«Ох ты, — и Неуспокоев даже похолодел, — ведь на воскресенье по всем волостям призыв назначен… Подобрали время…»
— А какая волость у вас? Ландау? — удивился Неуспокоев. — Так когда, ты говоришь, вышла оттуда?
— Вчера после обеда. Сказала, что к сестре.
— Ого, почти сто верст!.. Так вот, значит, куда привели следы, что начались у мыса Карабуш… — задумчиво протянул он. — Ну ладно… Ты, девушка, посиди минутку, я тебе сейчас чайку принесу. Ты небось и не ела…
Пока бегал на кухню, Настя уже заснула, прямо на стуле, положив голову на руку. Дмитрий перенес ее на диван, потом подумал, намочил полотенце, вытер ей лицо, ноги, укрыл бушлатом — и вниз. Как раз Маруся из госпиталя приехала.
Письмо? Да, письмо от Тимофея было, отдала его Клиндаухову.
А тот и не отрицал. И как тогда:
— Некогда мне любовными шашнями заниматься!..
— Ладно, Мария, можешь идти. Извини, не могу машину дать, нужна мне она сейчас будет.
И Клиндаухову:
— Где письмо?
— Разорвал и выбросил.
— Куда?
— Кажется, вот сюда, — показал на шкаф.
Отодвинули, а там весь угол разным барахлом завален: какими-то тряпками, рваной бумагой, старыми вениками.
— Что это такое?
— А чего его беречь? Вот победим, снесем все до основания, чтобы камня на камне не осталось. И построим новые, светлые дома, без чердаков и подвалов, а города — без тупиков и переулков…
— А пока будем в шалашах жить, так что ли? Садись, пиши приказ:
— О чем?
— Пиши, лиши. Какой там номер? Так, сегодняшнее число… Теперь дальше: «Адъютант батальона П. П. Клиндаухов проявил политическую близорукость…» Пиши, пиши!.. «Политическую близорукость, уничтожив важный документ. Он заслуживает быть преданным суду Военного Трибунала…»
— Да я!.. — вскочил из-за машинки Клиндаухов.
— Что ты — верен трудовому народу? Верю, Павел, верю. Знаю, ты в любой момент готов саблю наголо — и вперед, за мировую революцию. Но этого мало, Павел, мало. И поэтому пиши: «…Военного Трибунала, но, учитывая его неполную революционную сознательность…» Да, да, сознательность! «…объявить ему революционное порицание и обязать в ближайшем бою с врагами рабочих и крестьян делом искупить свою вину». Написал? Вот так.
— Написал, — уныло ответил Клиндаухов и уже от себя добавил: «Да здравствует мировая революция!»
— Эх, Павел, Павел, мы ведем войну с врагами трудящихся. В этой войне все важно: и снабжение, и вооружение, и боевой дух, но без разведки воевать нельзя. А в этом «любовном», как ты говоришь, письме были сведения о врагах. Так вот, найди письмо, все, до единого клочка. А за этот свинюшник, что ты тут развел, я с тобой еще поговорю!..
Быстро вышел во двор к шоферу.
— В Чека!..
Павел Парамонович Клиндаухов был верен революции беззаветно, до конца. Трудностей он не признавал. Он считал, что во имя революции все можно сделать, и сам выполнял все, что бы ему ни поручили.
И вот надо же так — проштрафился. Больше всего его обижали слова «политическая близорукость» и «неполная революционная сознательность». Он, прошедший тысячи верст по дорогам войны, сокрушивший немало врагов, вдруг стал политически несознательным. Но делать нечего, вывесил приказ, на этот раз исправив все погрешности машинки. А потом вызвал двух красноармейцев, и все вместе начали вычищать мусор из-за шкафа. До самого вечера выносили, просматривая каждую бумажку, но письма найти не удалось. Не иначе выбросил его куда-то в другое место.
Глава XVIIIКРЫЛЬЯ НАД МОРЕМ
Председатель Николаевского губревкома Залуцкий, губвоенком Лешко, председатель губчека Буров и командующий морскими и речными силами Юго-Западного фронта Измайлов в тот субботний вечер быстро решили все вопросы. Собственно, вопрос стоял один — оборона побережья Днепра и Днепровского лимана от Борислава до Очакова и входа в лиман.
Немало сделано. Создана и успешно действует Усть-Днепровская флотилия. В составе ее обычные суда — портовой буксир «Спасск», катер «Аграфена», колесный пароход «Харьков», на баржи и болиндеры установили орудия и пулеметы, борта их обложили мешками с песком. Так суденышки стали канонерскими лодками. Зато служат на них видавшие виды, опаленные огнем многих фронтов моряки, и командует флотилией отважный военмор краснознаменец Борис Владимирович Хорошхин.
Создано два боевых отряда в Николаеве и два отряда в Херсоне, в общей сложности почти в полторы тысячи штыков. Ушли они на побережье Днепра. Хоть и негуста цепочка, но защита есть. Вместе с дозорными судами флотилии — сила. А вход в лиман заперт крепостью Очаков. Командир крепости балтийский моряк Иван Сладков сумел за короткое время установить одну батарею из орудий, присланных с Балтики. Заканчивается строительство другой. Да две плавучие батареи с шестидюймовками настороже. Врангелевцы уже попробовали в лиман прорваться — не получилось.
