когда-нибудь закончится? – думала Катя, лежа под медбратом. – Неужели я все-таки когда-нибудь рожу?»
– Вот, вот, вот, давай! Пошло дело! – голос акушерки окреп и проникся уверенностью. – Еще немного поднатужься, и родим!
Сил тужиться уже не было, да и казалось, стоит ей напрячься, как из ее открытых ран ливанет вся кровь, вылезут все внутренности и ее уже не откачают. Да и потом так хотелось, чтобы за нее потужился Антон в распахнутом халате… Он, словно услышав ее мечты, поднажал, и через минуту в палате раздался посторонний писк.