Беспокоили руководителей губернии полученные сведения, что в окрестностях появились переодетые врангелевские офицеры. И под самым городом, в Богоявленском, и за Бугом, в немецких колониях. А немного раньше пришло донесение, что на юге готовится восстание. Не связано ли появление врангелевских лазутчиков с подготовкой восстания? Вполне возможно.
Несколько дней назад было принято решение о создании в городе еще одного коммунистического отряда и двух летучих матросских отрядов — в Николаеве и в Очакове. Отряды уже созданы, вооружены, готовы выступить в любое время.
Все вопросы решены. Можно текущими делами заняться. Бурову нужно разбираться с арестованными в Елизаветграде членами подпольной белогвардейской организации подполковника Никольского. Измайлов собрался пойти на завод, где строится подводная лодка «АГ-23». Залуцкому необходимо срочно поехать на завод «Наваль», организовать круглосуточный ремонт бронепоездов и судов флотилии, у Лешко забота — охрана города. Город прифронтовой, а караул несут подростки и женщины. Даже машинистки из политотдела морских сил и те винтовки в руки взяли.
В это время и застучал аппарат телеграфа. Из Одессы передали сообщение, доставленное Настей.
— Все ясно, меры примем. Матросский и Коммунистический отряды направим на подавление восстания, все силы приведем в полную боевую готовность, — заверил предгубревкома Залуцкий.
— Ну вот, товарищи, наступило время решительных действий. Ты, товарищ Буров, отвечаешь за охрану города, ты, Михаил Степанович, — повернулся он к губ-военкому, — берешь на себя руководство по подавлению восстания, а твоя задача, товарищ Измайлов, не подпустить к берегу корабль противника, который должен подать сигнал. Все ясно? По местам!
…Красный военморлет Митрофан Коровкин только что вернулся с задания. Его механик закреплял само-лет за буй, установленный неподалеку от берега, а Митрофан снял фуражку, разостлал на траве донельзя порыжевшую, заштопанную во многих местах кожанку и блаженно растянулся, широко раскинув ноги. Несколько минут лежал совершенно бездумно, наслаждаясь тишиной, покоем, отдыхом. Затем повернулся на бок, достал из кармана трубку, закурил и снова стал блаженствовать, время от времени выпуская клубы дыма.
Прошуршали по траве шаги, кто-то сел рядом. Думая, что это механик, Митрофан Молча пододвинул кисет с табаком.
— А может, моих закурите? — раздался незнакомый голос.
Взглянул — командующий морскими силами Измайлов. Держит портсигар с папиросами.
— Ох, извините, Николай Федорович! Здравствуйте.
— Здравствуйте, Митрофан Андреевич. Ну что же вы, берите!
— Я уж лучше своего, позадиристей!
— Смотри, как хочешь. Летал?
— Летал…
— Что там?
— Все то же. У Тендры — катера, шаланды. В сторону Одессы миноносец пошел, кажется «Жаркий». Ух, как мне хочется с ним посчитаться!
На «Жаркий» все моряки крепости зуб имеют. По-видимому, на нем есть карты минных заграждений, и по каналам он подходит к берегу, обстреливает наблюдательные посты, высаживает десанты.
— Дойдет и до него очередь… Больше ничего?
— В море за Тендрой корабль виден. Крейсер «Кагул», наверное. Сюда как будто направляется. Но еще далеко… Да, что-то мне кажется, вроде людей у них больше появилось на Тендре…
И замолчал, попыхивая трубкой. С минуту молчал и Измайлов.
— Митрофан Андреевич, как у вас самолет?
— Как Омелькины штаны…
Омелька — что-то вроде приемыша у летчиков отряда. При белых парнишку заподозрили в связях с партизанами. Мучили, несколько раз выводили на расстрел, но все время стреляли выше головы. И подросток не выдержал: лишился речи. Летчики приютили его, подкармливали, понемногу одевали, и за это Омелька платил им какой-то особой привязанностью. Однако он никак не хотел сменить свои латаные-перелатаные штаны, на которых, как говорится, на заплате три заплаты и все кричат: «Оторвусь!»
— Нет, кроме шуток?
— Да какие тут шутки! Вон он… Нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, в обшивке гвозди не держатся, талрепы на расчалках проволокой закручены. Эту штуку, пожалуй, и самолетом-то можно условно назвать.
— Что-то вы сегодня такой мрачный…
— Э-ге! Если бы мне сейчас английский «хевиленд» да хорошее горючее…
— Понимаете, в чем дело, в немецких колониях и в других кулацких селах на сегодня, на двенадцать дня, — Измайлов посмотрел на часы, — намечено поднять восстание. И начнется оно по сигналу с «Кагула» — он подойдет к берегу и даст залп из всех орудий… Не будет сигнала — возможно, вспыхнут отдельные очаги. С ними справиться нетрудно. А если сразу поднимутся все колонии…
Коровкин сразу же сел на траву, крикнул механику:
— Федор, что там?
— Тросик срастил, теперь вот заплату нужно положить!
— Сам сделаю. Грузи бомбы! Да «гвоздей»[11] побольше возьми!..
— Какие бомбы брать, двадцатифунтовые?
— Бери десятифунтовые!
И началась лихорадочная «настройка» самолета. Коровкин зашивал пробоину в плоскости, а механик укладывал около сиденья бомбы, «гвозди», вставил в пулемет ленту.